Последнее время с ним происходило нечто непонятное: казалось, что в избе, на улице, везде витает мелкая, невидимая пыль, он явственно чувствовал ее даже на языке, на губах, в горле хрипотца, дыхание частое, и он ругал себя за прежнее легкомыслие, когда, стараясь успокоиться, отвлечься от всяких неприятностей, искуривал за день по две пачки папирос, какие подешевле да поедучее, радуясь - вот дурак! - какой он крепкий мужик, все-то ему нипочем.
Интересная штука - жизнь: кому-то одни радости дает, а кому-то одни горести. Положим, горестей Михаил Никифорович видел не так уж много, в войну только, и радоваться любил. Именно любил. Причин для радости всегда полно, только кто-то видит их, а кто-то нет. Радость - понятие, в общем-то, довольно неопределенное, всяк по-своему ее понимает. Есть даже такие субчики, для которых радость - это просто безделие, пьянка и блуд. А вот Михаил Никифорович радуется, когда хорошо сработает (вместе с бригадой или у себя дома). Испытывает большое довольство, отправляясь в тайгу с ружьишком; жаль только, что времени не хватает для этого. Есть и другие причины для радости… Прилетели грачи и по-хозяйски солидно разгуливают на пашне… После затяжного ненастья на болезненно-дымчатое небо выползло розоватое жаркое солнышко. Чуя тепло, вышла на завалинку восьмидесятилетняя бабка с двумя внучатами, которые, что-то лепеча и смеясь, носятся по свежей траве… В огороде выросли на диво крупные, сочные помидоры, аж во рту тают, - никогда такого не бывало. Глядишь, глядишь и наглядеться не можешь.
Он очень любил семейный уют, и в доме у него везде хозяйская рука видна: где надо - побелено, где надо - покрашено, вымыто, выскоблено, все стоит прочно, не косит, не шатается; три светлых комнаты с мебелью из города и фикусами, сени, чулан, вместительный сарай, два хлева, сад с малиной и смородиной, а огород такой, что ой-е-е!
Захотелось еще пропустить стаканчик, не умел он пить помаленьку (пил редко да метко); бражную гущу, которая темнела на дне бутыли, вылил в поганое ведро и тяжело зашагал на улицу, решив сходить в Покровку, в магазин. На его счастье подвернулась попутная машина.
Завмаг, хромой расторопный мужик, встретил бригадира любезной улыбкой. "Тоже приспособился", - подумал Михаил Никифорович и спросил с заметной небрежностью:
- Ну, как живешь?
- Да ничего.
- Толстеешь все.
- Веселый ты сегодня, я вижу, - ухмыльнулся завмаг.
- Да и чо не толстеть-то. Дождик на голову не льет, тепло, светло и мухи не кусают. Что-нибудь привез новенького?
- Да привез кое-что. Вон ящик вина виноградного дали. Только ты, наверное, не потребляешь сухое-то.
- Откудов знать тебе, что я потребляю, что не потребляю, - начал сердиться Михаил Никифорович. - Вынь-ка одну бутылку. А тут чего?
- Это? Туфли-плетенки. Туфельки - закачаешься.
- Вынь сорок второй размер. А пошто женских туфель на высоких каблуках нету?
- На вы-со-ких… - равнодушно, будто сам с собой, протянул завмаг. - Да кто их покупать-то будет, на высоких? Завозил как-то партию, так, наверно, года три продать не мог. Я что-то давно тебя не видел. - Завмаг разглядывал бригадира так, будто действительно не видел его годков этак пяток-десяток. - Как дела?
- А вот решил по-новому жить. Хватит с меня!.. Скоро в город махну. Уже и пост там себе подыскал. Лифтером нанимаюсь. Видал как-то одного такого. Сидит себе, посиживает, табачок покуривает. А зарплата идет. У тебя все ж таки материальные ценности. Вдруг вор заберется. Или мыши что-то съедят. Или сам себя обсчитаешь, что, конечно, мало вероятно. Самое милое дело - лифтером быть.
Протрезвев к вечеру (кроме сухого вина он больше ничего не пил), встал с постели, хмуро оглядел улицу, где лил мелкий дождичек - как он надоел!, - и сказал жене:
- Меня давеча под пьяну лавочку туфли угораздило купить. Так ты того… повесь-ка их в амбарушке.
Возле дома армейца Митрофановича стояла тощая коза и деловито обгладывала недавно высаженный куст рябины. "Погубит дерево, поганая скотина. И что он не сделает палисадник…" - подумал Михаил Никифорович. И тут же решил поговорить послезавтра на собрании, между прочими вопросами, и о благоустройстве деревни.
Ох уж эти "завтра" и "послезавтра"! Как часто мы кормим себя завтраками. И нас кормят… Поздно вечером ему сообщили, что ожидаются заморозки и пурга. Михаил Никифорович схватился за голову: он никак не думал, что холода нагрянут так рано и неожиданно, - еще столько всяких недоделок. А недели через две, когда вновь потеплело, растаяло и тяжелая работа вроде бы схлынула, вдруг напала нежданная хворь на коров, тоже возни было - не приведи бог. В те дни ему в голову навязчиво лезли и лезли невесть когда и где слышанные слова: "От беды, как от мороза, тело холодеет…" О благоустройстве деревни они все же поговорили на собрании, кое-что наметили и уже хотели было поехать в лес за саженцами, но… Ночью, тайно, как вор или лазутчик, пришла зима с ослепительным снегом.
