- Но как же я сделаю? Меня к оперативному дежурному вызывают, - возразил Виталий.
- Не беспокойся, с твоим начальством я договорюсь по телефону. Есть дела поважней. При новей власти могут полететь многие головы. Чужие жизни меня не очень беспокоят, а вот свою - хотелось бы сохранить. Для нас с тобой и еще кой для кого очень важно, чтобы архивы охранки и министерства исчезли навсегда. Одна группа для уничтожения их подготовлена. Но мы должны страховаться. Ты под берешь несколько человек и, если по каким-либо причинам охранка и здание судебных установлений! не сгорят, то вы их подожжете сами… да так, чтобы ни одна бумажка не уцелела.
- А если нас поймают?
- Значит, надо действовать хитрее, поджигать не обязательно самим. Разве трудно подбить возбужденную толпу? Важно, чтоб рядом был керосин, бензин и другое горючее. Все это ты продумаешь до завтрашнего утра. самое позднее до обеда. И сообщишь мне. Хорошо?
- А сколько на это отпущено денег?
- Сотни по две получите. Только действуйте решительно. Если где-нибудь спасут хоть одну папку, - гроша ломаного не дадим.
Глава седьмая. ФИЛИПП РЫКУНОВ
На крейсере "Аврора", ремонтировавшеся у стенки Франко-русского судостроительного завода рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого коренастого матроса, стоявшего с пол ной выкладкой под ружьем.
- За что его так часто наказывают? - спрашивали они у моряков.
- По дури собственной "рябчиков стреляет", отвечали фельдфебели. - Строптив больно!
А матросы вполголоса объясняли:
- Старший офицер Огранович невзлюбил, готов со света сжить.
На крейсере была офицерская собачонка, про званная матросами "Балалайкой". Эту пучеглазую паршивку матросы ненавидели за ее подлые по вадки: собачонка всюду гадила, во время тревог норовила вцепиться зубами в ногу бегущего, а если ее отталкивали, то поднимала такой отчаянный визг, что старший офицер взбелененным выскакивал на палубу и допытывался: "Какой подлец ударил?" - а дознавшись, наказывал, оставляя виновных без увольнения на берег.
Собачонка была блошливой. Вымоет ее вестовой, вычешет, а она, глядишь, часа через два опять повизгивает и лапой так скребет, точно на балалайке играет. Огранович, конечно, злится, матроса винит:
- Разгильдяйски моешь!.. Вычесываешь плохо! Однажды сигнальщик Рыкунов возьми да посоветуй:
- Керосином натри, да так, чтобы щетинки сухой не осталось, тогда блохи сами повыскакивают.
Вестовому осточертело возиться с "Балалайкой", он взял да и окунул ее с головой в лохань с керосином, в которой промывали заржавленные части механизмов, подержал так с минуту и выпустил. Собачонка сперва отряхнулась, отфыркалась, а потом как завизжит и - драла в офицерскую каюту.
Вечером после поверки Огранович заходит к себе в каюту, чувствует, керосином попахивает. Он носом туда и сюда, заглянул под койку, а там. собачонка сдохшая лежит.
Вестовой, конечно, пошел гальюны мыть, а его советчику - Фильке Рыкунову - житья не стало, - за каждый пустяк "фитиля" дают.
- А вы что - заступиться за товарища не можете? - спрашивали рабочие.
- Попробуй у нас - живо под суд угодишь! - оправдывались авроровцы.
- Эх вы, храбрецы! Суда испугались, - с укором говорили судостроители. - Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?
Служба на крейсере действительно была нелекой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.
Старший офицер хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительной ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью.
- Научить этого босяка подходить и поворачиваться, - выйдя из терпения, приказывал офицер фельдфебелю. - А потом на шканцы под ружье!
Рыжеусый фельдфебель Щенников рад был случаю выслужиться, а заодно - поиздеваться нал строптивым сигнальщиком.
- Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, - говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: "Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду".
На полубаке он останавливался и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:
- Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь!..
Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с пре зрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.
- Так, - хрипел Щенников, - у тебя, значится слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим. Шаго-ом марш! Дать ножку! - командовал он. - Кру-у-гом!.. Нале-ву… Напра-ву..
Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падал! от головокружения, но с Рыкуновым этого не получилось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, и с подчеркнутой четкостью.
Фельдфебеля раздражали его медлительность , спокойствие, он начинал орать и сквернословить
- Ты что ж… акулья требуха, босяцкая морда!. В карцер захотел? А ну, ходчей! На-ле-ву. Прямо!. Кру-у-гом! Чего пятку тянешь… За разгильдяйство два наряда вне очереди!
Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было не легко. Попробуй, постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный балтийскими ветрами Рыкунов переносил наказание довольно легко.
Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и не без ехидства спрашивал одно и то же:
- Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно "рябчиков пострелять". Строптивым полезно мозги проветривать… умней после этого становятся.
Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:
- А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.
Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.
- Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно, утром и вечером, до конца месяца ставили под ружье, - приказал он.
Из офицеров только штурман сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:
- Рыкунов, желаешь проведать родителей?
- Очень, ваше благородие.
- Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только смотри не подводи меня, - предупредил штурман.
- Есть не подводить!
Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки-клеш и принялся наглаживать их.
- Это куда? - удивился фельдфебель.
- Мне сегодня разрешено уволиться.
- А вот я сейчас узнаю, как разрешено, - при грозил Щенников. - За вранье еще часов восемь получишь.
Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.
- Ладно, отправляйся, - буркнул фельдфебель, - только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?
Рыкунов знал, что многие матросы, желая попасть, на берег, угощали водкой фельдфебелей и давали им деньги.
- Как не понять, - ответил он.
Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидать мать и брата, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть его побоев после майской схватки с Виталием Аверкиным и ареста.
Отца тогда из "кутузки" выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с союзом Михаила Архангела. Они уверяли пристава, что Рыкунов не повинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.
Вернувшись из "кутузки" домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:
- Говори, как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?
- Никто! Виталька сам пристал…
- Врешь! С забастовщиками, наверное, спутался? Рассказывай, - кто они?
- Не знаю я никаких забастовщиков… Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и, поднеся ее к Фильке, предложил:
- Целуй Николая-Чудотворца. И побожись.
- Не буду я целовать. чудотворцев не бывает.
- Чего? Чудотворцев не бывает? - ужасаясь,
шепотом переспросил церковный сторож. - Может, ты и в бога не веришь?
- Не верю, - ну и что?
- Господи, да он же антихрист! За это убить мало.
- Мало, - пьяно подтвердил вагранщик Сизов. - Я бы шкуру с него спустил.
Опьяневший отец схватил толстый заскорузлый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам… Увертливый парень старался отскочить вправо, зная, что с этой стороны единственный глаз отца не сразу уловит его, а потом схватился за ремень и повис на нем.
- Подмогите! - задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. - Не управлюсь один.
Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову; второй - ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.