- Если будешь драться, - ничего не скажу. Полицейский ударил еще раз и заорал:
- Я тебя научу, щенок, разговаривать! От кого получил? Говори!
Стиснув зубы, юноша молчал. Он готов был кинуться на полицейского и вцепиться в его дряблую шею. Пристав, видимо, почувствовал это; он отступил за широкий письменный стол и сипло произнес:
- Так вот ты из каковских! В молчанку играть? Обученный, значит? У нас на таких кандалы надевают.
В тот же день он отправил Иустина в Тулу, да не просто, а под усиленным конвоем: два стражника с саблями наголо ехали справа и слева.
"Ух, с каким почетом! Словно знаменитого разбойника ведут, - подумал Иустин и гордо вскинул голову. - Пусть все видят, что я их не боюсь".
В полицейском управлении его посадили в отдельную камеру.
Старичок-сторож, поставив на стол кувшин с водой, спросил:
- Как харчиться будешь? Есть у тебя, паря, деньги?
- Нет, ни копейки не остались.
- Тогда плохо твое дело. У нас здесь не кормят. Все же старик принес немного заплесневелых
сухарей. Больше двух суток ничего иного у Тарутина не было.
На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:
"На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперед, рабочий народ!"
Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.
Сев на нары, Ермаков запел новую песню:
"Улица веселая,
Времячко тяжелое…"
При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:
- А ты кто?
- Я, дядя Антон, арестованный.
- А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?
- Солодухин. Я его подручный.
- Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? - вдруг спросил он.
Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.
- Научите, - попросил он.
- Ишь какой прыткий: "научите!" А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?
- Так мы уже в тюрьме.
- Верно, - оглядев камеру, удивился Ермаков. - А ты, паренек, с перцем, - отметил он. - Хочешь, балтийскую спою? - И, не дождавшись ответа, запел:
"Грохочет Балтийское море…
В угрюмых утесах у скал.
Как лев разъяренный в пещере,
Рычит набегающий вал.И с плачем другой, подоспевши,
О каменный бьется уступ,
Где грузно лежит посиневший,
Холодный, безжизненный труп.Недвижно лицо молодое,
Недвижен гранитный утес,
Замучен за дело святое
Был этот отважный матрос.Не в грозном бою с супостатом,
Не в чуждой далекой стране,
Убит он своим же собратом,
Казнен на родном корабле.Погиб он за правое дело,
За правду святую и честь.
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.
Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!"
Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:
- Будут на военную службу брать, - просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.
От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:
- Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.
Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:
- Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.
В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.
Вскоре карабин ему понадобился. Невдалеке от деревни находилось имение тульского головы Любомудрова. Летом его управляющий нанимал девчат метать стога и жать рожь. Многие из них оставались ночевать в поле. И вот в разгар сенокоса, поздно вечером Иустин нагнал на дороге заплаканную дочку соседки, Марфиньку.
- Кто тебя обидел? - спросил он.
- Володька помещицкий, - ответила она. - Все пристает, а сегодня - хвать за плечо и тащит. Я, чтоб отстал, в руку зубами вцепилась… Он за это: "Уходи прочь, - говорит, - и больше на работу не являйся".
- Ладно, не плачь, Марфинька, я его проучу, - пообещал Иустин.
В эту же ночь он перенес свой карабин в поле и спрятал под кустом у помещичьей межи.
В субботу, пораньше закончив работу, не заходя домой, Иустин засел во ржи у проселочной дороги.
Сидел он долго, уже зашло солнце, и на небе угасали красные полосы. Наконец, показалась легкая бричка. В ней ехал с поля, насвистывая, долговязый студент - сын помещика. Он был в форменной фуражке и белой рубахе.
Иустин поднялся и крикнул:
- Стой!
Но студент не остановил бричку, а испуганно 'вско. чил и принялся нахлестывать коня. Иустин прицелился и нажал на спусковой крючок карабина. Сверкнул огонь... прогремел выстрел. Конь от испуга рванулся и понесся, как шальной.
"Промазал", - понял Иустин и дважды выстрелил вдогонку.
