- Да. И вы, я вижу, тоже.
Он вздохнул:
- Кисть вот возле Кенигсберга оставил. И в ногу ударило. Отдохнуть вам надо. Только не знаю, к кому вас поселить.
- Мне на ночку, на две.
- Да это все равно. Пойдемте ко мне.
- Почему же к вам?
- Ну, а куда? У нас раньше все у Мироновны останавливались. Она старуха одинокая и чистоплотная. Но вот третьего дня слегла чего-то. И сейчас за ней самой глядеть приходится.
- Ну, может, еще к кому-то?
- Да вот не к кому больше.
Если командировки выпадали короткие - на сутки, на двое, я старался устроиться на ночлег в сельских Советах, которые располагались обычно в бывших кулацких домах, там удобно - просторно, тепло и, главное, никого не беспокоишь, никому не мешаешь. Но сельсовет был в четырех километрах отсюда, вот-вот стемнеет, а я не люблю бродить по лесу в темноте, мною овладевает чувство какого-то крайне тягостного одиночества.
- Пошли ко мне, - сказал Корнеев и оглянулся.
За нами шла женщина, судя по тяжелой, шаркающей походке, старуха.
- Ты чего, Егоровна?
- Дуняшка заболела.
- А что с ней?
- Да бог ее знает. Пластом лежит. Даже с лица изменилася. Фершала бы надо, Саня.
- Ох, бог ты мой! - вздохнул бригадир. - Да, может, еще оклемается?
- Уж не буровь. Голову поднять не может. Я у ней печь истопила. А Терентьевна травой какой-то попоила ее.
- Ну, гадство! Всыпать вам надо, вот что. Травой… - Чувствовалось, что Корнеев говорит больше для меня, чем для Егоровны. - Что-нибудь да!.. И сроду у вас так!
- Да хватит тебе!
- Ладно, съезжу счас.
"Опять сам…" - с недовольством подумал я.
- Пошли лучше моего Петьку.
- Хорошо. А ребятню Дуняшкину куда денем?
- Ко мне придется, куда же. - Старуха мотнула головой в мою сторону: - Уполномоченный?
- Да нет, из редакции. Слушай-ка, Егоровна, - внезапно повеселел Корнеев. - Нельзя ли товарища у тебя поселить? А?.. Ему только на ночку, на две.
- Так ведь для него, поди, готовить надо. А есть когда мне?
Я сказал, что ничего готовить не надо. Что даст, то и ладно. И кое-что из еды я прихватил с собой.
- Да уж найдем чего…
Голос у Егоровны низкий, грубый. Но грубость какая-то особая - не обидная, как бы дружеская.
Егоровнин дом в центре деревни, рядом, как водится, хлева, сарай, амбарушка, банька, все старое-престарое, давно поосело в землю, покосилось, покривилось и потемнело. Но так худо Егоровнин двор выглядит только с улицы, а внутри веселенький, где надо, покрашено, где надо, побелено, на подоконниках цветы цветут (это в декабре-то!), на кровати гора белых подушек, домотканые половики будто только-только выстираны и постелены, кругом чисто. В прихожей сидели на полу двое ребятишек лет этак двух или трех, а возле скамейки стояла, что-то разглядывая, девчонка, та постарше - лет шести-семи. Один из мальчишек, головастый и пузатый, долбил другого кулаком по голове, а тот, другой, без штанов, в разорванной рубахе, орал что есть мочи и плакал. Егоровна подскочила к ним:
- Ты это чо делаешь, еретик этакой, а?! А ты, Верка, куда глядишь?
Верка подошла к старухе и стала молча, снизу вверх виновато глядеть на нее: дескать, проглядела, прости.
- Мальчишки эти Дуняшкины. Двойняшки.
У девочки в глазах недетская сосредоточенность и печаль. Это плохо, когда в детях мы мало видим детского.
- Покорми-ка ребятишек, - сказала Егоровна Верке и повернулась ко мне: - Я пойду счас. Корову у Дуняшки надо подоить и покормить. Ну, а потом на ферму. Я свинаркой работаю.
Сейчас я хорошо разглядел ее лицо, оно широкое по-сибирски, все в темных жестких складках, будто кожу там и там надрезали, много седых волос. "Пожалуй, не очень-то приятное лицо, - подумал я. - У многих добрых людей, которых судьба не баюкала и которые все видят, все понимают, почему-то тяжелые, неприятные лица". Свет от керосиновой лампы, висевшей на стене, падал сверху, и я никак не мог разглядеть глаза старухины. Но вот она подняла голову - и я увидел: глаза у нее еще живые. Совсем молодые глаза. Выставила на стол тарелки с картошкой в мундире и квашеной капустой, стакан молока и краюху ржаного хлеба - совсем славнецкий для тех времен ужин. Руки ее двигались неторопливо, спокойно. "Добрые руки", - опять подумал я.
- Вот поешьте. И отдыхайте.
Мне было как-то невесело, тяжело (от длинной дороги, наверное), хотелось домой, и я ругал себя: какого еще лешего надо - тепло, чисто, светло. В годы войны, в траншее, в землянке, я сладостно мечтал о такой вот избе, о таком покое. Видно, нет конца желаниям человека.
