- Неворожин, - и крепко пожал руку.
4
Перебирая в памяти свое посещение минуту за минутой, слово за словом, изучая ключ, который получил он от Бауэра, как будто этот ключ и был ключом к перепутанным бумагам декабриста Охотникова, вспоминая о Шлецере, краснея, утешаясь тем, что любой студент вел бы себя точно так же на его месте, и еще пуще краснея, потому что "кто-кто, а уж Карташихин, наверно, держал бы себя иначе", Трубачевский пролетел до самой мечети и только тут вспомнил, что собирался от Бауэра зайти к Карташихину, который жил в том же доме 26/28 по улице Красных зорь, только вход к нему был с угла Кронверкской и Пушкарской. Он ругнул себя и зашагал назад.
Трубачевский обогнал на лестнице какого-то гражданина и три раза успел позвонить, пока тот поднимался. Все не открывали. Он ждал, опершись на перила и рассеянно вытаращив глаза, - дурная привычка! Гражданин, которого он обогнал, подошел и хотел, кажется, что-то сказать, но раздумал.
- Матвей Ионыч, это вы? - сказал Трубачевский. - А я вас не узнал. Ванька дома?
Ничего не ответив, Матвей Ионыч открыл дверь. Они вошли, и Трубачевский мигом обежал всю квартиру.
- Никого! - объявил он, вернувшись. - Ни Льва Иваныча, ни Ваньки, ни Чемберлена.
Матвей Ионыч хотел сказать, что Лев Иваныч уехал на вокзал, а Ваня отправился его провожать, но только кивнул головой на Чемберлена, который лежал под столом, зарывшись мордой в лапы, а теперь, услышав свое имя, открыл глаза и помахал хвостом.
- Матвей Ионыч, поздравьте меня, - торжественно сказал Трубачевский, - я стал человеком свободной профессии. Каждый день буду ходить - угадайте, к кому?
Матвей Ионыч достал коробку с табаком и трубку.
- К профессору Бауэру! - заорал Трубачевский, - А вы знаете, кто это такой - Бауэр?
Матвей Ионыч немного сдвинул свои страшные, мохнатые брови, как будто стараясь вспомнить, кто такой Бауэр, но опять ничего не сказал. Он говорил редко и только в самых важных случаях, которых у него в жизни было немного. Так, на чествовании одного старейшего монтажника, получившего звание Героя Труда, он вдруг встал с рюмкой в руке и сказал громко: "Дорогой Петр Петрович…" И когда все оцепенели от изумления, только крикнул "ура" и сел на свое место.
Кто знает, был ли он так молчалив от природы или привычка к одиночеству - Матвей Ионыч четверть века провел на маяках - развила в нем эту черту с необыкновенной силой. Комната его, похожая на маячную башню, отличалась суровой чистотой; трудно было предположить, что в ней живет заядлый курильщик. Он и сам был чем-то похож на маяк; вокруг него всегда мерещилось неопределенное, но обширное пространство, по которому гуляет ветер и ходят волны. Маячные огни, в годы его службы, делились на постоянный, постоянный с проблесками и проблесковый, и можно смело сказать, что эти различия вполне исчерпывали все особенности характера Матвея Ионыча. Почти всегда он светился равномерным, спокойным постоянным светом. Случалось, что свет этот прерывался проблесками - это значило, что Матвей Ионыч сердится или огорчен. Но когда постоянный свет через правильные промежутки заменялся полной темнотой, нетрудно было догадаться, что в жизни старшего мастера происходят чрезвычайные и весьма неприятные события. К счастью, даже и проблесковый огонь зажигался редко.
По утрам он вставал в пять часов - примерно в то время, когда пора было гасить маяк, - и, раздевшись догола, обливался из шланга, который с большим искусством приладил к водопроводу. Зимой и летом он носил бушлат - и был в нем так страшен, что няньки пугали им детей, когда с трубкой, о которой он забывал только во время сна и еды, он шагал по улице, горбясь, переваливаясь и оставляя за собой струйку дыма.
Между тем именно к детям он чувствовал особенную нежность. Он мог часами сидеть где-нибудь в саду и смотреть на детей. С детьми он даже разговаривал иногда и вообще относился к ним с большим уважением…
- Дорогой мой, так нельзя, страна должна знать своих ученых, - сказал Трубачевский и хотел сесть на кровать, но Матвей Ионыч мигом подставил стул (на кровать он никому не позволял садиться). - Бауэр - это член Академии наук, и я буду ходить к нему каждый день. Мы будем вместе бумаги разбирать… Знаете, чьи?
Матвей Ионыч открыл было рот, но, заметив, что Трубачевский уставился на него с удивлением, снова закрыл и вдруг выпустил огромный шар дыма.
- Бумаги Охотникова, черт возьми, их какие-то архивные крысы перепутали, и мы теперь будем раскладывать по порядку. Впрочем, сам Охотников тоже напутал. Когда арестовывали. Понимаете?
- Угу, - сказал наконец Матвей Ионыч.
