Елена Белая сидела возле Петра. Ноги ее были покрыты одеялом. Она не проронила ни слова. Смотрела, не мигая, на горящие поленья, и в огромных глазах ее, отражаясь, дрожали язычки огня. О чем она думала в эти минуты, трудно сказать, но думала глубоко, серьезно, быть может, со страданием: о коренном переломе в жизни, о новой своей судьбе, о повой дороге, по которой пойдет рядом с Петром, о том, что к прежнему возврата нет и не будет... Мало ли о чем может думать женщина такого ума, такой воли и такой страсти, как Елена, очутившаяся вдруг в этом диком таежном углу среди ночи... Петр не тревожил ее расспросами, усиленной заботливостью, преувеличенным вниманием - слишком уважал ее свободу.
Я спросил Катю, сидевшую напротив меня:
- Откуда ты? Как твоя фамилия?
- Проталина. Я из-под Горького. Из колхоза "Светлые ключи".
- Чем занималась?
- Сперва училась. После десятилетки работала счетоводом. Скучно стало. По комсомольской путевке приехала сюда.
- Здесь, думаешь, веселей?
- Пока интересно. Как будет дальше - погляжу.
- Ничего, привыкнешь. Замуж выйдешь...
Катя оживилась:
- Обязательно выйду. У меня жених есть.
- Как же он тебя отпустил одну?
- Он еще не знает, что я здесь. Он в армии. Должен был вернуться осенью. Задерживают, говорит, до весны. Устроюсь как следует - напишу ему, скажу, чтобы ехал прямо сюда, к нам...- Она сказала "к нам" так просто и так ясно, точно жила среди этих людей давно, всех знает, всех любит и считает своими.
Вернулся Трифон. Он поставил футляр с аккордеоном поближе к огню.
- Клавиши, наверно, примерзли, пусть чуть согреется.- Вопросительно-робко взглянул на Петра.- Еще бы по одной... для полноты чувств...
- Хватит,- сказал Петр.- Уймись.
Трифон вынул из футляра инструмент, взвалил на колени, мягкой тряпкой прошелся по вспотевшим клавишам, по инкрустации; поводил мехами, чтобы набрать в них тепла, пробежался пальцами по гребенке с клавишами - сверху донизу, прислушался, потом заиграл.
Быть может, впервые за многие тысячелетия услышал этот клочок тайги такие мелодичные и протяжные звуки, и деревья как будто замерли, прислушиваясь. Тихо стало вокруг. Только шумели, пылая и постреливая, дрова в кострах.
И все, кто находился на площадке и не успел уснуть, потянулись к нашему костру. Сперва мы пели, негромко и задушевно. Мы пели песни давнишние и совсем новые, модные, печальные и веселые...
Потом девчата захотели танцевать. Они поднимали с места ребят и тянули их в круг. Трифон все более увлекался. Молодые люди и девушки, в полушубках, в валенках, в платках и шапках, неуклюже утаптывали снег на тесной площадке между четырех костров. Толкались, задевая друг друга плечами, спинами... Так, с песнями, с танцами под аккордеон, с жаром костров и с жаром сердец, мы входили в новую полосу жизни. Это был праздник встречи с новой, еще непонятной для нас судьбой. Молодость моя, не пролети бесследно!
Я танцевал с Катей Проталиной. Мы были так одеты, что могли лишь держать друг друга за рукава полушубков и перебирать ногами на одном месте. Я отважился было покружить ее, но валенком зацепился за какие-то корни или за кочки, и мы чуть не упали...
Катя еще больше развеселилась, у нее блестели в улыбке зубы, сияли глаза, лицо то жарко расцветало в отблесках огня, то на секунду тонуло в черноте, чтобы тут же снова вспыхнуть.
- Как тебя зовут? - спросила Катя.
- Алеша.
- Это все твои друзья - Петр, Трифон, Анка?
- Да.
- Они мне нравятся.
- Мне тоже,- сказал я.- Мы все из одной бригады. У нас есть еще Илюша Дурасов, Серега Климов, "судья" Вася и другие парни. Они тебе тоже понравятся.
- Почему судья? Прозвище такое?
- Нет, должность. Общественная.- Я улыбнулся, вспомнив, как меня "судили", посвящая в строители.
- Чему ты улыбаешься, Алеша? Может быть, я не так что спросила?
- Нет, нет, все в порядке, Катя. Спрашивай дальше.
- А Елена - жена Петра? Боже мой, какая красивая - глаз не оторвать! У нее, наверно, большое горе. Она все время молчит. Всю дорогу молчала. Мы ехали в одной кабине. Она смотрит в окно и молчит. А если спросишь что-либо, ответит "да" или "нет" - и все. Отчего она такая, Алеша?
- Ты спроси у нее.
- Что ты! Мне и подойти-то к ней боязно.- Катя взглянула мне в глаза.- Алеша, а почему и ты грустный, тоже всё больше молчишь? Работаешь и молчишь.
- Обстановка новая, непривычная. Не тянет на беседы...
- Ой, обманываешь, по глазам вижу, что обманываешь. У тебя на душе нехорошо что-нибудь, да?
Я глядел на ее озаренное пламенем лицо и улыбался.
- Смешная ты, Катя...- Мы все еще держали друг друга за рукава и топтались на месте.
