…Да, он убегал от сына. Убегал, что уж там… Он не понимает людей, которые говорят: пьяный был и ничего не помню, не верит им. Он тогда ускорил шаги, хотя и не было уверенности, что сзади Минька. А когда пронзительно завизжала машина, сказал себе: "Минька!.." Сказал ведь! Николай знал, что теперь он будет чувствовать постоянную вину перед сыном. Это как заноза в мозгу.
Он каждый день названивал в больницу, где лежал сын, и ему отвечали голосом одновременно вежливым и холодным, что "состояние мальчика стало лучше…" Видимо, так оно и есть. "Не беспокойтесь, все будет хорошо". Странно: холодный голос порой звучит более убедительно, чем ласково-теплый.
Жена не приходила к нему, и Николай представлял себе, как она там дома беснуется, почем зря ругает его: "Иуда!", "Сатана несчастная!" - и поводит плечиками (она может поводить ими и сердито, и весело, и печально, и насмешливо, и нетерпеливо, и кокетливо, когда как). Вчера заходила соседка по дому, старушка. Повздыхав, она всех жалеет - и правых, и виноватых, старушка сообщила, что Надя написала письмо прокурору, "шибко уж хочет", чтобы Николая "засудили". У жены, впрочем, какая уж она теперь жена, на редкость крепкие нервы, не то, что у самого Николая. Он в мать пошел, у той тоже были нервишки - никуда, и померла она, не дожив даже до пятидесяти.
Лежишь на койке и - мысли, мысли, мысли… Никогда в жизни не думал Сенин так много о самом себе: раньше вроде все было ясно, а сейчас без конца оценивает: это я сделал хорошо, а вот это как-то не так, а тут и вовсе худо получилось.
…Он пьяница поневоле, вино, сколь это ни странно, заменяло ему лекарство, успокаивая, даже веселя. И, наверное, не один он такой. Но сколько тут самообмана: он стал еще более возбудим, напряжен и подавлен, и все как-то неприятно усложнилось, вконец испоганилось. "Ни рюмки больше! Баста!"
Почему в оценке человека такую непомерно большую роль играет пристрастность, а объективность уходит куда-то в сторону? Конечно, Сенин подумал об этом другими, более простыми словами: "Хреновина получатса…"
Ночью тихо помер старик-учитель. Сенин не спал в ту минуту. Ему вдруг стало как-то не по себе. Он смутно почувствовал: что-то произошло. И включил свет. У старика было вытянувшееся, какое-то не свое, отрешенное от всего лицо-маска.
Труп унесли, и Николай уже не смог больше спать, спять думал о себе и о других, все более убеждаясь в том, что он, по существу, без вины виноватый. Ну, положим, какая-то вина все-таки была. Была, что говорить! Но почему ответчик только он один!..
С улицы проникал в палату вялый красноватый свет. Тихо постанывал сосед, которого позапрошлой ночью принесли на носилках; потом раздались по-хозяйски уверенные шаги в коридоре, жалобно скрипнула дверь (медсестра начала ставить уколы); послышались далекие приглушенные голоса: не то веселые, не то тревожные - не поймешь, и еще много, много каких-то неясных звуков. Наступало утро, последнее для Сенина в этой обители: сегодня его выпишут из больницы, так вчера сказал врач, и что будет дальше - бог ведает.
1979 г.
Печник Важенин
Вскоре после войны я приехал в Тюменскую область и стал работать в одной из районных газет.
Редакция и типография размещались в доме, где когда-то, в прошлом веке еще, как говаривали старики, останавливали на ночлег арестантов перед отправкой их на север, в остяко-вогульские края. Древний деревянный дом этот, с улицы еще довольно видный и вроде бы крепкий, был страшно холодным. В войну перед морозами самый большой редакционный стол перетаскивали в наборный цех, к столу примащивались редактор, секретарь и бухгалтер, а дверь в редакцию заколачивали и на пол у двери накладывали побольше тряпок, чтобы не дуло.
Пора было жить по-новому. Мы проконопатили и побелили стены двух редакционных комнат, закупили мебель. Оставалось переложить печь, она совсем завалилась и дышала холодом, сыростью и гнилью.
Как-то утром наш молодой предприимчивый печатник привел ко мне старика:
- Это - печник. Обещает справиться быстренько. Вон он какой молодец! Проходи, дед.
Я уже не помню, как звали того старика. Назовем Иваном Филимоновичем Важениным. Мы договорились с ним о цене, и я спросил:
- Когда можете приступить?
- А чо тянуть-то, щас и начинаю.
"Молодчина-старичина", - мысленно одобрил я.
Печник мне нравился: был он одним из тех немногих стариков, которые бодры как сорокалетние; выражение веселых, едучих глаз его слегка насмешливое. И во всем облике старика чувствовалась какая-то лихость, бесшабашность. Но лихость и бесшабашность спокойные, не выпирающие. А такие особенно впечатляют. Очень крепок он был, высок, плечист, прям, - таких стариков можно встретить только в Сибири, да и то по глухим углам где-нибудь.
