О чем только не думаешь в дороге. В думах-то и дорога вроде бы не такая длинная. Он опять представил, как придет сейчас домой, разденется, сядет за стол и - буль, буль, буль… До чего же приятно булькает, окаянная! В желудке потеплеет, в голове повеселеет. Правда, завтра будет гнилое похмелье. Но то завтра…
Надя была во дворе. Охапку дров несла.
- Разгреби-ка снег у ворот. - Голос недовольный. Почему у нее всегда недовольный голос?
- Да темно уже. В субботу сделаю. Ну… завтра утром.
- Хватит меня завтраками кормить. Иди, тебе говорят! И принесешь дров.
Зима нынче снежная. Третьего дня снег разгребал, вчера разгребал, а сегодня опять черт-те сколько понавалило. И Николай быстро-быстро, с великим нетерпением и злобой, отбрасывает и отбрасывает снег деревянной лопатой от ворот, от амбарушки и палисадника. И всегда так: если перед глазами поблескивает бутылка, у Сенина появляется столько стремительной силы, кажется, каменную стену, и ту руками пробьет.
Скинув пальто, шагнул на кухню к бутылке. Она на месте, но пустая, и уже не весело поблескивает, а холодновато, даже насмешливо вроде бы.
- А где водка? Куда ты девала водку?
- Вылила. Хватит! Надоело уж смотреть на твою пьяную образину.
- Врешь?!
- Ей-богу, не вру. Надоело хуже горькой редьки.
"Ишо насмешничает".
- Врешь, не вылила. Дай стаканчик.
- Щас дам, держи карман шире.
"Где-то спрятала", - обрадовался Николай. Ему не хотелось ссориться, он всю дорогу мечтал о том, как пропустит стаканчик, второй и заведет с женушкой тихий да мирный разговор о том и о сем. И он почти униженно начал просить Надю, чтобы она налила ему стакашек.
- Господи, за что такое наказанье?!
Чем больше она сопротивляется, тем больше охота выпить, прямо как на канате тянет, - черт-те что, сам диву дается. Сколько же можно уговаривать? И Сенин начинает все больше и больше раздражаться:
- Вот тока седни выпью и - ша! И потом до самой получки в рот не возьму.
- Так я тебе и поверила.
- Налей стакан, слышишь! - Это было сказано уже угрожающе.
- Ну, говорю же - вылила.
Николай оглядел всю избу, заглянув под стол, под кровать, в комод, даже в печурку и кадку (однажды Надя поставила четушку в кадку с водой), - нету! Неудачные поиски вконец озлобили его:
- Дай, говорю! Ты слышишь?!
Надя оттолкнула его и вышла из кухни; в ее толчке Сенин почувствовал не только резкость, но и неприязнь. Он продолжал просить, угрожать, а она, будто не слыша, неторопливо одевалась. Если бы жена дала ему водки, пусть даже с руганью, он бы тотчас забыл об этом толчке - мало ли чего не бывает, но она молчала и, одевшись, пошла, даже не обернувшись на мужа. Николай схватил ее за руку. Она ударила его локтем в живот. Да еще, повернувшись к нему, плюнула. Точнее, сделала вид, будто плюнула.
- У-у, пьянчужка несчастный!
Ушла. Видимо, к тестю. Теща в прошлом году померла, и престарелый, вроде бы совсем уже немощный тесть, к удивлению Николая, вновь женился, да еще подобрал бабу намного моложе себя, сытую, гладенькую. Надя почем зря ругает мачеху, а Николаю новая теща вроде бы нравится, - баба как баба.
Пришел сынишка Минька, пальто нараспашку, варежки в карманах, значит, у соседского парнишки был.
- Минька! Ты не видел, куда мать водку девала?
Лицо у Миньки угрюмое, голова опущена, он изредка поднимает ее и коротко взглядывает на отца, в глазах недоверчивость и даже - это уж вовсе непонятно - что-то похожее на пренебрежение: наверняка Надька настраивает парнишку против него.
- Ты слышишь?
- Мама… вылила.
- Куда вылила?
- В ведро.
- Надо же!.. Как охота выпить! До смерти. Так охота, что, кажется, бегом куда хочешь побежал бы. В кармане Надиного старого пальтишка Николай нащупал два хрустящих рубля и тридцать восемь копеек. На бутылку красного хватит. Еще с лихвой.
- Зачем взял? - сказал Минька. - Мама ругаться будет.
- Ничо, ничо, сына! За хлебом.
- Ты опять за вином? Вот мама тебе даст!
Сразу за оврагами (до них, в общем-то, минут десять, а Сенин пробежал это расстояние минут за пять) стоял старинный, еще купцом поставленный, магазин с толстыми стенами из добротного кирпича, крепкий такой - сотню лет простоял и еще простоит не одну сотню. Здесь никто не строится: глубокие овраги мешают. К тому же рядом тракт, место шумное, беспокойное; автомашин, пожалуй, не меньше чем на главной улице - везде огоньки, так и мелькают, так и мелькают, уносясь вдаль, к неведомым городам и селам.
Николай купил дешевого красного вина, отошел за угол, нервно и торопливо распечатал бутылку и - буль, буль, буль… Чуть-чуточный приятный холодок в животе. За магазин, куда-то в темноту, мимо Сенина пробегают мужики, не нашедшие туалета. "Пучай" пробегают.
