Он готов был молчаливо, покорно снести любые упреки, более того, готов был унижаться, даже ползать на коленях.
- Ну почему все идут ко мне? - В голосе ученой старушки и во всем ее поведении нет и намека на рисовку.
"Какая же она старенькая. И, видать, тоже больная. Другая бы дома сидела, с внуками возилась…"
Ему стало жаль ее. И было жаль себя. Себя было тоже очень жаль. И чтобы найти какую-то середину в этой жалости, он сказал:
- Только минуты три… Ну, несколько фраз…
- Да что я, знаменитая балерина или чемпион по боксу? Какие несколько фраз? Что вы такое говорите? - Эти сердитые слова она выговаривала тихо и как-то беззащитно.
Он чувствовал, что краснеет.
- Непременно ко мне. В поликлинике много хороших врачей. Здесь принимает профессор… - Назвала женскую фамилию. - Она во всем разбирается не хуже меня.
Прокофьева уже более пристально поглядела на него и, кажется, заметила, что он покраснел.
"Надо уходить. Пристал, как банный лист".
Извинившись, он неуклюже повернулся и пошел.
- Садитесь, говорю вам!
Видимо, Титов не уловил какие-то ее слова: правым ухом он теперь почти не слышал, в ухе шумело, когда-то сильнее, когда-то слабее, - смахивает на шум сосен при крепком ветре.
Она села. Сел и он. Пожалуй, слишком торопливо сел - обрадовался. Сидел затаив дыхание…
Она долго и устало писала рецепт, цепко держа костистыми синеватыми пальцами толстую авторучку; всю бумажку исписала - латинские слова и какие-то цифры, - темный лес для Титова. Понял только, что лекарств будет много, и в аптеке сделают их в виде мелких шариков, - "противосклеротический комплекс", в котором есть все, даже витамины.
- Ничего другого не принимать, а то будет лишку.
Ну, это она, пожалуй, зря сказала, он и без того с некоторым страхом поглядывал на рецепт, который был весь исписан.
- Что еще?.. Режим труда и отдыха. Больше движений. Ходить по шесть-семь километров в день, не меньше. Не есть мясные отвары и копчености, шоколад и какао. Ограничить животные жиры. Больше овощей и фруктов. На ночь не ешьте. Спиртное нельзя.
Выпалила не по-старушечьи быстро, и на ее бледных, морщинистых губах появилось некое подобие улыбки. Появилось и тотчас исчезло.
- Я не заплатил в кассу… - начал он.
Анна Герасимовна махнула рукой: не надо, все, все, хватит, снова взялась за каракулевую помятую шляпенку, но, видать, что-то вспомнив, подтянула к себе листик бумаги и начала писать - у нее были уже другие мысли, далекие от Титова и его болячек.
6
Прошла зима. Прошла весна. И наступил жаркий июнь-суховей.
До деревни Богдановки от областного города, как сказали Титову, сто двадцать верст (еще далекими предками вымерено) - по сибирским масштабам сущий пустяк, но добираться-маяться пришлось почти весь день: сперва ехал на пригородном поезде, потом на маленьком, повидавшем виды, тарахтящем автобусе и наконец - часа три - пешком, потому что на районной автостанции что-то такое случилось и автобусы до Богдановки в тот день не ходили. Эти три часа вконец измучили разнесчастного Николая Степановича: жара - больше тридцати градусов, небо, будто расплавленное, так и дышит, дышит на тебя огнем, ветер горяч, неприятен, пыльная дорога на удивление ухабиста и крива. Но уж зато запахи! До чего же аппетитно пахнут созревшие травы и цветы! Так бы и нюхал! Сел бы где-нибудь у таежного ручейка, в прохладной низинке, в прочной тени и нюхал, нюхал. Только бы жара была поменьше (как настоящий северянин он не терпел ее) и пыли бы поменьше на дорогах. Многие горожане почему-то думают, что в тайге пыли нет, пыль только в городе, - чудаки.
Богдановка - простая сибирская деревенька: темные избы из толстых сосновых бревен, слепые амбарушки, длинные огороды и сразу за околицей бесконечная тайга. Дом фельдшера Малахова, к которому добирался Титов, стоял на краю деревни. Дом как дом - четыре окошка, хлевок, садик, завалинка…
Напротив малаховского подворья, посередке улицы, два мужика стоят: один старый, лысоватый, с палкой вместо трости, другой - молодой, видно, порядком назюзюкавшийся. Стоят и ругаются, точнее, ругается пьяный, а старик просто кричит. И кричит как-то по-особому - покровительственно:
- И как тебе только не стыдно? Совсем замордовал бабенку.
- Ну, гадство! Ты чо в чужую жизнь встреваешь? И чего ты корчишь из себя? Ты кто мне? А?!
- Ну хватит, говорю! Сегодня же позвоню в милицию.
- Зво-ни хоть в две милиции. Пристал… как банный лист.
Парень утих было, но что-то вдруг подтолкнуло его, и он заорал:
- Чо мне твоя милиция?!
- Иди спать.
- Это она из-за тебя из дому убежала.
- Иди спать, бога ради.
- Это ты все воду мутишь.
- Уймись! Еще раз прошу. Мне уже надоело… Иди - или я тебе сейчас навешу. Ей-богу, навешу. Ты меня знаешь.
