На трамвайной остановке он стоял с таким угрюмо-расстроенным лицом, что Карташихин не удержался и спросил, что с ним.
- Нет, ничего. Мы в Большой драматический? Пожалуй, билетов не достанем.
Глава пятая
1
В этот день шел "Слуга двух господ", и, когда они явились в театр, билетов не было и даже касса была закрыта. Расходиться не хотелось, и Хомутов предложил отправиться в бар под Европейской гостиницей.
- Ставлю на голосование, - сказал он, когда Карташихин отказался, - кто за, поднимите руки.
Трубачевский мрачно проголосовал "за". В бар ему не хотелось; но при этом слове ему представилось, как он сидит за столом, молча много пьет и только загадочно усмехается, когда они спрашивают, что с ним. И наконец Карташихин подсаживается и кладет руку на плечо…
Швейцар в синей куртке и с такой большой челюстью, что Трубачевский невольно почувствовал робость, остановился взглядом на валенках Лукина, но ничего не сказал и пропустил их.
Было только девять часов, и бар еще не был тем скучным и развратным, грязным местом, каким он становился по ночам. Еще никого не били. Женщин еще почти не было, и очень мало пьяных. Под голубыми колпаками лампочки горели на столиках, и свет был еще ясный, не такой, как по ночам, когда все становилось мутным от дыма и дыхания. Официанты ели на антресолях. На эстраде настраивали инструменты и раза два пробовали что-то начать, но длинный лохматый дирижер во фраке останавливал и сердился.
Белые скатерти, и искусственные цветы на окнах, и официанты в белых курточках - все это было так парадно и благородно, что студенты даже притихли.
Только Хомутов, который по старой памяти еще ценил теплое помещение, быстро и весело оглядывался и дышал на маленькие замерзшие руки.
- Товарищи, викторина, - сказал он, когда все уселись, - вопрос первый: пили ли водку до рождества Христова?
- Не знаю, пили ли до рождества Христова, - смеясь, сказал Карташихин, - но мы пили час назад, и я больше не буду.
- Врешь, рюмку выпьешь.
И он с таким спокойно-бывалым видом заказал подошедшему официанту графинчик водки и закуску, что Трубачевский с мрачной завистью посмотрел на него. Он уже жалел, что пошел с медиками в бар. Ему казалось, что они говорят неестественными голосами и стараются веселиться. Но и не только они - все было невесело и неприятно: эти бумажные цветы на окнах, желтые и зеленые абажуры, эти люди в грязных белых курточках и этот маленький жирный гражданин, который сидел недалеко от них, поставив локти на стол и подпирая щеки кулаками.
"Какая сволочь", - подумал о нем Трубачевский. Швейцар о челюстью, который осмотрел их при входе, тоже был, несомненно, сволочью.
- Викторина, вопрос второй, - объявил Хомутов, когда официант ушел. - Почему зайцы не едят хинного дерева?
Он обращался ко всем сразу, но Трубачевскому показалось, что именно к нему и нарочно с таким глупым вопросом.
- Откуда вы знаете, что не едят? - насупясь, возразил он.
Карташихин поспешил вмешаться:
- Потому что у них никогда малярии не бывает.
- Врешь, - с торжеством сказал Хомутов, - потому что там, где растет хинное дерево, зайцы не водятся.
"И чего ему так весело? - тоскливо глядя прямо в его открытый, смеющийся рот, думал Трубачевский. - Зубы какие мелкие и ровные. Вот и Ванька смеется. И ему весело".
Он взглянул на Карташихина. И Карташихин поймал его взгляд и вдруг подвинулся поближе, обнял за плечи, совсем так, как это представлял себе Трубачевский.
- Ты что, брат, а? - спросил он тихо.
- Ничего, - разбитым голосом пробормотал Трубачевский. Карташихин, не расслышав, наклонился поближе. - Ерунда, не обращай внимания.
И, чувствуя, что на душе становится легче, он вскочил, полез за селедкой, которой ему вовсе не хотелось, и, к огорчению Хомутова, опрокинул его рюмку на скатерть.
Когда через час он встал, чтобы прикурить у того самого жирного гражданина, который прежде казался ему таким противным, он почувствовал, что для того, чтобы идти ровно, непременно нужно думать о ногах. Гражданин сидел, подпирая щеки кулаками и грустно уставясь на стоявшую перед ним полупустую бутылку. Он был хорошо одет, но растрепанный, сдвинутый набок воротничок, как хомут, стоял над толстой двойной шеей.
- Сделайте одолжение.
Откинувшись, он полез за спичками и, пока Трубачевский прикуривал, собрался, кажется, о чем-то спросить его.
- Марксист? - наконец сказал он негромко.
- Марксист, - отвечал Трубачевский, которому этот вопрос почему-то не показался странным.
- А я - нет, - сказал пьяный и зажмурился. - И вы меня спросите - почему?
- Почему?
- Потому что я - дьякон. Был и в душе остался.
