Годы промечтав о собственной кафедре да о своей физиологической школе, он жаждал поразить коллег по науке своим Лекционным курсом - полнотой охвата всех современнейших, самых животрепещущих проблем физиологического поиска, блеском экспериментальных тонкостей, математического их анализа и драматизмом эволюций идей. Слово его было ясно и строго, логика безукоризненна, однако он упустил одну лишь малость: что адресован этот курс не уже готовым физиологам и даже не крохотной аудитории в шесть - восемь университетских учеников, для которых он - признанный светоч, а в его науке - вся их жизнь. А триста новых слушателей - на одних погоны с галунами, на других косоворотки и пледы через плечо, разные по способностям, подготовленности, интересам, настроениям - приняли его недоверчиво, уже тем одним настороженные, что он назначенный, что он - клеврет властей, и запасенные им сокровища науки оказались многим непонятны и трудны. И, не услышав немедленного благодарного признания, он заговорил с ними как истый штаб-офицер с нижними чинами и взялся утверждать высокую науку преславным методом "бараньего рога": "Быстро читано? Извольте приноровиться!", "Сложно? Это вам не популярные книжицы!" И на первом экзамене - сто двадцать двоек. А медики-то были главной голытьбой студенческого Петербурга: среди несытых - самые голодные, вольнолюбивые, самолюбивые, накаленные идеями Петра Лаврова, именно в те дни и собиравшиеся "в народ". Кто - когда уже станут врачами - чтоб лечить. Кто - еще и просвещать. А кто, - не откладывая, ближним же летом, - чтобы пропагандировать революцию. Задавали Илье Фадеевичу каверзные вопросики. Язвили его репликами. Взрывался - шикали. И, не выдержав, он грозился вызвать в аудиторию жандарма для поддержания порядка.
…И хотя в университет приезжал не в мундире - во фраке, однако амбициозностью и здесь день ото дня сильнее обдавал коллег, что было мучительно для Овсянникова и ректора Кесслера, пять лет назад пригревших Илью Фадеевича в этих стенах, когда он возник в Петербурге, неустроенный, без средств и без выгодной невесты, только с талантом и открытиями, сделанными в пору обучения у корифеев. И лишь с двумя учениками своими - с Иваном Петровичем, с Афанасьевым, его сокурсником, влюбленными в его мастерство, в изобретательную его мысль, - он оставался прежним, почти что родственным. Оттого-то об их восторженный пиетет, родившийся еще при первых уроках, все и рассыпалось, точно пена о камни: да, боги надменны, на то они и боги.
…И все ж как ни приятен первый успех, первое снесенное яичко, но для Ивана Петровича оно было все-таки не совсем свое - схема целиком дана Ильей Фадеевичем, им результат предсказан, он их ученическими руками водил и сам заявил в Обществе естествоиспытателей их доклад, даже пообещал его чуть ли не в "Пфлюгеровском архиве" напечатать. Да только они с Великим, как Цион ни сердился, все не могли собраться написать совместный реферат. Слава богу, было хорошее оправдание - та самая работа о нервах, возбуждающих секрецию панкреатической, сиречь поджелудочной, железы - для сочинения на соискание медалей 1874 года: оно же для Павлова разом и диссертация, без которой и диплома не получишь, а значит, в Медико-хирургическую не поступишь. А физиолог, "милостивые государи, не лягушатник, а настоящий физиолог, без медицинского образования немыслим" - ваши слова, Илья Фадеевич…
Не все им следовали. Великому, к его радости, Овсянников обещал у себя в Академии наук место лаборанта. Тему для конкурсного сочинения Владимир Николаевич взял ту же - о поджелудочной железе. Опыты ставил в университете со студентом Лебедевым, что на курс младше. И консультировался только у Филиппа Васильевича.
А у Афанасьева диссертация была уже готова - гистологическая. Однако он, как и Иван Петрович, думать не мог об ином вожде, кроме "несравненного". Но Цион - весь в делах своей новой кафедры: собственные опыты, опыты сотрудников, лекции и практикумы для студентов, длящиеся порой до часу ночи, да еще приватный курс - физиология кровообращения с демонстрациями, который даже медицинские светила столицы посещают, дабы приобщиться к новейшим открытиям науки, столь бурно ныне все переворачивающей в представлениях о естестве организма. В университете - ни минуты лишней. Желаете советов - извольте работать на Выборгской, в его теперешнем собственном четырехкомнатном царстве экспериментальной медицины: новехонькие инструменты, новейшие приборы - только из Вены и Лейпцига, и Сергей Иванович Чирьев, ассистент, вам, Иван Петрович и Михаил Иванович, хорошо знакомый, в позапрошлом году уже поступивший в медики на третий курс, как и вы собираетесь.
