Перед окнами прошагал Малахов в майке, с колуном. На улице у тына стояла поленница дров, рядом - березовые кругляши. Старик ставил кругляши на попа и разрубал. Бах - кругляш пополам, бах - из половинки стало две четвертинки.
"А хорошо быть таким вот здоровым и самоуверенным, как он. Жить в тайге, вскакивать с постели чуть свет, копаться в огороде, рыбачить, охотиться, ходить по ягоды и грибы".
Титов печально улыбнулся: нет, поздно уже, здоровье не то, силы не те. И кем он будет здесь работать? "Смерти бояться - на свете не жить".
7
Опять была зима, по-сибирски долгая, снежная. И были грустные северные вечера, с застывшим светом электрофонарей на улицах и посиневшей луной на черном небосводе. В один из таких лунных вечеров приехала Зоя. Она сидела на лавочке у темного подъезда, и Николай Степанович, возвращавшийся с работы, наверное, не узнал бы ее, если бы она его не окликнула.
- Ты?! Ты когда приехала? И чего здесь сидишь на холоде?
- Да я недавно пришла. Ничего…
А сама уже скорчилась от холода. Зоя скрытна. И к тому же робка, застенчива, только с отцом и подругами не чувствует робости, им даже дерзит порою.
- Ну, как ты себя чувствуешь? - спросила она уже в квартире, отогревая руки у батареи и с некоторым удивлением глядя в окно, на заснеженный лес.
- Хорошо. Теперь хорошо.
Николай Степанович еще летом поменял квартиру, избрав это вот, близкое к лесу, место, радуясь сам и радуя тех, кто перебрался в центр города, на старую квартиру Титовых.
- Ну и слава богу! Я рада за тебя. Сейчас ты выглядишь, в общем-то, неплохо. Тьфу, тьфу, чтобы не изурочить! Мне писали, что Каширцев умер.
- Весной еще.
Дочь любит задавать вопросы; каждое ее письмо на одну треть из вопросов. Титов нигде больше не видел таких странных писем. С детства у девчонки слабость такая. Будучи малышкой, без конца спрашивала: "А почему?" Тысяча "почему" на день. Спросит, и губы трубочкой.
- Лечишься или уже нет?
- Про-ти-во-бор-ствую… Подружился со спортом. Закаляйся, как сталь. Кажется, так поется в песне. Много хожу и бегаю. Даже босиком. Заземляюсь.
- Ну, вот еще!..
- В лесу, конечно. Лечебная гимнастика и все прочее. Магнитофончик купил. Альбомы с открытками приобрел. Виды природы. Горы, реки и леса…
Раньше Николай Степанович любил разговаривать с Зоей и покойной женой так вот дурашливо, но сейчас что-то не клеилось у него, голос охрип за время болезни и помрачнел; с таким голосом впору демона изображать, а не шутника.
- Последний приступ у меня был года полтора назад. От приступов я вроде бы избавился.
- А ведь писал, что все очень хорошо, - упрекнула она. - Как же ты тогда… один?
- Ну… приступ наступает обычно не сразу. Почувствовав, что он будет, я вызывал "скорую", открывал дверь и ложился.
- Ты знаешь, у нас в Новосибирске одна старушка умерла. И никто не знал, что умерла. А потом соседи чувствуют: какой-то запах от двери…
- "Вот дура! Зачем я об этом? - пожалела она. - Дура, дура! Тысячу раз дура!"
Она боялась, что на отца это подействует удручающе, но он махнул рукой:
- Э-э-э!.. Что думать об этом. Беда в том, что мы слишком охотно предаемся горестным раздумьям. Между прочим, я понял, что смерть любит трусов. Трусов и лентяев. Она с ними в близкой дружбе. Это между нами. Иначе подумают, что я хвастун.
- Что-то слишком общо, - улыбнулась она. - А все же как ты лечился?
Он рассказал. Все, даже о "дневнике болезни".
- Надо познать себя. А больной часто не знает. Познать и отказаться от пассивной роли. Точнее, отказаться от пассивной роли и познать. Больные мне кажутся какими-то странными. И я никак не могу проникнуть в их психологию. Ведь вот… попробуй-ка недодай человеку зарплату. Или незаконно уволь его с работы. У-у, шуму будет! А если тот же человек тяжело заболеет, он почти ничего не предпринимает сам.