- Ну и что же такого, - добродушно возразил Трубачевский, - вы могли бы…
- Нет, я бы не мог. Я бы не мог. А почему? Потому что всякий человек, будь он даже марксист, умирает. А почему он умирает? Вы меня спросите - почему?
- Почему?
- Потому что он имеет право жить до последней минуты, но не более. И когда умирает, жизнь его прекращается. А теперь вы меня спросите, как марксист, может ли он на это роптать?
- Может ли он на это роптать? - серьезно спросил Трубачевский.
- Не может… Почему? Потому что и небу не все доступно. Например, козырный туз, - сказал пьяный шепотом и пугливо оглядываясь. - Может небо научить, как мне козырный туз перебить, или не может? Не может. А если не может - значит, не ропщи, значит, козырный туз похитрее неба…
- Знаете, это кто сидит? - сказал Трубачевский, вернувшись к столику и с удовольствием слушая свой голос, который звучал как-то отдельно от него. - Это - дьякон.
- Ну да?
- Честное слово. - И он передразнил очень похоже - "А теперь вы меня спросите, как марксист…"
Все засмеялись, даже Лукин улыбнулся, и Трубачевский вдруг почувствовал, что он очень любит их всех. Как это он раньше не замечал, какие они хорошие и даже красивые! "Именно красивые", - подумал он, с нежностью глядя на Лукина, который с деревенской важностью сидел на кончике стула. И Трубачевскому захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но он ничего не придумал и только придвинул к нему тарелку с колбасой и долил его рюмку.
- А вот это уже не урбанизм, а наплевизм, - сказал он, прислушавшись к спору между Карташихиным и Хомутовым.
Он заметил, что они переглянулись и улыбнулись, но нисколько не обиделся, наоборот - обрадовался, что так удачно, смешно сказал.
Один человек уже давно занимал его, и он начал смотреть, что он делает и с кем теперь говорит.
Это был какой-то известный человек, потому что к нему несколько раз подошел, согнувшись, старший официант, не в форменной курточке, а в штатском; и за столиком все поминутно обращались к нему.
Маленького роста, худощавый, он каждую минуту вставал и садился, но едва ли что-нибудь видел перед собой. Без сомнения, он был пьян, но не так привычно и спокойно, как дьякон, а все нервничал и метался. И ему наливали и наливали…
Трубачевский долго наблюдал за ним. Эти кудряшки, начесанные на лоб, детская улыбка, - где он все это видел?
Но было в лице и что-то страшное, особенно когда, слушая, он наклонялся вперед всем телом и закрывал глаза. "Как отравленный", - подумал Трубачевский и вдруг, забыв про этого человека, снова вмешался в спор между Карташихиным и Хомутовым.
- Об этом есть у Энгельса, об урбанизме, - сказал он миролюбиво, - я недавно читал.
Они давно уже говорили о другом. Хомутов отставил от него графинчик и налил сельтерской воды. Трубачевский послушно выпил.
Он опять посмотрел на человека с кудряшками и удивился. Человек этот стоял, стиснув зубы, страшный, с полузакрытыми глазами, и бутылкой бил посуду. Все вскочили; женщина в стороне отряхивала залитое вином платье.
За соседним столиком тоже вскочили, и весь ресторан переменился в одну минуту. Только оркестр продолжал играть. Двое мужчин подошли к скандалисту, пугливо и неловко ловя его руки, и он отступил на шаг, посмотрел отчаянно и добродушно и сразу же с прежним бешенством поднял бутылку. Трубачевский оглянулся - и столько лиц, жадных и равнодушных, смеющихся и пьяных, прошло перед ним, что он испугался и ему стало жалко этого худенького буяна.
- Сейчас бить будут, - весело объявил Хомутов.
- Как бить?
- Очень просто. Разобьют морду и выкинут.
- Не может быть, - взволнованно сказал Трубачевский.
- Очень даже может. Да вот уже и берут.
Официанты неторопливо подошли к белокурому человеку и вдруг наскочили на него сзади. Один вырвал бутылку. Его повели как раз мимо того столика, за которым сидели студенты. Женщина в залитом вином платье бежала сзади.
- Не трогайте, это известный артист.
Не никто не слушал. Официанты веди его со скучными, привычными лицами, он тоже шел и молчал.
- Артист?
Трубачевский хотел вскочить, но Карташихин не дал.
- Это артист. Понимаешь?
- Брось ты, пожалуйста, к черту, - медленно, с медью в голосе сказал Карташихин, - Это, может быть, и артист, а ты пьян. И если вмешаешься, изобьют, как собаку.
- Да я тебе говорю, артист, я где-то его фотографию видел.
Но все равно уже было поздно. Артиста увели. Трубачевский смотрел вслед, и ему ужасно захотелось подойти и ударить этого швейцара с челюстью, хотя тот был ни при чем и только легко придержал за руки женщину в залитом платье, которая все кричала, что это известный артист, и пыталась пробиться к нему, а официанты ее оттирали.
- Какая сволочь, правда? - сказал он Карташихину, думая про швейцара и все еще огорчаясь.
Но Карташихин сердито ел что-то и ничего не сказал.