Перед обедом я заглянул к нему.
- А на улице-то подмораживает, - сказал он мне неторопливо, уверенно, в меру громким голосом. - Кажись, река станет вскорости.
Это была попытка завести разговор. Действительно, ночами крепко подмораживало: утром идешь по улице, и сапоги гулко стучат по иглистой, застывшей земле, и на тебя наплывает неуловимое, неясное ощущение близкой и долгой северной зимы. У меня оставалось до обеда еще с полчаса, и я не прочь был поболтать.
- Да, да, по всему чувствуется. Здешний?
- Я-то? Не, из Бачиково. В гостях здесь, у свояченицы. С огородишком убрался, дровишек подтянул и наколол. Ну и до снега-то погулять решил.
Нет, он мне положительно нравился, этот мужик: прост, без противной стариковской приниженности, и в то же время не старался показать свою значимость, что у иных дедов тоже бывает.
- А вообще-то я покровский.
- В селе Покровском родились? На родине Гришки Распутина?
- Там.
- А Распутина знали?
- Григория? А как же…
Он посмотрел на меня так, будто хотел спросить: "Зачем такой наивный вопрос?"
Это было интересно, и я, сев на стул, стал скручивать длинную цигарку.
- Слушайте, Иван Филимонович, расскажите мне, пожалуйста, о Распутине.
Я хотел добавить "и о всей его гоп-компании", но передумал - как бы это не отпугнуло старика.
Он погладил бородку и улыбнулся, продолжая возиться с кирпичами. Я вспомнил, как один умный человек еще до войны говорил мне: если хочешь лучше понять незнакомого человека, посмотри на его улыбку. В улыбке Важенина ясно проскальзывали самоуверенность, лихость и еще что-то непонятное, загадочное. А само лицо было спокойным. Не то, что у меня. Сегодня вон смотрелся в зеркало: левая подглазница слегка подергивается, кожа возле губ противно напряжена, а взгляд вялый, усталый.
- Ну, что ж, расскажу, если вам это интересно. Мы с ним парнишками по селу вместе бегали. Правда, он был постарше меня.
- А сколько вам?
- Да уж семьдесят четвертый.
- А выглядите вы куда моложе.
- Это я в войну сдал. А до войны-то хо!.. Так вот… Дома наши неподалеку стояли. Через квартал. Батька его самый простой мужичонка был. В общем, средненько жил, богатым назвать нельзя. И все про сынка, про Гришу своего, бывало, говорил: "У меня, дескать, на него никакой надежды нету, на баламута, будь он неладен!" И в самделе, у того к хозяйству душа не шибко-то лежала. Крестьянская жись ему не по нутру была.
- А правда, что он лошадей воровал?
- Бывало по молодости. Угонял как-то…
Старик посмеивался. Меня так и подмывало спросить: "И ты вместе с ним?" Но это было бы, пожалуй, слишком. Иван Филимонович, видимо, понял меня.
- Сам-то я в то лето уезжал из Покровки. Тюменским купцам дрова возил. Ну, что дальше?.. Потом Распутин в религию ударился. Книжки всякие божественные и о черной магии по ночам читал. И в конце концов ушел из села. К странникам каким-то пристал и бродил с ними по белу свету. Святые места искал. И, говорят, начальству церковному шибко нравился он. У монахов был за своего. Провидцем слыл, угадывателем. Так поставил себя. С достоинством держался, что уж скажешь. А такие всегда ить умными кажутся. Простой мужик, а до царя дошел. До самого императора. И нас, своих земляков, не забывал. Да!..
Старики в Покровском, где мне приходилось часто бывать, тоже говорили о Распутине без всякой ненависти, всегда с легкой усмешкой. Но я не встречал человека, который бы с таким вот удовольствием, как Важенин, вспоминал о знаменитом авантюристе.
- Любил добрым казаться.
- Казаться?
"Если ты дрянной, поганый человек, - подумал я, - никакая маска тут не поможет".
- Помогал он. Деньжонками когда… Да и так.
- А что "так"?
- Хм. Ну вот, к примеру. - Старик едва заметно ухмыльнулся и, наклонив голову, как-то сбоку посмотрел на меня. - К примеру, дружка свово, можно сказать, первого дружка свово по молодым годам Степана Молокова попом сделал.
- А как ему это удалось?
- Да так вот. Взял да и сделал. Молоков этот плохонько жил. В общем, голь перекатная. Вот встретились они как-то. Степан возьми да и пожалуйся Григорию Ефимовичу на свое житье-бытье. А тот подумал-подумал да и говорит: "Слушай, хошь я тебя священником в церковь устрою?" - "Смеешься? - не поверил Степан. - Какой из меня поп - ни обвенчать, ни отпеть, да и молитвы всякие надо знать, проповеди". - "А это штука, - говорит, - не шибко мудреная. Зато будешь жить как у Христа за пазухой". И что ж вы думали? Устроил ведь. Не простое это дело - мужика деревенского попом устроить… Ха-ха, а устроил. И служил тот священником. В Тобольске.
- И как служил?