Прошло уже несколько месяцев, как он болеет, за это время проглотил гору таблеток, ему сделали больше сотни уколов, дважды лежал в больнице, его хорошо знали врачи "Скорой" и врачи поликлиники, они спасали его, помогали ему - земной поклон им, но… День-два или сколько-то часов вроде бы здоров, а потом - подь ты к чемору! - снова обдает голову тяжестью, обкруживает или, что еще хуже, валит на землю, причем происходит это где попало, даже на улице, даже в лесу, и тут уж приходится настораживаться: не задавили бы, есть ли рядом люди, а то пока то да се - десять раз помереть можно. С болезнью все краски в мире как-то сразу поблекли, стали для него одинаково серыми, пасмурными. В конце концов можно жить и так, всяко живут, но Титов не хотел жить "так", не хотел - и все. Впрочем, он всегда отличался уверенностью в себе. "Смерти бояться - на свете не жить".
С должности главбуха пришлось уйти - какой уж главбух: сидит-сидит и вдруг побелеет, зашатается, и теперь у него была совсем простая работенка в конторе, отвечал только за себя. Однажды намекнул Софье Андреевне: нельзя ли на пенсию по инвалидности, но докторша как-то жалко улыбнулась в ответ: "Думаю, что не дадут". Это было непонятно. Часто не давали и больничных листов. Врач молчит, а Титов не просит, стесняется.
Как и ожидалось, инженер-технолог бросил Зою, и дочь с месяц не видела света, куксилась, плакала по углам, злясь на всех и отмалчиваясь, а потом объявила вдруг, что уезжает. "Куда?" - "В Новосибирск". А почему в Новосибирск - бог ее знает. Видимо, потому, что все равно хотела куда-то уехать. "Перейди на другой завод - и не будешь его видеть". - "Нет, не могу!" - "Почему?" Молчит. Живет в своем Новосибирске и пишет, что всем довольна, все у нее распрекрасно, но где-то между строк проглядывает другое - дочка грустит, ей тяжело.
Он думал о Зое и дома, и в самолете, и потом, когда тяжело шагал с женой по теплым московским улицам, усталый, по-провинциальному обалделый от полета и несуразной московской толчеи, слепо натыкаясь своим громоздким чемоданом на прохожих.
- Ты, Верочка, хорошо ли себя чувствуешь? - Ему показалось, что она стала какой-то кислой, вялой.
- Да… ничего, ничего!
- Нет, с тобой что-то неладно, - встревожился он.
- Да я просто устала. Все хорошо. Вот устроимся в гостинице - и полежу…
Но лежать не захотела и, приведя себя в порядок, засобиралась в город.
- Знаешь что! Я сделала глупость, надев эти сапожки. Я не думала, что здесь так тепло. Надо купить какие-нибудь дешевенькие туфлешки. Пойду погляжу в магазине. Потом пошлю Зое письмо. Это можно и отсюда, из гостиницы. Все-таки какая-то несовременная она у нас, ей-богу! Ну, было что-то с этим… Не с ней же одной… И давай пообедаем здесь, а… Я куплю молока и хлеба. А ты зайди, пожалуйста, в буфет. Посмотри, что там есть.
В Москву он приехал лечиться. Где будет лечиться и как - пока не представлял себе толком. И еще хотел купить книжек о своей болезни. С них и начал: побывал в нескольких магазинах и наконец добрался до Беговой улицы….
Время уже приближалось к обеду; Николай Степанович шагал торопливо и от усталости мелко; ноги - ходули, их не чувствуешь: шагают и шагают, будто чужие. Титов не знает, как могло так получиться: стоял он посреди проезжей части улицы на ровной белой полосе, а мимо него, спереди и сзади, неслись в обе стороны легковушки. Никогда еще не видел он такого скопления машин; это была какая-то бесконечная сплошная лавина, разноцветная, грохочущая, звенящая, жужжащая. Нет, он ни капельки не испугался и с холодной рассудочностью старого фронтовика командовал себе: "Гляди!" Оглядывался, без конца оглядывался.
Жжж!.. Зззиии!.. Жжж!.. Зззиии!.. - пела на разные голоса бешеная, беспощадная лавина.
"А ведь могут запросто подцепить".
Жжж!.. Зззиии!..
"Железное чудовище", - с неприязнью подумал он. У этого чудовища были ребра - машины, прорезавшие воздух у самой белой полосы, они выпирали, как зубья из пилы, он видел их и спереди, и сзади, он даже чувствовал ветерок от них. Но были и пустоты в этой лавине. И Титов начал нервно маневрировать - отступать на шаг, полтора, если видел ребро спереди, делать шаг вперед, если угрожали сзади. Что с ним случилось, он никогда не был злым и мстительным. А тут… Когда одно ребро чуть не подцепило его, пожалел на мгновение с холодной злостью, что нет с ним пистолета: в машину, которая собьет его, он пустил бы пулю. "Уж если собьет, не пустишь".
Жжж!.. Зззиии!..
Кажется, поток этот нескончаем; сейчас Титов уже не различал цвета машин, не видел людей в машинах, он ничего не видел, кроме одного - ребер чудовища; ребра пульсировали - росли - уменьшались, росли - уменьшались. Пульсация становилась все более резкой, неровной, похожей на конвульсии.
