- Слышал. Горе в одном месте не живет, горе от вас прямо к нам. - И Ландур рассказал, в какую было беду впали азиятцы. - Я поговорю еще с Феоктистовым. Мне бы сегодня бежать через порог, а из-за него стоять придется. В нашем деле ночь не мало стоит.
Феоктистов, по случаю ремонта, жил у Ширяевых. Разговор с ним начался тотчас же после ужина. Ширяевская семья еще не успела разойтись от стола. Ландур открыл железный зеленый сундучок, где хранил бумаги и деньги, отделил три десятирублевки, отделил одну из бумаг, договор с Егором Ширяевым, и положил перед Феоктистовым.
Небрежно, одним глазом, пробежал Феоктистов бумагу, потом вернул ее Ландуру, а деньги скомкал и сунул в карман.
- Я не насильник. Если Егор Иваныч наложил на себя такую волю, пускай уходит. - Он пренебрежительной улыбкой наградил все ширяевское застолье.
- Егор Иваныч не виноват. Не грохались бы… - Ландур подал Феоктистову другую бумажку и при ней пять красных - долг Большого Сеня, потом третью, а всего пятьдесят четыре договора и три тысячи девятьсот шесть рублей.
Когда расчет окончился, Ландур тихонько тронул за рукав задумавшегося Феоктистова.
- А за пароход сколько желаете получить?
Феоктистов отдернул руку, вышел на середину избы.
- Эй, Павел! Утром выведешь мой пароход на порог. Начал - добивай! - И хлопнул дверью.
Ширяевский дом напоминал растоптанный муравейник, до утра не утихала в нем тревога и суета. Петр и Веньямин шушукались с женами, Степановна молилась богу, стучала в пол коленками и лбом, Павел сидел у открытого окна и поминутно чиркал спичками, прикуривая; окурки бросал за окно, а отплевывался в избу, на пол. Ребятишки постоянно вскакивали, начинали плакать, и, когда заводили слишком громко, Степановна бросала молитву, шла к ним и шлепала всех подряд, не разбираясь, кто спит, а кто канючит. Потом снова падала в передний угол. За перегородкой, в горнице, Ландур чикал счетами. Под окнами, как сторож, бродил Феоктистов. Чуя его, бешено рвался с цепи и лаял во дворе пес Шарик. Старик лоцман и Мариша были в клети. Мариша полежит-полежит, откинет полог, спросит:
- Тятя, спишь? Нет? - И скажет про Павлову ухмылку. Потом: - Талдыкин-то случайно ли явился? А Павел-то, Павел… И вот такой на пороге будет, а Егор где-то… Слышишь, батюшка?
Лоцман сердился:
- Да спи ты, спи! Утром поговорим. - А заснуть и сам не мог.
- Неужели для такого, для Павла, прадед Дорофей жертвовал жизнью?.. - не унималась Мариша. - Знай он это, бросил бы в реку, как щенков, все наше племя.
Ландур снова был в низах, уже с двумя пароходами. Не хватило у Феоктистова гордости добить свой пароход. Остановился Ландур у Большого Сеня - получить долг, который уплатил за него Феоктистову. Сень закатил на пароход три бочки соленой рыбы, сгрузил четыре сажени дров, сдал без остатку всю пушнину, даже и ту, что припас на зимнюю одежду, - и всего этого оказалось мало.
Ландур пошел глядеть по шалашам, увидел обломок мамонтова бивня.
- Припрятал. Каков гусь!..
- Где гусь?
- Ты гусь. Вор! Брал - платить надо.
- Буду платить. - Сень понес бивень к пароходу.
- Давно бы так, то-то…
- Какой тотό? - Сень остановился, судорожно хватнул воздух. - Гусь, вор, тотό… Вор бедно не живет. Ты - вор, гусь, тотό!
Как коса, метнулся кривой бивень в руках Сеня. Ландур охнул, упал. Сень замахнулся второй раз, чтобы добить купца, но не успел, налетели приказчики и матросы, втоптали Сеня в песок.
Отдышался Ландур, потребовал бивень…
- Теперь собаке не бывать в живых. - Повел разбитой, окровавленной бровью. - Эй, молодчики!
Молодчики были догадливые, вмиг управились со стоянкой Большого Сеня: оленей приглушили молотом и сбросили в кладовку пароходскому повару, - вари, друг, вволю! - собак перестреляли, шалаши сковырнули в реку, туда же сбросили нарту, лодку, котел и невод. От всего богатства древней, когда-то большой семьи остался у Сеня один набедренный нож с рукояткой из мамонтовой кости.
Пароходы прошли мимо Игарки и даже не гукнули: выезжай, мол, сам, нам стоять некогда. Подивился Игарка. Ландур и Феоктистов идут рядом, откуда взялась такая дружба? - и стал поджидать Сеня: у него пароходы останавливались, и Сень, конечно, не замедлит приехать, рассказать новости.
В ясную погоду от Игаркиной избенки явственно виднелся дымок со стоянки Большого Сеня, у Нельмы появилась даже привычка разводить свой очаг одновременно с очагом Сеня, но в тот день Нельма никак не могла разглядеть далекий дымок, хотя день был и не туманный и не облачный. Всякое думали Игарка с Нельмой: может быть, откочевал Сень, может быть - болезнь свалила всю семью; а вернее всего - запил.
Вечером Игарка наладил лодку и отплыл проведать соседа. Нашел его на песке в луже крови, у ног его сидели женка и Кояр в слезах.
