- Не трави! - откликнулся в гулкой глубине камбуза низкий, грудной голос. - Откуда?
В двери показалась рослая повариха, вся в белом, лицо молодое и красивое.
- Пра-а-вда, - сказала она удивленно и долго, улыбаясь, с любопытством рассматривала нас. Мы - ее.
- Ни-че-го краля, - вполголоса заметил один шофер. - Я б закрутил с такой…
- Есть квас, да не про вас, - отрезала она. - Крали! Ха!
И исчезла в двери.
Мы ели вкуснейшее в жизни блюдо - свежую, только из моря, селедку, запеченную в духовке с лавровым листом и перцем. Причем нам дали две полных миски. А когда запили эту царскую еду крепким сладким чаем, матрос сказал, обращаясь к шоферам:
- Вот теперь, дело прошлое, крали, рулите на камбуз и поцелуйте у нашей королевы фартук.
Кличка "крали" пристала до конца путины к шоферам.
После сытного чая мы закончили поход с "бегунками" в кладовой завснаба. Со свертками робы х/б и оранжевой проолифенки разошлись по каютам.
Юра-матрос сориентировался быстрее меня и молча водворил свой спортивный чемоданчик на нижнюю койку: наша четырехместка состояла из двух двухъярусных коек, короткого кожаного дивана и стола. Вторая нижняя койка и та, что над ней, были заняты, их хозяева, очевидно, сейчас работали. Я безразлично, как в поезде, хотел уже было расположиться на оставшейся верхней койке, но Юра с неожиданным великодушием предложил:
- Хочешь, уступлю тебе нижнюю?
- Да мне все равно, - я пожал плечами.
- Не скажи так никогда больше, - Юра сделал шутливо-страшные глаза, - а то будут яд тебе с кормы на нос воду возить.
- А какая разница? - улыбнулся я.
- Потом оценишь, друг Сева. - Он положил ладонь на мое плечо и добавил совсем уже серьезно: - Я ведь, дело прошлое, на полметра тебя длиннее, раз - и там. Кстати, там и теплей, так что жертвы никакой нет.
Живые черные глаза его искрились. Я заглянул в них, и вновь - в который раз уже в моей жизни - свершилось чудо контакта, самое короткое замыкание душ. Юра словно взял меня под свое покровительство, потому что во мне сидело мое "умри", и в эту секунду он увидел его. За эту огромную, емкостью в год или кубический километр, секунду я узнал о нем, а он обо мне больше, чем иные друзья детства, не терявшие связи всю жизнь.
Он молчал, и я был признателен ему за это. Мы распахнули иллюминатор над диванам, впустили солнце и морской ветерок в каюту.
Ночью, с ноля часов, мы с Юрой вышли на смену. Поспать успели часа два, только разомлели, и сейчас под холодной белой луной, ежились в своих проолифенках. Селедочный запах поутих, забился в норы между штабелями бочек, покорился царственному аромату ночного моря. Нежная сила его исполинского дыхания веяла под звездами над миром, даря бодрость и ощущение превосходства над спящими. Под бортом "Весны" сонным китенком терся о кранцы небольшой рефрижератор. На носовом трюме плавбазы застучали, как трактор, паровые лебедки. Пробираясь узким коридором между бочками и солью, мы пошли туда. Нас встретил бригадир, коренастый, ладный, лет около сорока, в коричневом рыбацком свитере, шапке и сапогах.
- Парни, на первый трюм идите, на тот борт, - кивнул в сторону рефрижератора, задумался, оглядывая нас. - Сейчас я перчатки вам принесу, ждите у трапа.
Лебедчик застропил на гак сетку из стальных тросов, и лебедки, тарахтя, смайнали ее в черное жерло трюма. Мы заглянули через высокий комингс внутрь и увидели глубоко внизу тусклый свет и двух человечков, оттаскивающих тяжелую сетку в сторону с просвета. Затем они стали накатывать на нее бочки. В это время к нам подошел бригадир и протянул каждому по паре полотняных рабочих рукавиц.
- Как вас звать, парни? Меня - Валентин.
Познакомились.
- На базах работали?
- В палубной команде, - сказал Юрий.
- Где?
- На "Карле Марксе".
- Нормально. - Голос у бригадира спокойный, уверенный.
- Первый раз на рыбе, - сказал я, не дожидаясь вопроса.
- А на берегу где работал?
- На кране.
С равным правом я мог бы сказать, что работал мотористом, слесарем, корреспондентом газеты, грузчиком, даже тренером по стрельбе, и все это было бы правдой. Но еще в Москальво я решил, что назовусь крановщиком - по последней записи в трудовой… Жизнь иногда по-божески мудро подсказывает верное решение, и потом только диву даешься, сколь счастливой оказалась эта случайность.
