Странная процессия двигалась по главной улице приволжского города. Тут всякое видывалось – и военные парады, и крестные ходы, золоченые ризы попов, серебряные трубы полковых оркестров, масленичные гулянья, но такое…
Такое случалось впервые.
На причудливо расписанных тележках, запряженных красивыми гривастыми лошадками, везли ящики и клетки, в которых размещались дуровские "артисты". Сквозь щели и между прутьев высовывались, как бы удивленно оглядываясь – куда-куда это мы приехали? – головы кур, петухов, гусей; баран вертел головой туда-сюда, выражал недоумение перед ярким солнцем, пестрой толпой, горластыми мальчишками, бегущими за повозками; расправив огромные крылья, на одной из них преважно восседал, щелкал диковинным клювом невиданный в этих краях пеликан.
– Гля! Гля! – громко восхищались в толпе зевак. – Во, братцы, носяка! Страсть!
– Да чем же его кормют-то? – ахала бойкая бабенка, проталкиваясь к тележке с чудо-птицей.
– Да вот такими, слышь, как ты, балаболками!
В толпе заржали.
– У, шутоломный! – огрызнулась бабенка.
– Дуров приехал! Дуров! – веселились, орали мальчишки.
– Какой такой Дуров? Чего зевашь? – Благообразный старик в черной поддевке сердито замахнулся палкой.
– Разуй глаза, дяденька!
КЛОУН АНАТОЛИЙ ДУРОВ -
ярко, цветисто было намалевано на большом фанерном листе.
СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!
Колясочку с рекламой тащила большая розовая, с черными подпалинами свинья.
Молодцы в передниках, пристанская рвань, грузчики, чумазая мастеровщина скалили зубы:
– Ну, держись, начальство! Он вам, чертям, покажет…
– Кому это? – нахмурился старик.
– Да хоть тебе такому-то…
– Гляди, какой отчаянный нашелся! А вот кликну полицию…
– Чеши-ка, дяденька, знаешь куда?
– Ах ты!
Назревала ссора. Придерживая шашку, бежал городовой.
– Ррразойдись! Честью прошу, господа…
Представление начиналось уже на улице.
Всегда немножко сонный, словно одуревший после сытного обеда, город жил от ярмарки до ярмарки, помаленьку торгуя щепным товаром, проволочными решетами и иконами. Дважды в году ярмарка шумела многолюдством. Тогда из обеих столиц наезжали арфистки, цыгане и мелкое жульё. Ну, попито бывало, конечно, погуляно, посорено денежками. Но кончалась ярмарка – и город затихал до следующей.
Происшествий, благодарение господу, никаких не бывало.
В безделье тучнела администрация.
И вдруг…
Афишки запестрели на заборах – Дуров! Дуров!
Нахальные мальчишки засновали по улицам, суя в руки прохожим синие, красные, зеленые листочки со стишками:
Вот приехал я
И со мной свинья,
Козы, зайцы, лисы,
Петухи и крысы…
И тут начинались неприятности.
Писака, бумагомараки, чертово семя!
Собирался ведь некогда его благородие Антон Антоныч, небезызвестный городничий, ох, собирался ведь всех их узлом завязать да в муку стереть… Где там!
За утренним кофеем его превосходительство любил газетку просмотреть – где, что, – ну, война, допустим, или землетрясение, или еще какой непорядок.
Газетка способствовала пищеварению генерала. Он мурлыкал, просматривая свежий нумерок.
И вдруг – что это? Что? Что?
Нагло, дерзко с газетного листа глянула пошлая картинка в духе как бы юмористическом: с метлами в руках думские гласные мостовую метут, другие спешат вкопать новые уличные фонари… И надпись – боже мой! – "Грозный клоун в новой роли". Господин Дуров гарцует на хавронье, пальчиком грозит думцам: "Живей, живей, братцы! Я у вас в городе наведу порядки!"
Нуте-с?
Срам! Стыд! Клоун грозит пальчиком. Кому грозит, позвольте спросить? Ах, взять бы да узлом…
А что прикажете делать?
Он, представьте, в первый же вечер учинил пренеприличную буффону. Собрал всех своих чушек, заставил их визжать под балалайку – какой вздор, нимало не остроумно! Это называлось х о р о б р а з о в а н н ы х с в и н е й, а по причине якобы незнания публикой свинского языка оный скоморох свинячий визг звучным голосом перетолмачил в стишки, и выходило, будто хавроньи пели следующее:
Мы объехали полсвета,
Побывали мы везде,
Но такой, как город этот,
Не видали мы нигде.