Говорил, говорил, изучающе посматривая на дочь; сегодня она выглядела бодро, живо: душевное состояние (это давно подметил Николай Степанович) всегда, как печать, отражалось на ее внешности.
- Однажды я и говорю нашей врачихе. Ты помнишь ее, молоденькая такая, бастенькая?.. Говорю ей: "Ну, помогите же, бога ради!.. Я не могу!" А она мне: "Что ж, теперь придется так и жить. Привыкайте". А, спрашивается, на хрена мне такая жизнь. И такая привычка. Коротко - на твой вопрос… Я использовал все, что можно. Решительно все! Взять хотя бы питание. Как было у меня? Пельмешки и водочка - наилучшая еда и наилучшее питье. А многие продукты не признавал вовсе. Дикость!.. А вот на эту зиму и медку, и черной смородины заготовил. Витамины. Сегодня вон ионизатор купил.
Зоя смотрела так, будто ей жаль отца, и он, с жаром рассказывая, не сразу понял, в чем тут дело.
- Ты думаешь, от всего этого я как в тисках? Ничего подобного! Есть хорошая арабская пословица: "Здоровье приходит сквозь игольное ушко, болезнь обрушивается потоком". В общем, убежал от смерти. И работаю.
- Ты, кажется, стал еще хуже слышать.
- Да нет, устоялось. А вот от шума в правом ухе избавиться пока не могу. Был я тут… у самого лучшего у нас в городе врача по ушным болезням. И он сказал: "В нашем арсенале нет эффективных средств. Надо бы как-то подтолкнуть организм. Надо, чтобы сам организм справился".
- Странный совет.
- Да нет, хороший совет, слушай. Я думаю, в будущем медики начнут активнее подталкивать организм больного и пробуждать в нем защитные силы. А они, эти защитные силы, просто беспредельны. Чувствую это на себе. Ну хватит обо мне. Расскажи хоть, как ты сама-то живешь.
- Да я-то что!.. Я - хорошо.
По письмам Титов давно уже догадался, что дочь нашла друга в далеком Новосибирске. Николай Степанович даже мог бы сказать, что друг ее имеет некое отношение к строительству жилья: что-то больно уж часто и порою совсем некстати пишет Зоенька о строительстве в Новосибирске, восторгаясь и выказывая тонкие познания в этом деле, коими прежде не отличалась. Когда после смерти Веры Ивановны дочка засобиралась обратно домой, Титов уловил в ее письмах не только боль за мать, беспокойство за отца, но и еще какую-то не то тревогу, не то грусть, которые не имели никакого отношения к родителям, и ему стало ясно, что Зое жаль расставаться с кем-то, это тяжело для нее, и Николай Степанович спешно написал ей, что излечился, чувствует себя "в общем-то вполне нормально" и пусть она там, в Новосибирске, не волнуется.
Зоя улетела в синий предутренний час, наивно оживленная и довольная. А Титов, надев лыжи, пошел в лес (он теперь каждое утро ходил на лыжах, а летом - бегал).
Две бабы во дворе проводили его хмуро любопытными взглядами.
- Гли-ка, костюмчик лыжный напялил. Старье, а туда же!..
- Старье-то ладно б. Он же на ладан дышит.
- Ну не скажи!
- Уж я-то знаю, поди. Из больницы давно дорожку сюда проторили.
- Баба у него, кажись, померла?
- Но!.. Когда ишо.
- И один счас?
- Один. Дочка есть, да тока в бегах где-то.
- Тоже дочка называется.
- О, девонька!.. Если что, дак и похоронить будет некому.
- Найдется кому, протяни тока ноги. Но глаза у него, я те скажу!.. Видать, еще в силе мужик.
…Неохотно, тягуче светало; синева мало-помалу бледнела, тая, дольше всех сохранялась в глубинах чащоб и в тусклых низинах. Титов дивился, до чего же ярки краски в этом застывшем лесу: желтоватое небо с солнечным стеклянным отливом, ядреная зелень сосен и елей. И белый акварельный снег, чуть голубеющий в тени. Он снова, как и до болезни, ясно видел, чувствовал цвета.
"Смерти бояться - на свете не жить".