- Вот, черт, не везет! Хоть бы раз подфартило. Все от ворот поворот. Даже самые нужные люди не понимают меня - милиционеры и девки. От мильтонов только и слышишь: "А ну дыхни!" А вот дружку моему, он тут был вчера, ты его видела, тому опять везет во всем. Девки и бабы прямо-таки наваливаются. Одна так даже с фатерой и с ребенком в придачу. Самому не стараться.
"Уж не о нашей ли кассирше? - подумал Николай Степанович. - Стараешься для таких".
Щучкин привирал: к нему частенько приходили девушки; они вообще липли к нему. В этом смысле он походил на Зоиного ухажера. Глядя, как девушки радостно воркуют со Щучкиным, Николай Степанович думал: "Странное чувство - любовь. Есть что-то несовершенное в этом чувстве, что-то неясное. Природа определенно подхалтурила тут. Ведь влюбилась же Зоя в пошло-красивого прохвоста…"
Титова раздражала болтовня Щучкина, и он обрадовался, когда Щучкин с Аней ушли.
- Вы знаете, я тогда… был не прав, - сказал Каширцев. - Не прав и по форме, и по существу. Поездка дочери оказалась бесполезной. Я часто думал о нашем разговоре с вами. И все собирался перед вами извиниться. Я тогда немножко выпивши был.
Выпил. Вот новость! Титов был убежден, что Каширцев и в рот не берет спиртного.
- И это, поверьте, не от распущенности. Выпил только стакашек сухого вина. И стало легче…
Каширцев чем только не болел: лежал и в хирургическом, и в терапевтическом отделениях, а сейчас вот в нервном. Валяется целыми днями на койке, вялый и безучастный; было ясно: человек этот весь в своих невеселых думах, что-то гложет его душу, мозг его.
"На него, как и на меня, давит весь груз прожитого, - сделал заключение Титов. - Но я сопротивляюсь… Хворь тебя, а ты ее. И если поддашься - амба!"
Об этом Титов долго говорил Каширцеву, добавив в конце:
- Вы, конечно же, слыхали, что раненые солдаты в наступающей армии выздоравливают быстрее, чем солдаты в отступающей армии. Вот что значит настроение!
- Я понимаю. - Голос вялый, безразличный. По всему видать, слова Титова у него в одно ухо влетели, в другое вылетели.
Каширцев опять чего-то заговорил о дочери, и в эту пору заявился Щучкин.
- А ты знаешь, что твоя дочка к моему соседу побегивает?
"Многие почему-то считают, что веселые люди - это хорошие люди…" - злился Николай Степанович.
- Неправду говорите, - вяло отозвался Каширцев.
- Послушайте! - сказал Титов. - Во-первых, почему вы тыкаете нам? Мы почти вдвое старше вас.
- А чо бородами-то хвалиться?
Глаза у Щучкина как иглы - нехорошие глаза.
Будь это на полгода раньше, Николай Степанович быстро призвал бы парня к порядку, но болезнь сделала его не только слабым, но и каким-то нерешительным, безвольным.
- И, во-вторых, эти шутки неуместны. Не так шутите, сударь.
- А как… надо?
- Не обижайте людей.
Глупо улыбаясь, Щучкин показал рукой на Каширцева:
- Да уж!.. А у таких, я те скажу, дочки завсегда блудливые.
- Ну, хватит! - Титова начало трясти, не от болезни - от злости, он побледнел.
Он часто краснел и бледнел, причем во многих случаях беспричинно; бывает, о пустяках разговор, тут и думать-то вроде бы не о чем, не только волноваться, нет, скажет или выслушает что-то - и на лицо будто краской плеснули.
- Как вы здорово за него заступаетеся. - Улыбка у Щучкина от уха до уха. Титов смолчал. Думал, угомонится Щучкин. Не тут-то было. - Ишь разъерепенился! - Титов молчит. - Больно умные.
- И не надоело ерунду плести?
- Не нам чета. - Щучкин уже не улыбался. Титов раскрыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал. - Воображули.
- Ну, прек-ра-ти-те же, бога ради!
- Уже доходют, а все ишо начальников из себя корчат.
- Не-го-дяй! - прошептал Титов, вскочив с постели.
И тут его крепко кружануло; пока лежал - ничего, вскочил - палата опять поплыла слева направо, и ноги начали подкашиваться. Боясь, что он упадет и не сделает того, что задумал, Титов излишне поспешно схватил стул и, приподняв его, пошел на Щучкина. Со стула полетели стакан и таблетки.
На лице Щучкина деланный (Николай Степанович хорошо это заметил: именно деланный) испуг. Парень побежал в коридор и заорал:
- Он сошел с ума! Он рехнулся!