На следующий день в имение понаехало много стражников и жандармов. Началось следствие. Студенту, видимо, от страха померещилось, что изо ржи вышел огромный и бородатый детина с ружьем, а может, он это придумал, чтобы не прослыть трусом. Во всяком случае безусый Тарутин у полиции подозрений не вызвал. Одна только Марфинька догадывалась, кто стрелял в студента.
В другое воскресенье, когда Иустин вечером пришел на гулянку, она отвела его в сторону и шепотом спросила:
- Это ты стрелял в помещичьего Володьку? - Я. Жаль вот - промазал.
- А не боишься? Ведь нас обоих могут в тюрьму посадить.
- А тебя-то за что?
- Ну как же... если бы я не пожаловалась… Ты ведь за меня мстил, да?
- Да.
- Иустинчик, значит, ты… - у нее не хватило духу сказать "любишь меня", но он это понял и вместо ответа привлек к себе Марфиньку и поцеловал.
С этого воскресенья они по вечерам стали гулять вместе. Девушка любила его за бесшабашность и. отчаянные поступки и в то же время страшилась их.
- Иустинчик, остепенись, не путайся ты с забастовщиками, - не раз просила она. - Иначе отец не примет твоих сватов.
Отец Марфиньки и слышать не хотел о свадьбе.
- Лучше пусть в девках останется, чем за голодранца выходить, - говорил он. - Такие из тюрем не выходят.
Когда Иустина призвали в армию, он сам попросился во флот.
"Питерские поотчаянней будут, - вспомнилась ему девушка, передавшая листовки, - Не побоялась к незнакомому подойти. А вдруг бы на "шкуру" нарвалась? Схватил бы он ее и в кутузку. Не зря же она сделала строгое лицо, "я, мол, вас не знаю". Почему она ни к кому другому, а именно ко мне подошла? Значит, чем-то я доверие вызвал. Имя у нее хорошее: Катя, Катюша. Эх, дурень, адреса не спросил".
Доехав до Ораниенбаума, Тарутин поспешил в порт и там пристроился к артиллеристам, которые переправлялись в Кронштадт по льду на лошадях, запряженных в огромные сани.
Глава девятая. НА КРЕЙСЕРЕ"АВРОРА"
Судостроители забастовали. Франко-русский завод опустел. Наступила непривычная тишина, нарушаемая лишь звоном склянок "Авроры".
Без рабочих ремонтируемый корабль имел какой-то заброшенный и растерзанный вид. С его высоких бортов свисали пустые беседки клепальщиков. Листы стальной брони во многих местах остались развороченными, в зияющих дырах виднелись поржавленные шпангоуты.
Командир "Авроры" капитан первого ранга Никольский, не желая, чтобы матросы узнали о беспорядках, начавшихся в столице, отдал строгий приказ: никого в город не отпускать. Но разве утаишь такие события от матросов? Вестовые подслушивали разговоры офицеров в кают-компании и сообщали товарищам. Выстрелы в городе слышали и вахтенные, стоявшие на мостике и у трапов.
Трюмные машинисты, гальванеры, кочегары и электрики с утра перетирали и смазывали детали разобранных машин. Прибегавшие к ним матросы строевой команды шепотом передавали:
- Все заводы остановились. Рабочие ходит по улицам с флагами. За Нарвской заставой бьют городовых.
К концу дня в машинное отделение бегом спустился возбужденный плотник Липатов.
- Где Белышев? - спросил он.
- А что стряслось? - заинтересовались машинисты.
- Совсем осатанели. Крейсер в тюрьму превращают… Семеновцы рабочих арестовали, притащили на корабль и в карцер посадили. Нас и так презирают, жандармами зовут… а тут еще это.
У авроровцев в самом деле была не добрая слава на флоте. Полтора года назад, когда команда "Рюрика" отказалась конвоировать взбунтовавшихся матросов линкора "Гангут", адмирал приказал это сделать авроровцам. Офицеры, боясь отказа, в конвой отобрали новичков, только что прибывших служить на корабль, и те опозорили команду.
- Постой, не горячись, - остановил плотника Шура Белышев и на ухо шепнул: - Созови своих ребят понадежней, а я своих. Сойдемся ровно в пять в туннеле у главного гребного вала…