- Истинное светопреставление... - сквозь слезы оживилась Устинья Гавриловна. - Правду намеднись батюшка сказывал: действует, мол, грит, каиновы дети! От каинова семени!.. Сказывал, терпеть надо. Бог грит, терпел да и нам велел... А как терьпеть-то? Силов нету! Моченьки не стало! От этакого добра, как у нас-то было, разве успокоишься сердцем? Как подумаю, как подумаю, так скрозь слезами исхожусь!.. Каиново семя! Лодыри, пьяницы и воры! Им отдай все, а они прогулеванят, пропьют! Все прахом пойдет!.. Все, все, Влас Егорыч!..
7
Городской уполномоченный три дня проводил собрание за собранием. Три дня Влас и еще некоторые крестьяне озлобленно и напористо противились вступлению в колхоз, шумели, спорили до хрипоты.
- Силком гоните! Пошто не по добровольному согласию?!
- Незаконно! Нет нашего жаланья! Пущай которые жалающие, ну они записываются, а мы подождем!..
Городской уполномоченный хитро улыбался и ворошил бумажки, разбросанные перед ним на столе:
- Ежели сказано, что сплошная коллективизация, так нужно обществу подчиняться. Тут всем миром за колхоз мужики встают, а вас десять, скажем, хозяйств, и артачитесь вы зря!.. Какое постановление большинства, так и будет. И обязаны подчиниться!.. Ну, одним словом, кончено, товарищи, с этим делом!
- Кончено! Кончено!..
В эти три дня, когда окончательно вырешалась судьба деревни, Влас осунулся, потускнел, замкнулся в себе. Он по-долгу обдумывал что-то наедине, про себя. Он сделался сосредоточенным и угрюмый.
На четвертый день он вернулся домой со сходки, с собрания возбужденный, на что-то решившийся, почти повеселевший. Он обошел свой двор, оглядел скот, полазил по амбарам, сходил на гумно. Ничего не говоря жене, встревоженно и изумленно следившей за ним, он пригляделся ко всему хозяйству, словно оценивал его. А вечером, после паужна, стал крошить на столешнице самосалку. И, сосредоточившись на этой привычной и легкой работе, сказал вдруг Марье:
- Доведется тебе, Марья, похозяйствовать без меня. С ребятами...
- С чего же это? - чуя неладное, встрепенулась жена.
- Уйду я... Пущай не на моих глазах, пущай без меня раззоряют добро!
- А мы как, Егорыч?
- Вы? Коли не оставят в покое, ступайте как все... Продоржитесь...
Власова жена опустилась на лавку и потянула уголок фартука к мокрым глазам.
- Ну, брось слезы! - остановил ее Влас. - Брось!
- Куды ж ты, Егорыч? Куды ты пойдешь? Опять мытариться? Опять горюшка хлебать?!.. Егорыч, не ходил бы!
- Оставь! Молчи!..
В эту ночь Влас долго ворочался без сна. Долго вздыхала женщина. Часто принималась плакать. Все силилась понять мужа и не могла.
Покидая деревню, Влас остановился на опушке леса и поглядел, стараясь охватить взглядом побольше и попрочнее, вдаль. Он посмотрел на обнаженные, мертвые еще поля, на покачивающиеся под ветром деревья. Он поглядел на низко, робко и воровски стелющийся над полями дым и вспомнил слова попа, повторенные Устиньей Гавриловной:
"Каиново семя!"
И он с едкой усмешкой, со злобным удовлетворением подумал:
- Дым-то, как каинова жертва!.. Неугодная!..
Неся с собою злобу на деревню, на новые порядки, злобу за разрушенное хозяйство, за отнятую землю, за все страшное и плохое, что по его убеждению, несет колхоз, Влас взобрался на пригорок и, не оглядываясь, перевалил через него. И деревня, еще вчера родная деревня, скрылась для него. Надолго. Может быть, навсегда...
Глава вторая
1.
Счетовод листал большую конторскую книгу и, рывком перебрасывая страницы, бурчал:
- Мне одному не управиться! Мне помощники необходимы, работники! Тут писанины на хороший департамент, а я управляйся один!
- Не один, однако! - усмехнулся завхоз. - Вот у тебя в помощниках Баландина. Загружай ее попуще!
- Толков мало!
Баландина, Феклуша, отодвинула от себя личные карточки коммунаров и вытянула шею:
- С какой стати про меня такой разговор?
- С такой самой! Непонимающая ты. Плохо маракуешь!
