Мне нужно было уяснить красоту математики, а я уяснил, что зубы у нее такие же ослепительные, как у рекламных красавиц, но только живые и тоже заманивали, чем очень способствовала узкая, кокетливая щербинка. Щербинку ни на одной из реклам изобразить не додумались. Я также уяснил, что вырез на платье чуть-чуть обнажал ложбинку, которая обозначала заманчивость и недоступность ее форм. Она просила меня заглянуть "в глубь математической логики", а мне хотелось заглядывать в глубину ее зеленых, как у Машеньки, глаз, в глубь той щербинки и той ложбинки.
- В гимназии наши встречи афишировать не обязательно, - прощаясь, предупредила она.
У нас с ней возникла общая тайна! И занятия наши она называла не занятиями, а встречами. Это тоже меня будоражило.
Теперь следовало любой ценой доказать, что наши с ней встречи приносят быстрые и сверхъестественные плоды… Уроки заключались в том, что она погружала меня в суть математики, в ее "философию", как она говорила, а затем нагружала домашними заданиями. И чтоб поскорей разгрузиться, я, проводив ее до двери, а потом глазами сквозь окно до углового дома, за которым она скрывалась, сразу же отправлялся якобы во двор, чтоб отдышаться, а в действительности - на два этажа выше, к студенту физико-математического факультета Сене. У нас в подъезде его величали кто "профессором", а кто Эйнштейном, потому что даже в лифте он перелистывал книги, изрисованные чертежами, испещренные ненавистными мне цифрами, словно обсиженные мухами. Иногда же он забывал, что в доме есть лифт, и в задумчивости, не замечая ступеней, поднимался на восьмой этаж пешим ходом.
Сеня был заботливым, безотказным "профессором" - и минут за двадцать на его кухне выполнялись все мои домашние задания. Попутно он втолковывал мне в голову то же самое, что втолковывала и она, но щербинка с ложбинкой не отвлекали меня. От его лица я не терял сознания, а от его плеча не сходил с ума… Потом Виолетта Григорьевна с удивлением обнаруживала, что я "отыскиваю для решения задач неисхоженные дороги". Она не понимала, зачем я "скрывал свои математические способности". Я отвечал, что мои "способности" раскрываются, когда я остаюсь с ними наедине, а в чьем-либо присутствии - например, в классе - они меня покидают. Слово "наедине" буквально преследовало меня.
- Стеснительный ты! - игриво сделала вывод Виолетта Григорьевна.
И я тешил себя предположением, что она со мною кокетничает…
О моих затаившихся способностях она сообщила и маме, когда та возвращалась с работы ровно к семи, надеясь, что Виолетта Григорьевна с нами поужинает. Но ужины, как и предвидел отец, она отвергала.
- Не снисходит? - спрашивал отец, возвращаясь поздней, чтоб не сталкиваться с математичкой. - Гордая! Не выношу, когда особость свою демонстрируют. Цену себе…
Предвидя слово "набивают", мама закашлялась.
Отец называл себя "человеком азартным". Но играть в свои азартные покер и преферанс он уходил к приятелям с фирмы:
- Дома в скверные игры я не играю. Если бы в шахматы…
Родители мои были вызывающе разными… Мама преклонялась перед отцом за силу и твердость, а отец перед мамой - за тонкость и мягкость. Каждый из них обожал другого за то, чего не было в нем самом.
Что Виолетта Григорьевна скажет отцу о наших с ней дальнейших занятиях "наедине"? Услышать мнение обо мне из ее собственных уст - это было для меня, как говорят, делом жизни. "А если она и сегодня аттестует меня так, что отец танком двинется защищать? Тогда надо будет кинуться наперерез. А если ему опять привидятся ехидство, неискренность?" Одним словом, ждать, хоть на время оставаться в неведении было невыносимо.
"Они начнут объясняться в столовой… А я бесшумно открою входную дверь, проникну - тоже бесшумно! - в свою комнату, приникну к дверной щели и услышу… Услышу не все, не с первых, к сожалению, фраз (иначе меня заметят!). Но хоть что-нибудь я узнаю". Таким был в тот день мой тактический замысел. Стратегический же по-прежнему основывался на том, что я был моложе Виолетты Григорьевны лет на пятнадцать, а это являлось для многих женщин значительным мужским преимуществом. Жаль, что его нельзя было использовать, учась в седьмом классе… Стратегический план выглядел, вероятно, безумным. Но безумной была и моя любовь!
Все я осуществил так, как задумал. Прильнув к дверной щели в своей комнате, я оцепенел, потому что услышал ее голос:
- Витя обойдется и без моей помощи. У него открылось математическое мышление.
У "профессора" Сени такое мышление было. Но мы с ним, наверное, перестарались… Раз она от меня отказывалась! Мне хотелось ворваться в столовую и признаться: "Это мышление я украл на восьмом этаже! Оно не мое…" Но и пошевелиться-то было нельзя.
- Витя во мне не нуждается, - заключила она. - Он вполне без меня обойдется.
Это я-то в ней не нуждался?!
