Я смутился. Впервые в жизни девушка так разговаривала со мной. Она была прехорошенькая. Небольшого росточка, лицо румяное, губы влажные, яркие, на правой щеке тёмная родинка, шелковистые, завитые кудри, светлые, с серебристым отливом, выбивались из-под косынки.
- Приходи, миленький, к нам, в санитарный вагон, - в карты сыграем. Страсть как люблю вашего брата в дураках оставлять! - Она потянулась, как кошка, лениво зевнула.
- Да уж ты не одного оставила в дураках! - усмехнулся Пахомов. - Этого тоже хочешь обдурить?
- Там видно будет! - И опять ко мне: - Ты, миленький, не слушай старого хрыча, это он от ревности!.. Ну, заболталась я тут с вами! - Она повернулась ко мне: - Так ты приходи! - и ловко спрыгнула на землю.
- Хороша, чёртова девка! - Пахомов вздохнул. - А ты, парень, не зевай, видать, ей по душе пришёлся…
В ту ночь в нашем вагоне долго не спали. Пахомов, дымя толстой самокруткой, рассказывал о боевых делах нашего отряда, о комиссаре Власове. Отряд был сформирован в бурные дни Октября из красногвардейцев, матросов Балтики и революционных солдат. Он прошёл от Петрограда до юга страны, участвуя в многочисленных боях. Недавно отряду присвоили наименование 2-го горнострелкового полка и передали в состав Н-ской дивизии.
- Комиссар наш из бывших студентов, - рассказывал Пахомов. - Он сам и сформировал отряд. Шибко образованный человек, ворох книг прочитал! Да и теперь не расстаётся с ними - всюду таскает с собой. О его храбрости и говорить не приходится, - не раз самолично цепь в атаку поднимал. Насчёт дисциплины строг - шалить никому не даёт1.. Зато бойцу как родной отец. Командир - тот суховатый, из бывших офицеров, но военное дело знает назубок…
На рассвете эшелон остановился в открытом поле. Дали команду разгружаться. Бойцы проворно выскакивали из вагонов, выводили по настилам лошадей, спускали пушки, пулемёты, повозки. К нашему вагону тоже подкатили настил, и мы, кашевары, при помощи бойцов хозяйственного отряда быстренько выгрузились.
Не успел пустой состав отойти, как подкатил второй, потом третий. Стало шумно, многолюдно. В предрассветных сумерках командиры, подсвечивая карманными фонариками, покрикивая, собирали своих людей. Кое-где уже начали строиться.
В суматохе промелькнула фигура Кости Волчка, - он с пулемётчиками хлопотал возле тачанок. Я искренне позавидовал ему. Полк построился и зашагал походным маршем - рота за ротой, батальон за батальоном. Походные кухни тащились в хвосте колонны, - мы на марше варили еду.
Издали доносились глухие разрывы артиллерийских снарядов. Фронт был близко…
Солнце уже сияло вовсю, когда мы расположились лагерем недалеко от большой станции.
Пока бойцы завтракали, командир и комиссар сели на коней и в сопровождении двух бойцов куда-то уехали. Они вернулись в полдень. Трубачи затрубили сбор. На митинге комиссар объяснил задачу. Наш полк шёл на замену другому, уходящему в тыл для отдыха и переформирования.
Лишь только стемнело, лагерь поднялся. В ночной темноте, совершив семикилометровый марш, полк вплотную подошёл к передовой. Было страшновато. Стучали пулемёты, порой со свистом пролетали снаряды и с грохотом рвались где-то впереди…
Батальоны без шума сменили уходящих в тыл, заняли их окопы. Артиллеристы подкатили пушки, установили их в заранее намеченных местах. Пулемётчики на время оставили тачанки и замаскировались на высотах. Тыловые части разместились позади фронта, километра за три, в овраге между невысокими холмами.
К рассвету всё было приведено в боевую готовность.
Улучив свободную минуту, я вскарабкался на холм, лёг на живот и стал рассматривать окрестности. Вдали - скалистые горы с редкой растительностью, между ближними холмами - вспаханные поля, а ещё ближе - узкая речка, - словно белая ленточка, разрезая поля, тянулась она с запада на восток. Мостики, перекинутые через речку, местами были разрушены. Высокие тополя, красные маки. Словом, самый мирный пейзаж, если бы не окопы и глубокие извилистые ходы сообщения, тянувшиеся за окопами.
Похоже, на этом участке фронта установилась относительная тишина. Белые зарылись глубоко в землю. Наши части на первых порах тоже особой активности не проявляли. Постреляют белые, ответят наши, постреляют наши, ответят белые. Выпустят десятка два снарядов, дадут несколько пулемётных очередей - и опять тишина.
На второй день после нашего прибытия на фронт новичков вызвали в тыл - получать обмундирование. Собралось человек сто. Коренастые, почерневшие от угольной пыли шахтёры, рабочие с ростовских фабрик и заводов, загорелые крестьянские парни в лаптях с котомками за спинами. Все - добровольцы.
Пришёл и Костя.
Мы сели с ним в сторонку. Костя прямо сиял - шутка ли сказать, сразу попал в пулемётчики!