Болезнь вносила свои изменения и в характер, и во внешность Титова: голос стал напряженным, как бы выдавливает из себя слова (такого человека неприятно слушать). Если б его голос был глухим, тихим, тогда б напряженность скрадывалась, не выпирала так, а он отличался необычной звонкостью и чистотой, - голос лектора или артиста. На него теперь вообще тяжеловато смотреть: лицо тоже болезненно напряжено и все время в каком-то непонятном движении - то там шевельнется, слегка вздрогнет мускул, то там; вот заподергивалась подглазница, шевельнулась кожа на подбородке и как будто легкая темная волна прокатилась по щеке - от губ к уху. Тревожный бегающий взгляд. Идет по коридору - озирается. Он сказал обо всем этом врачу.
Софья Андреевна, как всегда, выглядела усталой. Но сегодня ее лицо уже не казалось Титову обиженным, отчужденным, что в первый раз так насторожило его, и, глядя на докторшу, он подумал: да было ли тогда ее лицо отчужденным?..
- Ну, Николай Степанович, все анализы сделаны. Как я уже говорила, у вас атеросклероз сосудов головного мозга. Рентгеновские снимки… без патологических изменений. Так что пугаться нечего. Будем лечиться. Думаю, что все будет хорошо.
- А может, мне лучше домой? Буду дома лечиться.
- Нет, придется полежать. Дома - не то.
Когда докторша вышла, Щучкин сказал:
- По-моему, ты, это самое, зря паникуешь, отец. Слышал, чо она сказала? Пугаться нечего.
"Оказывается, в больнице человек хорошо раскрывается, - раздумывал Николай Степанович. - Перед соседями по палате". Правда, к Щучкину он уже начал помаленьку привыкать, - ко всему привыкаешь. Хорошо, что таксист не обидчив: отругаешь, а он хоть бы хны. "Ну подожди, голубок, - мысленно угрожал ему Титов. - Вот выздоровею, тогда поговорим". Но этого сделать не удалось: Щучкина на другое утро выписали из больницы.
4
Было и такое, вспоминает Титов.
- Прибыло такси! - крикнула Вера Ивановна и стала торопливо надевать пальтишко: вечно куда-то торопится.
Николай Степанович глянул в окошко и вздрогнул, отошел, снова подошел и долго смотрел, вытягивая длинную шею.
- Вер, а где у нас бинокль?
- Зачем тебе бинокль? Одевайся! За простой машины тоже платить придется. Ну, что ты в самом деле!
- Где бинокль, говорю?
- В кладовке. Ты что… собираешься брать его с собой?
Да, он не ошибся: в такси сидел Щучкин. Вот шофер вылез из машины и, закуривая, по-хозяйски, усмешливо поглядывал вокруг.
"Бывают же такие дикие совпадения, черт возьми!"
- Вера, я не могу поехать в этой машине. Потом объясню. Заплати, пожалуйста, шоферу за вызов, и пусть он уезжает.
В их маленьком городке были свои удобства, свои преимущества, одно из них - близость аэропорта: он начинался сразу же за последними, частными домишками старинной постройки - деревянными, в два, три, четыре оконца, с обширными, как и водится в Сибири, огородами, и, чтобы доехать до него от центра, достаточно каких-то двадцати минут. И все же времени у них было в обрез. Вера Ивановна бодро понукала мужа: "Ну, шевелись же ты, господи! - И тут же виновато улыбалась: - Как ты себя чувствуешь?"
Неважно чувствовал: опять она, тупая, хмельная боль в голове, слегка отдающая в надбровьях, неуверенный шаг и мокрый от холодного пота лоб. Резко повернешь голову - кружит. Но он не стал обо всем этом говорить жене: зачем? - если ему будет совсем плохо - увидит сама. Только бы влезть в самолет, а уж там - как-нибудь; четыре неполных часа - и Москва. А если упадет, его не будут затаскивать в самолет, и это - последнее - почему-то страшило больше всего, хотя ведь можно улететь и через день, и через неделю, - болезнь удесятерила тягость ожидания, сделала само ожидание как бы физически ощутимым.
В чистенькой, уютной комнате-медпункте сидела девушка, почти девочка, в белом халате; модная прическа, розовые щечки и почему-то испуганные глаза. Титов сказал, чем болеет, сунул девушке выписку из истории болезни и попросил сделать укол эуфиллина в вену (он действует сильнее всего), подумав при этом: "Сможет ли?" Сделала, без лишних слов, легко, безболезненно. Милая, простая провинция! В крупном городе, а особенно в Москве (в этом Титов не раз потом убедился), так вот запросто в вену лазить не будут.
Душно, больно уж душно, люди, люди, везде люди, с чемоданами и узлами. Сразу за аэропортом - тайга; воздух на улице легок и чист. И как хорошо, что подстыло, - земля тверда, иглиста, хочется ходить и дышать, дышать. Прежде Николай Степанович не обращал на воздух внимания - какой есть, такой и ладно, дышится - дышится, чего же еще. Теперь не то…
Самолет летел, пассажиры дремали, а Титов мрачно раздумывал… В молодости весна вызывала у него какую-то легкую смутную тревогу, несколько болезненную даже, непонятную ему до сих пор. А осень радовала: времена года как бы переместились тогда для него, но это было временно, потом весна стала весной, а осень… Это зависит от того, какая она… Нынче ненастная, не для склеротиков.