- Он, может, и обойдется… Но я не обойдусь без вас в своем доме. Не удивляйтесь. Я отбивался от вас… Возвращался домой позже, чтобы с вами не сталкиваться. Я сражался с собой… Беспощадно боролся! Настраивал себя против вас. Как только мог! Но побороть себя оказалось немыслимо… Я избегал встречаться с вами лицом к лицу. Но когда вы из подъезда нашего выходили, я издали наблюдал за вами. А возвращаясь в квартиру, ощущал ваше недавнее присутствие в ней. И это не должно прекратиться…
Мне чудилось, что фразы те доносились с телеэкрана или из радиоэфира. Я не знал, что отец умеет так говорить. И не представлял себе, что он может произносить это! Но это был не телевизор и не эфир… Отец уже не выглядел бронированным - он был опять беззащитным. И до какой степени! Мой сверхпрочный и мощный отец… При лобовом столкновении с любовью именно сила проявляет внезапную слабость: у нее не оказывается иммунитета. Об этом я догадался позднее, уже в собственной взрослой жизни… Значит, мы оба смотрели ей вдогонку, пока она не скрывалась за угловым домом?..
- Вот поэтому я, если искренно говорить, и хочу отказаться. Вы ведь мне уже давали понять…
- Нет! По своей воле нет…
- Но я почувствовала. Еще на родительском собрании. И особенно потом, когда вы пришли по поводу Вити. Я ждала, что придет его мама.
- Я и не хотел приходить. После вашего приглашения в дневнике я подумал, что надо будет защищать сына. Но вновь вас увидел - и понял, что защищаться надо мне самому. Стал договариваться об этих уроках… Для спасения своего лучше было найти другого преподавателя. И я для себя твердо решил, что найду другого… а упрашивать начал вас.
- Сперва мне показалось, что я ошиблась. Но когда вы стали прятаться в автоматной будке и за мной наблюдать… Один раз, вам на беду, мне надо было позвонить, а будка оказалась занятой вами. Ваш рост, простите, и ваша спина… Не перепутаешь! Я сделала вид, что не заметила, что случайно мимо прошла. В общем, я должна отказаться…
- Вы будете к нам приходить. Я не отступлюсь. И добьюсь!
Отец опрокинул стул - и я догадался, что танк пошел в наступление.
- Мне не хочется это видеть.
- Но я не сдамся. Не отступлюсь! Я заставлю…
- Мне не хочется это слышать. Вы заставите? Каким образом?
- Не знаю. Пока не знаю… Но я добьюсь. Потому что по-другому, без вас… не смогу. И вам придется не смочь без меня! Сначала пусть будут эти уроки…
Отец не объяснялся по поводу домашних занятий - он объяснялся в любви. И вкус у него вовсе не был плохим.
В своей комнате я был не один: там присутствовал и весь мой "живой уголок". Глаза терьера Гоши, густо заросшие (не поймешь, что он думает!), ничего определенного для меня выразить не могли, но он злобно рычал. Не добродушно ворчал, как случалось, а вел себя протестующе. Такого еще не бывало… Машенькина спина напряглась, а уши и шерсть ощерились. Попугаи нахохлились… Только рыбы, набрав в рот воды, не реагировали на то, что происходило за дверью.
С одной стороны, отец добивался продолжения наших занятий. Наших с ней свиданий наедине. Но с другой - он ее у меня отбирал. Вроде он ее ко мне приводил, но на самом деле - от меня уводил. И я не сомневался, что отберет, уведет… что она неминуемо отступит, уступит. Как танк, отец наступал на нее, а под гусеницами ощущал себя я. Настоящие "страдания молодого Виктора" лишь начинались.
Я покинул свою комнату и вышел из квартиры так же неслышно, как и вошел. Но на лестничной площадке возникли сомнения: "Как мог я ее отдать?! Надо вернуться, прервать их общение… А если она уже отступила? Тогда чем они занимаются в этот момент?!" Ревность подсказывала ужасные варианты. А если она уступила - и в эту минуту уже под танком? Такое предположение звучало двусмысленно - я ужаснулся и сразу отверг его. Но все-таки… "Отец отбирает у сына счастье! Шекспир бы написал об этом трагедию…"
Узнавая о чем-нибудь особо ужасном, мама восклицала: "Шекспир написал бы об этом трагедию!" В подобных случаях она начинала с Шекспира, а не с какого-нибудь великого композитора, поскольку литература все же "мать всех искусств".
В одном Виолетта Григорьевна сразу уступила отцу: она продолжала к нам приходить. Или уже к отцу? Даже ужинать как-то осталась. Отец, словно угадав, как раз в тот вечер явился раньше обычного - и уселся напротив нее. Таким образом, забастовку свою он прекратил. Почему? Забастовки прекращаются, когда удовлетворяются требования бастующих. Какие его требования она удовлетворила? Подозрения подсказывали вопросы - один страшнее другого.
- Снизошла? И считает, что нам положено распластаться от благодарности? А как подозрительно она поглядывала на нашу еду! Гурманка… Аристократка! - сказал отец, как только дверь за Виолеттой Григорьевной захлопнулась.
"При ребенке?!" - привычно вопрошал мамин взгляд.