Пьяный зверски смотрел на старика, кажется, готов был изувечить, убить, съесть его вместе с костями, но молчал. Стоял и молчал.
"Неужели старик - Малахов?"
Да, это был "тот" Малахов.
Николай Степанович давно собирался поговорить с каким-нибудь старым фельдшером или фельдшерицей где-нибудь в деревенском глухом захолустье: вдруг что-то и посоветуют хорошее.
До чего же много морщин на лице старика: косых, прямых, справа налево, сверху вниз, едва заметных и глубоких, как шрамы; волосы белым-белы, а тело не по-стариковски легкое. Кто-то говорил Титову: страшна не седина (бывает: седина в бороду, бес - в ребро), страшны потухшие, обесцвеченные глаза; старик с живыми глазами еще не старик.
Глаза у Малахова ярко-карие, живые, даже неприятно насмешливые.
- Так что же вы хотели? - спросил Малахов, усаживаясь на завалинку.
Титов сказал. Он был рад, что наконец-то сел, ноги вязко гудели, ломило спину, тело жаждало покоя.
- Ну, это я вам скажу, и к лучшему, что не было автобуса, - махнул рукой Малахов.
"Смотри-ка ты, кажется, насмешничает".
- У меня, дорогой, своя теория.
"Нынче у всех свои теории, - мрачно подумал Николай Степанович. - Каждый лезет в науку".
- Против всех болезней я прописываю прежде всего здооб. Слыхали об этом лекарстве?
- Нет.
- Хотя и старое, но прекрасное средство. Лучше всяких новых. Стоит, правда, дороговато. У нас, в Богдановке, к примеру, дешевле чем за две тыщи и не купишь.
- О чем вы, собственно, говорите? - рассердился Титов, недовольный тем, что Малахов с первой минуты начинает валять дурака.
- Да о том же здообе. - Старик улыбнулся. Улыбка тоже слегка насмешливая. - Могу прописать. Чудесный препарат. Здооб. Здоровая обстановка.
- Извините, но мы оба в таком возрасте, что лучше без подобных шуточек, - сухо сказал Титов и подумал: "Вздорный старик".
- Вы что, специально ко мне?
Титов сердито молчал.
- Только ко мне? Но ведь я давным-давно не работаю. Мне уже семьдесят седьмой. Какой дурак вас направил?
Титов страшно устал за время поездки и сейчас не знал, что делать.
Малахов сказал самоуверенно-снисходительно:
- Больные думают, что медики должны обеспечивать им бессмертие. Проглотил этак килограммчик таблеток - и жизнь на полстолетие продлена.
- Не надо, слушайте. Мне неприятно. Закончим наш разговор. Я немножко отдохну и уйду.
- Но я, ей-богу, говорю дело. Никакие лекарства не помогут, если человек днем сидит сиднем, а ночью лежит лежмя. Легковушка, автобус и троллейбус. Кабинетик. И весь вечер торчим перед телевизором. Квартира, конечно же, в центре города. Попробуй-ка предложи нам квартиру где-то на окраине, у леса - вот уж крику будет! Недооценивают. Затирают! Ванька Петров вон у центральной площади квартирку отхватил, а я чем его хуже? А если в лес когда-то соберемся, то непременно с водочкой и пивком. А здесь…
Малахов улыбнулся (улыбка неожиданно простая, дружеская), глубоко вдохнул и медленно выдохнул из себя воздух; это у него получилось как-то немножко смешно. По-детски получилось.
- Дыши не надышишься. И тут дело еще вот в чем. В городском воздухе совсем мало так называемых отрицательных аэроионов. Витаминов воздуха. Живи, дорогой, среди природы. Или хотя бы чаще выезжай в лес и на дачу. Рыбачь и охоться. Ходи и бегай. И если можно, то босиком. Я вот часто хожу босиком. В этом что-то есть… Живи спокойно. И еще… Слыхал русскую пословицу: "Если хочешь жить - потягивайся"? Мудрейшая, я тебе скажу, пословица. В чем тут дело - не знаю. Это уж пусть там ученые разбираются.
Больно уж быстро он выпалил все это. В нем все же есть что-то неприятное, хотя он уже не казался Титову вздорным и недобрым. Более всего неприятен самоуверенно-снисходительный голос, так не согласующийся с хорошей улыбкой.
- И побольше веселись. Мой дед до ста четырнадцати дотянул. И все, бывало, хи-хи, ха-ха. А вот я не в него.
Николай Степанович решил заночевать в Богдановке (куда пойдешь на ночь глядя) и обратно отправиться на рассвете. Малахов оставил его у себя, а сам куда-то уплелся.
Напротив малаховской избы, в каких-то двухстах шагах от нее, пьяно виляла возле крутого берега речка, по словам фельдшера - крепко обмелевшая в эти дни, но по-прежнему бойкая, студеная. За речкой - старицы, они в непролазном тальнике, камышах, осоке, валежнике, и в этой плотно-зеленой дремоте - водяные оконца-колодцы. Днем, когда Титов проходил мимо них, они блестели, как глаза на морде мохнатого лешего, каким его рисовали когда-то художники. Ему подумалось так. Чем ближе к ночи, тем больше тянуло с речки сырой прохладой.