- Ну да? - сейчас же недоверчиво возразил Трубачевский. - Да ведь вы же не знаете, Матвей Ионыч, что за человек был Охотников. Это был декабрист! - снова заорал он и взволнованно пробежался по комнате. - Мы его разложим по порядку и все объясним, потому что о нем никто еще толком ничего не знает.
Кажется, такое суровое отношение к историческому лицу немного удивило Матвея Ионыча. На этот раз он решительно собрался что-то сказать и даже уж начал почему-то со слова "написал", но, подумав недолго, снова закрыл рот.
- Нет, это невозможно, что вы ничего не знаете о декабристах, - сказал Трубачевский, - я вижу, что мне придется взять на себя заботу о вашем образовании, Матвей Ионыч. Мы начнем… - Он задумался. - Ну, хотя бы с чьих-нибудь мемуаров. Будете читать?
- Угу, - пробормотал Матвей Ионыч.
- Вы будете работать под моим руководством, - с важностью продолжал Трубачевский и вдруг, передразнивая Бауэра, сурово повел головой, прошелся, заложив руки за спину, и в самом деле удивительно стал похож на него. - Правда, славы это вам особенной не принесет, - сказал он, - а удовольствие вы будете находить разве только в самих ваших занятиях. Но все же… - И он постарался улыбнуться, как Бауэр, одними глазами. - Но все же…
И, схватив из рук Матвея Ионыча трубку, он затянулся, поскорее выпустил дым, еще раз затянулся, потом отдал трубку и побежал в комнату Карташихина.
- Я ему записку оставлю!
Матвей Ионыч посмотрел ему вслед и улыбнулся. Должно быть, это редко случалось с ним, потому что лицо его съежилось в самых неожиданных местах - на висках и где-то под ушами. Двух зубов на нижней челюсти при этом случае не оказалось, и стало ясно, куда Матвей Ионыч вставляет свою трубку. Он вставил ее, и лицо сейчас же пришло в порядок, виски стали висками, уши - ушами. Никому и в голову бы не пришло, что этот страшный, мохнатый человек минуту назад улыбался…
Портрет отца висел над письменным столом в комнате Карташихина - полное лицо с крупными оспинами, с рассеянными и беспощадными глазами. Стол был завален книгами. Трубачевский открыл одну и перелистал. Это была "Биология войны", перевод с немецкого. Он бросил ее и на свободном от книг краешке стола принялся писать записку.
"Где ты шляешься, уважаемый биолог войны?" - написал он и долго сидел задумавшись, обводя второй раз некоторые буквы, поправляя петли у "в", кружочки у "о" и "б". Потом написал быстро: "Можешь меня поздравить, я был у Бауэра, и он взял меня в секретари. Сорок целковых в месяц плюс хорошенькая дочка…"
Трубачевский бросил перо и потянулся, вспомнив, как он столкнулся с нею в дверях, как берет сбился набок и маленькое ухо выглянуло из-под волос.
"Что касается самого старика, - писал он дальше, он с первого слова так меня огорошил, что я чуть не сыграл в ящик, как говорит уважаемый Матвей Ионыч, который тебе…"
- Матвей Ионыч, вы кланяетесь? - крикнул он и постучал в стену.
- Кому? - донеслось из соседней комнаты, и вдруг оказалось, что Матвей Ионыч говорит по-ярославски, на "о".
- Ваньке.
- Кланяюсь, - сказал Матвей Ионыч.
"Кланяется…" - написал Трубачевский.
- А как вы кланяетесь, низко?
Матвей Ионыч посопел трубкой - что "да, низко". Подобно Паганини, который, играя на одной струне, сговорился с дочкой тюремщика о побеге, Матвей Ионыч при помощи своей трубки выражал и чувства и мысли.
"…Низко, - написал Трубачевский. - Я рассказал ему о своих делах, и он обнаружил полное невежество по части истории декабристов. Так что придется нам с тобой взять на себя заботу о его воспитании. Ну, прощай, иду спать".
Он прикрепил записку к настольной лампе, погасил свет и с минуту постоял у окна, выходившего на серый каменный двор с маленьким садиком посредине. Мужчина и женщина шли по панели и громко говорили, стук их шагов раздавался ясно, как в пустом каменном здании.
- А на третье - мороженое! - услышал Трубачевский… и вдруг вспомнил этого белобрысого, в сером костюме, который пил чай у Бауэра в столовой.
Как его, Неворожин? Почему Бауэр так насупился, увидев его, а потом познакомил их так неохотно? И Трубачевский как будто снова увидел этот взгляд, которым Неворожин встретил их, такой внимательный и равнодушный. Мурашки запрыгали у него на спине и плечах, как в детстве при чтении страшной книги, когда все идет спокойно, страница за страницей, но уже чувствуешь, что еще две или три - и начнется такое, что заранее собираешься с духом.
Сверкая лакированными крыльями, выехал из-под арки и свернул на Пушкарскую автомобиль. Сторож татарин захлопнул за ним ворота и лениво пошел назад. Потом знакомая плотная фигура в юнгштурмовке и кепке показалась в воротах, и Трубачевский, который уже собирался закрыть окно, лег животом на подоконник и крикнул:
- Ваня!
Карташихин поднял голову.