Он заметил "ту" машину еще издали и насторожился: она двигалась с такой же скоростью, что и другие, но зловеще поворачивала к черте, к нему, к Титову. Вот она уже идет на него. Титов отступил шага на полтора и, когда легковушка с водителем-убийцей прошмыгнула вперед, снова встал на черту. Он не видел лица "того" водителя, не заметил номера машины, - где там! Если бы в эту секунду сзади него летела легковушка, Титов был бы неминуемо сбит и раздавлен. Машина, идущая за "тем" водителем, наоборот повернула в сторону от черты и от Титова, притиснувшись к другим машинам.
"Спасибо, благородный человек! Тебе стало стыдно за "того", и хотя твоя легковая мне никак не угрожала, ты все равно отвернул".
Когда лавина внезапно остановилась и через Беговую хлынула толпа, он не пошел в книжный магазин, а, выругавшись, повернул обратно.
Нет, сегодня что-то не везло ему: в метро Николай Степанович почувствовал слабую боль в голове и, насторожившись, быстро зашагал к выходу, наверх, на воздух; шаги стали неустойчивыми - покачивало, слегка кидало в сторону, и он прислонился к колонне (это была станция "Киевская").
"Пережду. Только бы не приступ!" Он уже страшился, а страшиться нельзя: страх и приступ - два звена одной цепи, второе неизбежно следует за первым, в этом Титов уже столько раз убеждался. Опять наплыли, охватили голову тяжесть, боль и муть, и станция "Киевская" вместе с людьми закружилась и поплыла, поплыла куда-то к черту. Но!.. Он все же не падал, стоял, нагнувшись, тесно прижимаясь спиной к колонне, боясь пошевелить головой, ища глазами скамью и не находя ее. Мимо торопливо проходили люди, много людей, он не различал их лиц, но хорошо слышал их голоса, громкий шорох от ног; туманные фигуры мелькали, мелькали бесконечно, и казалось ему, что стоит он уже давно, но едва ли это было так. Он хотел устоять на ногах; он почему-то боялся упасть, хотя что было бы такого, если бы и упал. Грубый шорох справа и слева, безразличные голоса. Девичий смех. Смех!.. Глаза видят только пол. Да и что там видят, - сплошное светлое пятно.
"Я должен устоять! Смерти бояться - на свете не жить".
Слева женский голос:
- Вам плохо? Помочь?
Потом, когда приступ пройдет, он не сможет вспомнить, как выглядела эта женщина, красива или не красива, блондинка или брюнетка, но по голосу понял - уже не молода. Подскочили еще женщины, подхватили его под руки и повели к выходу.
Он тотчас уснул, когда в гостинице, куда его привезли на такси, ему сделали укол и врач сказал на прощание: "Надо лечиться. Я вас только избавляю от приступа"; спал мертвым сном и, проснувшись, осторожно встал, чувствуя, что все страшное уже позади, может сидеть, даже ходить, только - слабость. В комнате темно и тихо. Странно! Почему темно? Сколько же времени? Включил свет. Мать моя - почти семь часов!
"Где же Вера Ивановна? Приходила и, решив не тревожить его, пошла в магазин?" Это была слабая спасительная мысль, не мысль даже, а фраза, сказанная самому себе, с целью успокоиться. Но жена - человек точный, уж она обязательно оставила бы записку. Он не знал, что делать. "Позвонить? Но куда?" Пошел к дежурной по этажу, толстой угрюмой женщине.
- Как вы себя чувствуете? - Ее голос звучал с милицейской сухостью. - Так!.. А когда ушла ваша жена? И куда?
Титов ответил.
- Хорошо, я попытаюсь вам помочь. - Говорит уже с сочувствием. - Пойдите на улицу, погуляйте, подышите свежим воздухом. А я узнаю.
Он оглядывал каждую пожилую женщину, проходившую по улице, - не жена ли? Пошагал было и остановился: нет, не гулялось, какое там, - слишком уж тяжело, тревожно на душе, и он возвратился.
Дежурная разговаривала с кем-то из своих сотрудниц; увидев Титова, обе замолкли, как-то странно рассматривая его, и он понял: они что-то знают…
На другой день узнает и он: Веру Ивановну нашли в сквере мертвой. Второй инфаркт. Первый был года два назад. Она лежала на скамье, и люди, видимо, принимали ее за пьяную, а может быть, и вообще не видели. В сумке - молоко и хлеб.
Но сейчас он этого не знал.
- Пока… ээ… ничего о вашей жене неизвестно. Но вы не беспокойтесь. Все… говорят, что она… задержалась где-нибудь в магазине. У нас ведь знаете какие бывают очереди. Пока выстоишь… Москва как проходной двор. Везде народ… - Голос тих и напряжен. Глядит не в глаза Титову, а куда-то выше (не привыкла врать). - Я сейчас вам врача вызову. Я сейчас быстренько…
Пол под ногами Титова дернулся, слегка опустился куда-то книзу и тотчас приподнялся, снова опустился и снова приподнялся. Пол начал быстро и мягко качаться, и это было до того реальное впечатление, что у него на какое-то мгновение мелькнула мысль: "Что с полом?" Ничего подобного Титов никогда прежде не испытывал.
Еще ничего не зная, он уже понял: пришла беда. Это - конец! Конец всему!