Черный квадрат звездного неба, перекрещенный стальной дубиной грузовой стрелы, - вот все, что мы видели до самого рассвета из глубины трюма рефрижератора. Где-то очень далеко, словно за горами, строчил пулемет паровых лебедок, а прямо над нашими головами вторили ему мягким рокотом и низким гудением электролебедки "жирафа". В трюме горели подслеповатые лампочки, зарешеченные ребристым дюралем. Дневная смена поработала здесь до нас: дно трюма едва просматривалось сквозь два этажа ("шара" - говорят рыбаки) осклизлых и вонючих бочек. Шар накрывался досками, так называемой сепарацией, над ним вырастал другой, третий шар, и так - до победы. Нас было четверо в трюме. К нам спускалась стальная авоська с дюжиной, а иногда и больше бочек. Один из нас сбрасывал с гака стропы и кричал: "Вира!" Лебедки наперебой принимались гудеть и тарахтеть. А мы раскатывали бочки по углам. В сетке они стоят "на стакан". Ты валишь бочку "на пук", то есть набок, и катишь до места, где снова ставишь ее стоймя. Причем ставить нужно плотно, одна к одной, без сноровки - это не простое дело. То у тебя остается просвет, то - наоборот - навал, бочка стала с креном. И вот ты ворочаешь ее, как косолапый: все же сто сорок килограммов. А в это время тебе уже наступают на пятки - шевелись! Пока раскатывали, в трюм смайналась вторая строп-сетка с новой дюжиной бочек. Освобождаешь гак и цепляешь на него за одно ухо - оно называется "гаша" - первую авоську.
- Вира! - И она взлетает к звездам.
Снова валим, катаем и ставим "на стакан" сельдь тихоокеанскую жирную. Так гласит трафарет на донышке каждой бочки.
- Севка, гляди! - Юра, оказавшись рядом, кричит мне прямо в ухо.
Я уже свалил свою бочку, но останавливаюсь и смотрю. Юра быстрым, почти неуловимым движением раскручивает бочку, и она волчком вылетает за сетку, ложится набок и послушно катится по доскам прямо в нужном направлении.
- Ишь! - угрюмо восхищаюсь я и собираюсь катить свою поваленную бочку.
- Посмотри! - снова останавливает он. И уже медленно показывает: чуть наклоняет бочку на себя и так, на ребре, выкатывает за пределы сетки, потом быстро раскручивает и, наклоняя сильнее, запускает ее на орбиту. Я почти с восторгом смотрю, как она подкатывается точно к месту, к краю нашего нового шара, и теперь остается только пройти за ней эти десять-пятнадцать метров по скользкой от тузлука сепарации, чтобы поставить ее там "на стакан". А когда катишь сам, то без конца скользишь и спотыкаешься.
"Век живи…" - говорю я себе и вспоминаю, как учился когда-то брать мешок с мукой на живот, а не на спину. Казалось невыносимо тяжело и неудобно. Потом дошло, что на большое расстояние - да, лучше на спине, а там, из вагона на автопогрузчик - три или четыре шага - нужно именно так и только так, если хочешь отработать смену и остаться человеком.
Хватаю бочку, как быка за рога, - кррруть. Она выскальзывает из мокрых рукавиц, делает короткий тур вальса на ребре и снова становится на проклятый "стакан". При этом наваливается на другую бочку, за которую только было взялся один из парней.
- Ты чё, мать твою так?! - орет он. - Глумишься?
Он трясет кистью и дует на нее, а рукавица его торчит, зажатая между бочек. Я ее вытаскиваю и извиняюсь:
- Да нет же, я ж нечаянно.
- За нечайно бьют отчайно! Ясно?
- Да он же не нарочно. - Юра подошел, взял его за руку. - Лапа цела? Ну, дело прошлое, такой лапой, чадо, ты еще не одну невесту приголубишь.
Я откатываю на ребре другую бочку и экспериментирую уже за пределами сетки. Ничего, получается. Катится, как колобок. Догоняю ее, разворачиваю, примеряюсь, обхватываю с торца - хлоп! - и она на месте, даже и подправлять не пришлось.
- Фи-и-ить! - соловьем-разбойником свистит нам сверху лебедчик. - Перекур!
- Коля, наверх пойдем? - впервые слышу я голос четвертого нашего товарища по трюму.
Это мужик лет сорока с черной густой бородой, слившейся с усами.
- Погоди, счас гляну, сколь время. - Коля стряхивает с рук на бочку рукавицы, сосредоточенно лезет под робу, недолго шарит где-то в недрах ее, достает часы.
- Четыре часа. Ровно, - сообщает нам и снова деловито прячет свой хронометр.
- Самое то, - удовлетворенно бросает бородатый и идет в угол трюма.
Там лежит разбитая бочка: с нее соскочил обруч, и во время приземления она рассыпалась, а мы оттащили ее с просвета, чтоб не мешала. Бородач кладет на выбитое донышко с десяток крупных селедин и так, держа этот поднос в одной руке, поднимается по скоб-трапу на палубу.
Ух ты! Наверху, оказывается, совсем другая погода - дует свежий бриз, гонит по лунному лику темные клочья облаков. Над высоким и черным сейчас бортом "Весны" - мы опустились, а он поднялся за четыре часа перегруза - уже горит Венера, скоро рассвет. После застойного трюмного запаха нюх у нас обострился, и мы наслаждаемся ароматам незримых и теплых морских глубин - живых моллюсков, водорослей, рыб, медуз. Живое море пахнет совсем не так, как у берега, где-нибудь возле рыбозавода. Здесь оно даже не пахнет, а благоухает самой жизнью.
Я стою у люка, нос по ветру, и беззвучно, полушепотом напеваю.
- Ты чего? Пошли! - окликает Юра.
Бородач с Колей уже открыли какую-то дверь, и видно, как шагают по ярко освещенному внутреннему коридору рефрижератора.