Егоровна пришла поздно вечером, когда ребятня, наигравшись и накричавшись, спала вповалку на тулупе в прихожей. С ней был Петька, тот самый, которого посылали на лошади за фельдшерицей в соседнее село, что в четырех километрах от Рыжовки, парнишка на вид лет десяти, а, как я потом узнал, четырнадцатилетний, по-взрослому увалистый и мрачноватый.
- Петь, поди-ка вынеси горшок. Ребятишки напрудили. И принеси дровишек.
Петька сделал это в два захода - сперва принес пустой горшок, а потом - охапку дровишек, бухнув ее возле курятника, слаженного для кур под кухонным столом. Егоровна недовольно выговорила ему, что он, во-первых, зря два раза таскался во двор, надо было вместе с пустым горшком принести и дровишек, во-вторых, чего греметь, можно испугать ребятишек и, в-третьих, дрова надо класть не у курятника, а у печи.
- Ведь мужик уже, елки-палки.
Отвернулась и пробормотала:
- Господи, прости мою душу грешную!
Петька растопил маленькую железную печку на четырех ножках, которая стояла возле громоздкой русской печи, и подбрасывал в нее мелкие березовые дрова, бересту и щепки; труба у печки сатанински завывала на всю избу. Егоровна мыла посуду, заводила тесто, чтобы утром испечь хлеба, и говорила мне, шумно вздыхая:
- Почти что одне старички у нас осталися. Да бабы да ребятишки.
И начала перечислять стариков, рассказывать, что они делают в бригаде, какие у них семьи, как со здоровьем, какая животина во дворах, и я, слушая ее монотонный голос, слегка клевал носом.
- А сколько у нас мужиков было до войны, у-у! И здоровые такие все, слушай. Вот, к примеру, Митрий Трифонов. Ростом был под потолок, ей-богу. В дверь нашу не входил, нагибаться приходилось. И сильный - ужас. Даже бревна один таскал. Помню, в тридцать седьмом году поехали мы в Тюмень. Кто за чем. Человек этак десять нас было. Ну, мужики под мухой, конечно. Как они могут без этого. Митрий, тот приотстал чего-то. И тут подскакивают к нему два валета. Подскакивают и давай чо-то там хорохориться и заедаться. Так он, понимаешь, как схватит обоих за шиворот и как долбанет лбами. Так аж заревели обои. Ну, может, и не заревели, только сразу и след их простыл. Или вот был у нас Андрюшка Болтушкин. Настоящая фамилия у него Созонов. А Болтушкиным это его бабы прозвали. За то, что без конца молол языком. Баламут был страшенный. И после того пошло: Болтушкин и Болтушкин. Так этот самый Андрюшка будто и счас перед глазами стоит. Все, бывало, хи-хи, ха-ха, хи-хи, ха-ха. Одну обнимет, другую щипнет, третью хлопнет по мягкому месту. И девок, и замужних, без разбору. Шибко уж баб любил, прямо до невозможности. Женатики, те не раз били его за это под пьяную лавочку. И, заметь, не только наши мужики били, но и из других деревень. И там успевал кое-кому насолить, сатана. Смеялись над ним, злились на него. Дескать, провались ты пропадом, черти б тебя побрали, окаянного. А теперь вот все вспоминают о нем. Или был ишо у нас такой… Федор Тихоныч. Тот опять мастер на все руки. И на тракторе мог. И за шофера мог. И плотничал, и столярничал. Печку переложить - пожалуйста. Бредень сплести - пожалуйста. А как пельмени стряпал, у-у-у! Ни одна баба за им угнаться не могла. Почти всех убило на войне.
Повздыхала.
- Петь, не бросай боле дров в печку. А чего вы не отдыхаете?
Что они оба - и бригадир, и старуха - так беспокоятся о моем отдыхе? В этом, пожалуй, что-то унижающее меня.
- Правда, два солдата вернулися. И совсем здоровые. Выпили тутока, пообнималися с родными. Все радуются, конечно. Глядь-поглядь, а солдат уже и нету. Показалися да и - фью. Один милиционером теперь. А другой шофером в райисполкоме. Был ишо третий. Но тот и вовсе глаз не показывал. Только говорили люди, что видели его где-то в Тобольске. И остался у нас из молодых-то один-разъединственный мужичонка Саня. Сейчас вон опять по деревне чешет куда-то. Жалко мне его, не знаю как.
- А колхозники довольны им?
- Да что ты! Другой бы, знаешь, на его месте… без руки-то, весь израненный, сел бы да сидел бы. И требовал: кормите, я воевал за вас. Да ишо лаялся бы: дескать, туды вашу мать!
Странно, что до приезда в Рыжовку я ничего не слыхал о Корнееве.
- А давно он бригадиром?
- Да с месяц, наверно. Как из госпиталя пришел.
- Женат?
- А как же! В деревне без бабы нельзя. Ишо до войны женился. Маньку Чеснокову взял. Хорошая баба. Да с таким мужиком любая хорошей будет. Уже двое детишек.
- И скотина есть у них?
- А чего не быть. Рази проживешь тут без скотины. Ты что?! И коровушка, и овечки. Да ишо и свинью держат.
Мне хотелось спать, но я не шел: стыдился не стыдился - не поймешь.