А найдите-ка пример красноречивей! Вот только нос у Чирьева задран - самому Илье Фадеевичу впору. Он с Ционом и Бакстом в сердечном приятельстве, в домах принят - самый первый по счету их ученик, и лучший, и ныне им равный, звездочка восходящая. И впрямь талант: гимназию - в пятнадцать! И разом. - классы землемеров. Два года работал таксатором у себя на Витебщине. Из Московского университета вылетел сразу - за студенческую сходку, и еще - на год домой под гласный надзор. Зато Петербургский - за три года вместо четырех, и когда Иван Петрович первый курс окончил, Сергей Иванович, который его на целый год моложе, уже осенился кандидатским саном и был оставлен на кафедре "для приготовления к профессорскому званию". И уже выступал в Киеве с докладом на съезде русских естествоиспытателей. И другая его работа, совместная с академиком, которая, наверно, лет сто проживет, - о влиянии раздражения чувствительных нервов на кровяное давление и секрецию слюнных желез - уже напечатана в Бюллетене Академии наук. Причем все заметили - в ней манера Филиппа Васильевича совсем придавлена. Академик что говорил, что писал - про все всегда неспешно, повествовательно: "Получив эти данные, я приступил к выяснению, не влияет ли упомянутое на то-то да на это, для того-то сделал так-то". А здесь - энергический стиль: "Собака кураризирована, искусственное дыхание, манометр соединен с сонной артерией, канюля в левом протоке подчелюстной железы, нервы раздражались по полминуте". И таблицы: какой нерв, какое раздражение, давление крови, количество слюны - раз по пятнадцать за опыт. И за другой. И за десятый. Столько-то опытов, такие-то результаты, объясняем их так-то.
И вдруг, тотчас как Илья Фадеевич занял кафедру в Медико-хирургической, кандидат в профессоры Чирьев из университета прочь - опять в студенты и в ассистенты к Циону: физиолог без медицины немыслим! И сразу за работу: "Зависимость сердечного ритма от колебаний внутрисосудистого давления" - огромнейшую! Вот-вот окончит - и его ассистентское место вам, Иван Петрович.
И посему каждый день после лекций, перекусив в студенческой кухмистерской, новые соавторы спускались с университетской набережной на лед - там, где летом, белея стругаными брусьями, покачивался на барках наплавной Дворцовый мост. Пересекали натоптанной тропой Неву. И пешочком-пешочком по морозу, кратчайшим путем: либо по сугробам вдоль кронверка Петропавловки - к Большой Дворянской, либо противоположными набережными, Дворцовой и Французской, - до Арсенала, а там от основания плашкоутного Литейного моста, тоже в ледостав разобранного и распроданного на дрова, - к Нижегородской, к анатомо-филологическому институту. (Весной в ледолом и в паводок путь получался на версту длиннее: через Тучков мост и Петроградскую сторону. Конки там еще не проложены: одна катила по Невскому, одна - по Садовой и одна - по Васильевскому острову, от Стрелки до 6-й линии, а извозчики об эту пору вовсю дорожились: пути на двугривенный - и полтинник запрашивали, и больше. Не по карману.)
Но как проиграл былой соавтор! Хотя Цион в том своем царстве мелькал зеленой молнией мимо, погруженный в свое, к тому же диссертантам думать надлежит своими головами - недаром "dissertatio" есть "рассуждение", - но все-таки сегодня Илья Фадеевич глянет, завтра что-то подскажет, он же и этот предмет тоже знал не книжно - он же работал в Лейпцигском институте, как раз когда Людвиг и Бернштейн, Людвигов ученик, одессит, мудрили там над новой постоянной фистулой протока этой железы. Серебряные или стеклянные трубочки Клода Бернара вызывали у собак непрерывное, изнуряющее истечение панкреатического пищеварительного сока, да к тому же мутного, измененного, и они испытывали приспособление понежней - этакое "Т" из свинцовой проволоки. Один усик - в проток, другой - в кишку. Ножка проволочной буквы - в рану, чтоб та не зарастала и получился свищик, и сок через него стекал в пробирку.
Людвиг ждал ответов железы, конечно, на раздражения блуждающего нерва - по анатомической логике. Этот парасимпатический "нервус вагус", "бродяга", рассыпает многожильные проводочки на всем своем пути от черепа до кишок - к внутренним органам, к железам, к сердцу (считалось, что и к сосудам тоже). У всякого волоконца свой смысл, своя функция. Не хитрость - заподозрить, хитрость - заставить каждый проводочек заговорить отдельно от прочих. И ведь на идущей в слюнную железу "барабанной струне", тамошней заместительнице вагуса, - она тоже парасимпатическая - Людвигу все удалось! И тогда, в Лейпциге, они с Бернштейном тоже получили два результата. При ихней постоянной фистуле у собаки, проголодавшей сутки, железа все-таки переставала попусту лить сок. А накормят - и секреция вскоре возобновляется. Сдавливал Бернштейн зажимом отрепарированный вагус - начиналась рвота и железа умолкала.