Мягко отбросил бутылку, ядрено крякнул и вышел на свет, уже всем довольный. Постоял маленечко, чувствуя, как знакомо хмелеет-мутнеет голова, подумал: еще бы выпить, ну что одна поллитровка красного. Выпить, а дома плотно закусить. И вдруг нахмурился. К нему шагал Минька.
- А тебе чего тут надо?
- Подем домой, - угрюмо проговорил Минька.
Сын - вылитая Надя: те же мохнатые брови, тот же загнутый крючком нос и также поджаты губы. И сейчас он казался отцу таким же неприятным, как и жена.
- Я знаю, что делаю. Иди домой.
Минька стоял. Наверное, мать просила его приглядывать за отцом. Вот и приглядывает.
- Сказал: "За хлебом", а сам… - в голосе осуждение. Будто взрослый говорит.
- Тебе что сказано?!
Стоит. А Николаю еще хочется выпить. Без конца какие-то преграды. О, как они надоели ему, как злили его, эти преграды!
- Ты что, пинка захотел? Иль по мордасам дать?
Упрямо стоит. Сенин, матюкнувшись, дал Миньке две оплеухи. Впервые в жизни ударил, так… не шибко сильно. Мальчишка заплакал и пошел, изредка оглядываясь и что-то сердито ворча.
Николаю стало жалко сына, и он даже подумал: не пойти ли вместе с ним домой. Но… так хотелось еще пропустить. В кармане позванивали монеты. Около рубля.
В магазине он подскочил к высокому мужику, одетому в старый полушубок и подшитые пимы:
- Слушай, не хошь на пару распить бутылку, а? - Голос получился немножко нахальный, немножко просящий, с хрипотцой. Мужик вздрогнул:
- Иди-ка ты!..
Больше в магазине мужиков не было, только бабы.
Недалеко - квартала через два - еще одна лавчонка, где тоже винцом торгуют, и там всегда полным-полно народу, - найдется с кем выпить. Ему почудилось, что сзади бежит Минька, во всяком случае, какой-то мальчишка вроде бы бежит, может быть, Минька, может быть, не Минька. Сенин на всякий случай ускорил шаги и начал задыхаться. Когда-то он любил ходить быстро, почти что бегал, и это взбадривало, но частые пьянки крепко поослабили его.
Ах ты, черт! Чуть не попал под колеса; шофер в кабине грузовика состроил зверскую рожу и погрозил кулаком: "Куда лезешь, тупая башка?!" Бесконечный конвейер из машин. Железный поток. Это ведь тоже плохо, когда их много. Где-то сзади раздался до боли пронзительный визг машины. Оглянулся: на той половине дороги внезапно и резко, как перед пропастью, останавливались грузовики и легковушки - кого-то сбили.
"Минька!"
И он побежал обратно, туда, где суетились, склоняясь над землей и что-то там делая, люди, много людей, уже почти уверенный, что несчастье произошло не с кем-то, а с сыном, и в то же время еще сомневающийся, точнее, страшно желающий сомневаться в этом.
А потом было такое, что и вовсе вспоминать тяжело, противно: он лез и лез к Миньке, жалко распластавшемуся на дороге, окровавленному, ревел, задыхаясь, звал сына, что-то орал, а люди грубо отталкивали его, и кто-то все время выкрикивал с озлоблением:
- Уйди, паразит! Налакался, как скотина. И еще - "сы-но-чек!"
Его не взяли, грубо отпихнув, будто он не человек, а так… не поймешь кто. Но Сенин нашел палату, куда положили сына, и там, уже с упрямым, злым молчанием, сопя и шмыгая носом, лез и лез, пытаясь увидеть Миньку, но медики выпроваживали его, а потом оттолкнули, пообещав вызвать милицию.
Он не пошел домой, дома для него теперь как бы и не было, убрел на вокзал и там пытался продать часы. Все отмахивались от него и только один пассажир спросил с насмешкой:
- Утырил, наверно, и хошь сбыть побыстрее? - Сунул Сенину трешку: - Давай!..
- Да ты чо это?! Вон каки часы. Они ж позолочены.
- Ну, тогда катись!
- Дай хоть пятнадцать.
- Хватит и трешки.
- Ну хоть… десятку дай. Такие часы!
Мужик повернулся к нему боком.
- Давай за десятку, слышь!
- Вот трешка с мелочью. И больше не разговариваю.
Тут же поблизости, в овощном магазине, он уговорил продавщицу продать ему две бутылки вина - вечером не продавали, наврав ей с три короба (проездом братан с племяшом…), распил их в шумной темноте и, совершенно ошалелый от алкоголя, от горя и усталости, шатался-болтался по улице, натыкаясь на прохожих, на стены домов и на изгороди, падал, вставал, снова шел и снова падал, не думая о том, куда идет и зачем, лишь чувствуя смутную, неосмысленную потребность двигаться, двигаться, двигаться. Потом где-то в мертвом переулке ему захотелось тепла и покоя, и Сенин решил снова пойти на вокзал, сесть там где-нибудь в уголке незаметно, и уже повернул обратно, но тут же свалился в мягкий сугроб. Стал на карачки, пытаясь подняться, и не смог: все меркло в глазах, исчезало и нестерпимо хотелось спать…
Он быстро застыл бы, если бы его не заметил случайный прохожий.