Море грязи непролазной
Славим песнею свиной.
Не беда, что город грязный,
А беда, что в нем – Грязной!
Ежели теперь, милостивые государи, довести до вашего сведения, что именно господин Грязной Иван Емельяныч занимал высокий пост градоначальника, вам станет понятно, в какое щекотливое положение была поставлена губернская администрация…
Губернатор уехал, разгневанный, осаждаемый административными мыслями: связать в узел… стереть в муку… и прочее.
А представление между тем продолжалось.
Происходила смешная война животных. Множество поросят, куры, гуси, собаки и знаменитый рыжий козел затеяли такую свалку, что пыль поднялась над манежем, подобно разрывам артиллерийских снарядов.
– Война как война, милостивые государи! – Голос Дурова перекрывал шум зверей и хохот публики. – Солдатики воюют, интенданты воруют… а начальство…
Широкий жест в сторону: там знакомый нам Мишка, некогда сожравший монашескую овсянку, преспокойно сосал из бутылки сладкую водицу.
– А начальство…
– Пьянствует! – восторженно орали верхние ярусы.
Когда звериные войска загоняли в клетки, шум стоял невообразимый. Припадочно кудахтали куры, лаяли собаки, гуси хлопали крыльями, гоготали… Вошедший в воинственный азарт рыжий козел упирался, скакал, тряс низко опущенной головой, не желая уходить с манежа, ища противника.
– Ну, пойдемте же, пойдемте, ваше козлиное превосходительство! – уговаривал его Анатолий Леонидович. – Успокойтесь, еще завтра навоюетесь!
Схватив за рога, поволок упрямца к выходу, но тут уж козлище взыграл: вырвавшись из рук хозяина, кинулся сломи голову за кулисы и по дороге в конюшню сбил с ног некоего поручика, завсегдатая цирковых задворков и артистических уборных.
– Нахал! Шут! – подымаясь и отряхиваясь, рассвирепел незадачливый офицер.
– Бедный мой козлик! – засмеялся Дуров. – Не признал, кажется, тебя твой собрат по оружию…
– Клоун! – завизжал поручик. – Ты разговариваешь с офицером!
– Мелюзга, ты разговариваешь с дворянином, – спокойно и презрительно сказал Дуров.
– Ах, вот как! – Задыхаясь в бешенстве, поручик таращил глаза. – В таком случае… стреляться! Дуэль! Дуэль, милостивый государь! Я не позволю…
Анатолий Леонидович учтиво поклонился.
– Жду ваших секундантов, господин поручик.
Их пытались помирить, ограничиться взаимными извинениями, но пьяный офицер и слышать не хотел о мировой, кричал о чести мундира, о незапятнанном имени дворянина.
– Оставьте, господа, – сказал Дуров. – Это даже забавно: первая в истории дуэль офицера с клоуном…
И они действительно стрелялись.
Меня прямо-таки корчило от нетерпения. А крестный молчал, посмеивался.
– Ну и что же? Что же? – приставал я. – Что? Он, конечно, застрелил этого поручика?
Рассказывая, крестный набивал гильзы табаком. Он как-то чудно это делал, священнодействовал, колдовал. Самый способ набивки был необыкновенен, я потом всю жизнь не видывал, чтоб так набивали. Табак в т и р а л с я в гильзы, и гильзы приготавливались для этого специально в круглых пачках, опоясанных широкой бумажной лентой, на которой глазасто, крупно таращилась странная фамилия фабриканта: Катык.
– Так что же? Что?
– Экой, братец, ты торопыга! Ну, состоялась дуэль и все было, как полагалось по дуэльным правилам: секунданты отмерили шагами расстояние, противники сошлись, выстрелили почти одновременно… Офицерик схватился за щеку, однако оказалось пустяк, легкая царапина. Что Дуров? Абсолютно невредим. Ну-с, помирились, конечно, и даже будто бы, как ни в чем не бывало, вспрыснули в ресторане мировую…
Занятных историй, связанных с гастролями Анатолия Леонидовича, крестный знал великое множество. Именно от него я впервые услышал о берлинском скандале.
– Самому кайзеру Вильгельму, можешь себе представить, императорские баки набил!
Я видел Вильгельма на журнальных картинках: усы стрелками кверху, надменен, немецкая каска с острым штырём.
– Как… баки? – Я не понимал самого выражения.