- Во что будем рядить отца нашего Большого Сеня в последний аргиш? - простонала женка.
Игарка перенес Сеня в лодку и поплыл на свою стоянку. Чтобы лодка была легче и бежала быстрей, женка и Кояр шли пешком, по берегу.
Два месяца вылежал Сень в постели и на всю жизнь остался глуховатым, с дрожью в руках. Но как только начал одолевать низенькое, из трех ступенек крыльцо избенки, вышел с Игаркой на охоту.
На первый раз принес гуся, кинул его женке на колени, сказал: "На ужин".
Женка удивилась, не слишком ли - целого гуся на один ужин. Сень утешил ее:
- Завтра будет другой.
Отвернулась женка, смахнула горячую слезу: слышала она, что муж сделал шесть выстрелов, а гуся принес одного.
Сень не обманул, гусь был и на другой день и на третий. Женка и Кояр повеселели. Однажды ночью Нельма, разбуженная Яртагином, услышала их шепот о своем шалаше, о своих собаках и оленях, о своем котле над пламенем своего очага.
"Дай им бог! - подумала Нельма и погладила сонного Игарку. - Дай бог, ему легче станет".
Осенью, когда гуси улетели, Сень начал бить куропаток и приносил штук по пять зараз. После одной особенно удачной охоты, когда уложили двух оленей, набежавших на зимовье, женка завела разговор: гостить, пожалуй, довольно, пора зажигать свой огонь, бересту на шалаш она уже приготовила, осталось только нарубить шестов. Но Игарка воспротивился, уговорил погодить до тепла.
Тогда Нельма подвела Игарку к ведру с водой.
- Наклонись!
В воде отразилось худое, костистое лицо с провалившимися усталыми глазами. Поманила Нельма Игарку за собой в сенцы, открыла ларь, где хранились мука, крупа, сахар, - запасы были на исходе.
- Ну? - спросил Игарка.
А Нельма вернулась в избенку, прижала мальчишку Яртагина к своей иссохшей груди и заплакала. Ей хотелось сказать, что она не злая, не жадная, пусть Игарка не думает этого, но она совсем не та, что была до Яртагина. Она теперь никуда не годится, а если еще Игарка не станет беречь себя, то кто же будет поднимать Яртагина. Но так и не сказала: если уж сам не видит, то и говорить не стоит, все равно не дойдет до сердца.
- Погоди реветь. Оденься, пойдем… - Игарка взял Яртагина от Нельмы, посадил в корзинку. - Ты, молодец, поиграй, мы скоро, - дал парнишке свою лоцманскую оловянную кружку.
Шли по лыжному следу, проложенному Большим Сенем, шли осторожно, как за чутким зверем, позабыли, что глух Сень на обычные звуки. За косогором догнали Сеня, остановились у него за спиной, шагах в пяти. Стоял он со вскинутым ружьем и палил в берестяный кружок, прибитый к дереву.
- Он что, немножко сошел с ума? - шепнула Нельма.
- Нет… учится стрелять.
- А гуси, куропатки, олени?
- Мои… Я стрелял.
Игарка остался на охоте, а Нельма вернулась домой. Яртагин был уже не в корзинке, а на полу, колотил оловянной кружкой в медный котел, громко смеялся и сиял весь. Он открыл новый звук - звон; понравился он ему страшно.
Нельма схватила Яртагина, прижала к груди, поцеловала.
- Ты сам вылез, сам? Молодец, расти большим, сильным, как Игарка. Вырастешь, будешь?
- Бу-бу-бу! - подражая звону, гудел Яртагин.
Нельма накормила его грудью; согретый молоком и слегка охмелевший, он крепко заснул; она переложила его с рук в корзину и пошла помогать женке Сеня готовить дрова: я тоже буду сильной!
Яртагин рос дюжим: закричит - слышно на целый выстрел, схватит за косу - ойкнешь, сидеть начал с пяти месяцев, а в семь взял и вылез из корзинки на пол. Обещал он стать красивым; глаза темные, немножко косоватые, остяцкие, лицо крупное и правильное, ширяевская длинь смягчила в нем излишнюю остяцкую ширь, волос темен от Нельмы, но мягок от Игарки.
По весне женка Сеня снова подняла разговор, что пора заводить свой шалаш и огонь, но тут Нельма низко поклонилась ей и уговорила погостить еще, до лета.
VII
Мариша сидела в клети, вышивала для Егора рушник. От рыбаков, что встречались с ним, она знала: брат женился, но жена ни ткать, ни прясть не умеет, утираются к доме древесной стружкой.
Пришел и сел напротив Мариши старый лоцман, попросил квасу. Выпил ковш, похвалил:
- Прямо как у покойницы матери. - И попросил еще.
- Не много ли?.. Холодный, - испугалась Мариша.
- Ничего. - Выпил и тогда уже приступил к делу, с каким шел к дочери: - Ты как, замуж-то думаешь выходить?
Мариша отложила вышиванье.
- Не пойму, батюшка, к чему спрашиваешь.
- Скоро понятно станет. Говори.
- Не век же в девках, все идут. Не неволь только за Талдыкина.
Лоцман поманил Маришу к окну, откуда было видно реку, на ней веселый белый пароходик.
- Бросать это дело надо. Веду его, а штурвал дерг, дерг. Прямо из плеч рвет руки. На шесть лет переходил я дедушку. Шутка ли?! Беду ждать не стоить, бросать надо.