- Я уже два раза стрелял, командир взвода разрешил. Не так уж трудно, - оживлённо рассказывал он. - Скоро научусь пулемёт разбирать. Первым номером стану, вот увидишь!
Мне нечем было похвастаться, разве тем, что я научился у Карпухина чистить картошку…
Получив обмундирование, я простился с Костей. Началось учение. Новичков выстраивали по утрам на равнине, укрытой за холмом. Инструкторы из бывалых солдат проводили строевые занятия. Кости с нами не было, он осваивал пулемёт у себя в роте.
Утром маршировка и стрельба по движущимся целям, днём - обратно к Пахомову, варить кашу. Так продолжалось дней десять. Я начал было свыкаться со своим положением, когда меня неожиданно откомандировали в стрелковую роту. Прощаясь, Пахомов долго тряс мне руку.
- Чем другим, не знаю, Ваня, но кашей, пока я жив, ты будешь обеспечен! Заходи, котелок твой всегда наполню…
Попал я во вторую роту, где командиром был прославленный своей храбростью шахтёр Кузьменко. После короткой беседы он приказал выдать мне винтовку, лопату и зачислил в первое отделение.
Начались фронтовые будни. Мы лежали в окопах, вели наблюдение за противником, иногда постреливали. Дважды ходили в атаку, но безрезультатно: оба раза с потерями откатывались назад. Позиция белых была хорошо укреплена.
По вечерам, когда мы отходили в тыл, на отдых, а иногда и днём, прямо в окопах, во время затишья, я, по поручению политрука, читал бойцам газеты, книги. Очень нравились моим товарищам стихи Есенина. Нередко кто-нибудь просил:
- Ты бы, Ваня, прочитал чего из Есенина, - больно хорошо пишет! Прямо за сердце хватает…
И я читал:
Зелёная причёска,
Девическая грудь,
О, тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?Что шепчет тебе ветер?
О чём звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?..
Я был самым молодым не только в нашем отделении, но и во всей роте. Этим, наверно, и объяснялось любовно-бережное отношение товарищей ко мне. Даже суровый и молчаливый Кузьменко и тот говорил бойцам перед боем: "Смотрите, ребята, поберегите Ванюшу". Вот и берегли: в разведку не посылали, опасных поручений не давали…
Нечего греха таить, я порядком трусил в первые дни. Мне казалось, что каждая вражеская пуля непременно заденет меня, каждый снаряд разорвётся именно надо мной. Постепенно я привык, однако страх остался.
Очень скучал по маме, хотя всячески старался скрывать это от товарищей, боясь, что они высмеют меня. По ночам, свернувшись клубком на сырой земле, укрывшись с головой шинелью, я мысленно переносился в наш дом, вспоминал каждую мелочь, и сердце сжималось от тоски.
Во время третьей по счёту атаки, когда мы, таясь в высокой траве, ползли по-пластунски для внезапного броска, случайная пуля задела мне левую руку выше локтя. Рукав гимнастёрки сразу намок; впрочем, особой боли я не чувствовал. Зажав рану правой рукой, я попытался остановить кровь, но она стала просачиваться между пальцев.
Один из бойцов нашего отделения подполз ко мне, осмотрел рану.
- Пустяковина, - сказал он. - Кость не задета. Залезай вон в ту воронку и лежи. Я поищу санитара, пусть перевяжет.
Санитара долго не было. Руку начало жечь огнём. Песок возле неё окрасился в красный цвет. Я огляделся: между воронкой, в которой я сидел, и нашими окопами было метров двадцать - двадцать-пять, не больше. Я выполз из своего убежища, короткими перебежками добежал до своих, свалился на дно окопа.
- Марш в санитарную палатку! - приказал командир пулемётного взвода, прикрывавшего атаку.
Пригнув голову, я по ходам сообщения побежал в тыл, к Шурочке. Она встретила меня улыбкой, как старого знакомого.
- Пришёл-таки ко мне!.. Задело бедненького?
Шурочка сняла с меня гимнастёрку и проворно начала обрабатывать рану. Я корчился от боли, на лбу выступил пот.
- Потерпи, миленький, потерпи немного! Скоро боль совсем утихнет. Хочешь, спиртику дам?
От спирта я отказался.
Забинтовав руку, Шурочка повела меня в свою каморку за холщовой занавеской и велела лечь на койку.
- Тут тебе будет спокойно. - Пощупав мой лоб, она вздохнула. - И чего только берут на войну таких зелёных? Другой с этой царапиной в строю остался бы, а у него жар начинается!
Я заснул и спал долго. Проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то шершавой ладони. Это был наш командир Кузьменко.
- Я ведь приказал тебе сидеть в окопе! Зачем полез к чёрту на рога? - сказал он так, словно был виноват в моём ранении.
- Разве я не такой же красноармеец, как все?
- Конечно, такой же! Но… видишь, какое дело получилось. - Этот суровый человек с большими, грубыми руками и добрым сердцем не знал, как выразить мне своё сочувствие. Смущаясь, он вытащил из кармана брюк несколько яблок, положил около моей подушки. - Поправляйся, Ванюша! Я к тебе ещё загляну…
Пришёл ко мне и Пахомов с дымящимся котелком.