О племяше забыли. Только перед праздниками, получая поздравительные открытки, Мария Прохоровна говорит:
- И от Виталия есть.
Михаил Никифорович усмехается без всякой злобы, с чувством некоторого превосходства:
- А-а-а… от желтого берета.
1966 г.
Августовские туманы
До деревни Санино, где родился и провел свои детские годы Дмитрий Иванович Горшков, верст пятьсот. Но леса здешние, да и сама деревня Балашовка чем-то разительно похожи на Санино и ее окрестности.
Год нынче грибной. Большая корзина у Горшкова с верхом наполнена ядреными груздями, рыжиками, подберезовиками и сыроежками, - так и ласкает глаз. Правда, той необузданной радости и того волнения, которые он испытывал когда-то в детстве, собирая грибы, уже нет и в помине. Но все же как легко, покойно здесь.
Низины и болотины покрывались вечерним синеватым туманом. Лесные туманы всегда навевали на Горшкова какую-то особую - бодрящую печаль. Такой же туман мягко стлался по Волдайке - глубокой рыбной реке, которая криво огибала Балашовку, будто заигрывала, а потом, рассердившись на что-то, неслась напрямую через тайгу.
Утром тоже был туман, только не синеватый, а молочный. Дмитрий Иванович просидел со своими двумя магазинными бамбуковыми удочками часа три и набросал полный котелок чебаков и окуней. Река маленькая, и рыба в ней мелкая, но уха получается вкусная, запашистая. Насадка - червяки, их он копает на заброшенной навозной свалке. Там же, как когда-то в детстве.
На его месте удил лысый, робкий с виду старик. Кривые удилища из виц. Черви в консервной банке.
Вода в заводи замерла, остекленела. Поплавки из гусиных перьев не шелохнутся. Дмитрий Иванович не любил удить при ветре и на быстрине, когда поплавок куда-то относит и не поймешь, клюет или не клюет. Помнится, у Санинской речки была такая же стекловидная вода, и, когда поплавок из сосновой коры начинал подергиваться, у Миньки Горшкова замирало сердце.
- Ну, как ловится рыбка?
- Да плоховато, - неожиданно строгим хрипловатым голосом ответил старик.
А ведерко больше чем на половину заполнено рыбой.
- С бредешком бы пройтись. Он у меня в амбарушке. Дак сразу же за шкирку возьмут. Отдыхаешь?
- Да. В отпуске.
- Слушай, а кем ты работаешь?
- Токарь.
- Ну, а я шофер. И в токарных станках тоже маленько разбираюсь.
"Надо же! - насторожился Горшков. - Сейчас начнет спрашивать, на каком станке работаю".
Поплавок, неожиданно дрогнув, исчез под водой.
"Окунь", - радостно подумал Дмитрий Иванович.
Старик выдернул леску. На крючке метался окунек.
- А красив, стервец! - сказал старик, опустив рыбу в ведерко. - Расшеперил плавники свои и будто большая-пребольшая рыбина попалась. У Анны Семеновны квартируешь? Славная старуха, только болтливая. Без бабы приехал?
- Я холостой.
Его ответ, видать, пришелся старику по душе.
- Я с учительницей тебя видел вчера. С Зоей. - Глядит дружески-насмешливо. Ну и старикан!
- Да вот стыдно как-то бездельничать-то, - сказал Дмитрий Иванович. - Все работают, а я гуляю.
- А!.. - махнул рукой старик. - Сюда многие наезжают. У нас тут навроде курорта. А ты откуда родом?
Горшков сказал.
- Ты не похож на наших. Темный какой-то. И скулы у тебя как-то шибко уж на волю просятся. - Старик улыбался. - Скока тебе лет?
- Сорок два.
- Ого! А на вид меньше. Что ж!.. В городе и дворник барин. Долго пробудешь здесь?
"Будто допрашивает. А не обидно".
- Поехал на неделю. А прожил уже полмесяца. Рыбачу. Грибы вот собираю.
- Человек с рыбьей кровью ловить рыбу не может. - Смеется. Весело старику. - В молодости я ловил рыбу и неводом, и сетями, и бреднем. На Иртыше. Здесь-то какой невод. Но, знаешь, лучше всего с удочкой. Там - работа. А с удочкой отдыхаешь.
Дом, в котором квартировал Горшков, на берегу Волдайки, всеми четырьмя окнами глядит-таращится на скалистый берег (камни лежат друг на друге тонкими слоями, как блины на тарелке), на тупоносые горы, синеющие вдали. У амбарушки - сосна, с неровной, к северу лысой кроной. Одинокие сосны среди домов всегда вызывали у Горшкова какую-то грусть. И сейчас ему было почему-то жаль это одинокое дерево.
С улицы дом так себе, а внутри ничего - три комнаты, коридорчик. Есть сени, крылечко, чулан. Все в аккурате. Покойный муж Анны Семеновны любил плотничать и мастерить. На стенах фотографии родичей, живых и в гробах, на старомодном комоде неизменные слоники, дешевенькие расписные шкатулки, - хозяйка - человек старых правил. Но какая чистота кругом.