Трифон играл без остановки, кончал один танец, тут же без передышки переходил на другой.
- Алеша,- сказала Катя,- а можно мне находиться вместе с вами?
- Ты и так с нами. . __
- В вашей группе, среди вас?
- Попроси Петра, он согласится.
- Вы мне все очень понравились,- призналась она.
- По-моему, ты Петру тоже понравилась.
Катя спросила живо и обрадованно:
- Правда? А тебе, Алеша?
- Мне тоже, Катя. Ты не можешь не нравиться...
В это время Трифон перестал играть. Я взял руку "своей дамы", снял с нее варежку и поцеловал кисть, при этом галантно шаркнул валенком по снегу. Катя, чуть запрокинув голову, засмеялась. Смех ее, синие глаза, неподдельная ее прелесть омывали мне душу, в груди потеплело - сквозь утренний холодный туман пробились лучи молодого солнца.
В лагере появился старик охотник, на лыжах, с ружьем за плечами. Сухонький, бородатый, он оглядывал необычное наше становище, слушал музыку и качал головой.
- Откуда вы взялись, люди? Можно ли - погреться у вашего огня?
- Располагайтесь, отец,- сказал Петр.- Не желаете ли поужинать? Борщ еще горячий.
- Спасибо, милый человек, ужин свой имею.- Он сошел с лыж, поднял их и воткнул в снег. Затем достал из-за пазухи холщовый мешочек, развязал, вынул из него хлеб и завернутые в белую тряпицу куски мяса.
- Медвежатина небось? - спросил я.
- Лось,- ответил старик, нарезая ножом ломтики мяса.- Медведь жестковат холодный-то и черен.
Петр кивнул Кате, и та, поняв, поспешно принесла почти полный стакан водки.
- Трудно, жевать всухомятку, отец,- сказал Петр.- Выпейте вот, если не побрезгаете...
Из-под заячьей шапки, из-под лохматых бровей в узенькие щелочки засветились глаза.
- Неужто водка?
- Она.
Старик принял стакан, понюхал и опять качнул головой.
- Справно живете. И гармонь у вас, и водочка, и техника. В таком оснащении по тайге гуляй - не хочу! - Выпил, сунул под усы корочку хлеба, ломтик мяса.- Ну, удружили, в самую середку попали. А то ноги начало поламывать.- Старику стало жарко, и он отодвинулся от огня.
- Откуда вы так поздно, отец? - спросил Петр.- Не боитесь заплутаться ночью или зверя встретить?
- Приходил к дочке погостить, тут недалеко, километров сорок отсюда, и припозднился. Чего мне бояться в тайге-то? Медведь залег до весны - пушкой не разбудишь, рысь пошаливает... ну, да кто ловчее... А вы на Ильбин путь держите?
- Туда,- сказал Петр.
- Слыхали мы, что новую станцию начинать будете... Дело хорошее... Дальше лес пойдет посильней, погуще. Но ничего, одолеете, у вас машины. Пробьетесь.
- Пробьемся, отец,- сказал Петр.- Как вы думаете, долго такая погода простоит?
- Дня три побудет. А там, я чую, снег упадет. Ноги поламывает...- Старик потер варежками коленки, подобрал их к самому подбородку и задремал.
Через полчаса лагерь спал. Только не гас огонь в кострах да не спали дежурные возле них.
Мы шли уже третий день. Попадались места, где сосны стояли одна к одной, стройными колоннами, величественными и прекрасными. Мы пробивались сквозь эту колоннаду с неимоверными усилиями. Мне и Трифону доставалось больше всех. Мы просто выбивались из сил, руки едва держали пилы. Но сознаться в своей слабости не смели даже друг перед другом.
Деревья опрокидывались то вправо, то влево от дороги, и бульдозеры отодвигали их с пути. Ребята, помогавшие нам, тоже уставали за день лазить по пояс в снегу. Брюки и валенки, отсыревшие за день, не успевали просыхать ночью. Уже не было песен возле костров, не было танцев, и аккордеон Трифона Будорагина замолк...
В походе, в общежитии выявлялись слабые и упорные, работящие, не жалеющие себя и те, что с ленцой; выявлялись оптимисты, которые жили по принципу "чем трудней, тем веселей",- они невольно оттеняли других, отчаявшихся...
Я замечал, как Серега Климов, помогавший мне валить деревья, с каждым днем все мрачнел. Он осунулся и обозлился, жил в неотступном молчании, стиснув челюсти. На мои вопросы отвечал отрывисто, враждебно, не глядя в глаза, лишь ворчал что-то под нос. Держался особняком. Получив обед, отходил подальше от других и ел один. Суетливый, нерасчетливый в деле, он намаивался за день, хотел есть, но добавки из упрямства не просил и еще более злился от этого.
В перекур я подошел к Петру.
- С Серегой что-то неладное творится. На ребят огрызается, чуть что - кидается с кулаками. Еще в поезде он вел себя как-то странно. Ночью не спал, ворочался, вздыхал...
- Разве ты его не знаешь, Алеша? - сказал Петр.- Собственник... Пойдем к нему.
Над лесом в стылой и блеклой синеве стояли облака, по-летнему густые, упругие и белые. Деревья чуть покачивали вершинами, словно тихо толкали их туда, в сторону реки.