- А вы меня учите! - вспыхнула Феклуша. - Учите, говорю! На то и поставлены!
Счетовод захватил кривыми, прокуренными пальцами толстые губы, чмокнул и наклонил голову набок:
- Я не в учителя сюда мобилизован. Для постановки счетоводства у колхозе! Это как сказано: учет есть социализм!.. Учителей требуйте из района! Мне работа нужна. Чтоб раз-раз и готово!
Выбеленные, но уже кой-где облупившиеся стены конторы были увешаны плакатами. На плакатах - машины, широкие, тучные поля, по которым стройными косыми рядами идут тракторные колонны. На плакатах цифры, лозунги, призывы.
Завхоз зевнул и выглянул в окошко.
- Задержался Степан Петрович. Обещал к утру быть, а все нету.
- Город манит! - ехидно сказал счетовод, - у городе передохнуть малость можно!
- Он не ради для развлеченья поехал. Сам знаешь. Запасные части к интеру добывать отправился.
За окном сиял апрельский звонкий день. Влажный воздух дрожал зыбко и трепетно. Солнце купалось во влажном звонком воздухе. Солнце пронизывало голубую высь сверкающим трепетанием.
За окном пела разогретая, только-что оттаявшая, отошедшая земля. Поблескивали серебряные лужицы. Сыпалась тихая певучая капель. Кричали изумленно и радостно петухи.
Петухи кричали внеурочно. Полдень уже давно укатился. На небе безобидно и мирно висели белые обрывки облаков. Курицы бродили тут же и были все в сборе. Петухи кричали от радости, от нового, весеннего солнца, от тепла. Кричали от любовной истомы.
- Вчера никаноровская Устинья Гавриловна на птичник прилезла, - прислушаетесь к петушиному пению, весело вспомнила Феклуша. - Свою хохлатку словить хотела!
- Гляди, зря, однако, не выселили окончательно кулацкие ошметки! - лениво вставил завхоз. - Никанор в бегах, а семья тута околачивается!
- Раскулачивать следует до самого корню! - назидательно сказал счетовод. - Ликвидировать, значит, кулачество как класс! Это как понимать надо? А так: до самого грунта выкорчевывать!
Феклуша шумно засмеялась:
- Устинью так ликвидировали, что лучше не надо! Она с двумя младшими в селифошкиной хибарке. А хибарка еле стоит. Ну после хором-то не сладко кулачихе. Она ходит по деревне и скулит!
- Ликвидировать как класс! - поднял счетовод ладонь вверх и растопырил пальцы. - На каком основании у колхозной, скажем, территории бывшего кулацкого звания семья проживает? Вред коллективизация! Нарушение установок! Уклон против дилектив!
- Не вредная она, - успокоительно заметил завхоз, - ее и так ушибли здорово. Пущай временно жительствует на отшибе.
В контору, хлопая дверью, стали заходить посетители. У счетовода сразу же окаменело лицо. Он придвинул к себе поближе книгу и, осторожно стряхивая чернила с кончика пера, стал выводить неторопливо ряды цифр.
Завхоза обступили коммунары с разными делами. Завхоз выслушивал и невозмутимо отвечал на вопросы, подписывал бумажки, шутил.
Иные из коммунаров заходили в контору так, без всякого дела. Они усаживались на длинной скамье, стоящей у стены, курили и мирно беседовали.
На длинную скамью у стены, у самой двери, уселась Марья Медведева, власова жена. Она выждала, пока завхоз управился с посетителями, с делами, и подошла к нему.
- Что скажешь, Марья Митревна? - осведомился завхоз.
- Выпиши ты мне, Андрей Васильич, мучки с пудик!
- Пошто не ходишь в столовую? Без возни бы, без стряпни. Ребята-то твои ходят?
- Непривышна я!.. - смутилась Марья. - Ребята ходят.
- Коммуна! - внушительно вмешался счетовод и потряс какой-то ведомостью. - Это слово сурьезное! Все общее и никаких отличий. Раз положено в общей столовой питание получать, то и получай! А то лишние записи и лишняя работа счетоводству конторы!
- Выпиши ей ордер, товарищ Маркедонов! - коротко и сухо сказал завхоз, перебивая счетовода. - Выпиши пуд за апрель!
- Шестнадцать килограмм! Пора бы отойти от старого! - буркнул счетовод и написал ордер.
Марья взяла бумажку, кивнула головой завхозу и пошла к двери.
- За своим хожу! - сумрачно заметила она, берясь за скобку двери. - У коих ни горсточки не взяли, а у нас двенадцать мешков!