Но он уже стоял рядом. Отстраняясь, она еще переступила в сторону - скамейка пошатнулась и начала уходить из-под ног. Тамара Сергеевна взмахнула руками, тихо ойкнула. Со стуком посыпались куски мыла. Юрий Петрович на лету подхватил ее. Выгнув спину, она попыталась достать ногой пол и тут у самого лица увидела его глаза - серые, с большими зрачками. И сразу ослабли ноги, не хватило воздуха. Заметила раскрытую дверь и, вся похолодев от стыда, от ужаса, вскрикнула:
- Дверь!.. Открыта!.. - и замерла у него на руках, поняв двусмысленность сорвавшихся слов.
Юрий Петрович вытянул под ее шеей сильно напрягшуюся руку и дотянулся пальцами до дверной ручки.
7
Аверьяновна сняла с огня скворчащую сковородку с яичницей, поставила ее на стол перед Бухаловым и сказала:
- Дров вот у нас маловато. Надоть выписать в леспромхозе, да все недосуг. Ты после завтрака не сходишь, случаем?
Он посидел молча и ответил:
- А ведь мне, Аверьяновна, сегодня уходить пора. Последний день отпуска.
Вяло поев, он вышел на улицу. Надо было подняться к Тамаре Сергеевне и сказать, что он уезжает, что пора ему на работу, но он никак не решался, как не решился сказать этого и вчера, все стоял на месте и рассеянно смотрел на мягкий свет озера за деревьями.
Наконец, нахмурившись, подумал: "А-а… Не за границу ведь уезжаю", - и стал подниматься по лестнице.
Тамара Сергеевна только и сказала в ответ:
- Раз пора… - она смотрела на него широко открытыми глазами.
Вот и осталось позади самое тягостное - разговор при прощании. Облегченно, испытывая к ней благодарность, он вырвал из блокнота листок, написал на нем свой адрес и номер телефона.
- Мои координаты… Всегда буду рад.
Глаза ее потухли, она усмехнулась и положила листок на стол.
Собрался Юрий Петрович к полудню. Тамара Сергеевна и Генка проводили его до дороги. Возле старой сосны он решил подождать попутной машины. Солнце ударяло вдоль дороги лучами, и твердая, обсыпанная иссохшей хвоей земля под ногами, большие камни в лесу, зазубренные листья папоротника выглядели добела раскаленными. Казалось, плесни в траву воду - и вода зашипит, поднимется белым облачком.
От зноя смолкли все звуки. Только в глубине леса долбил ствол дерева дятел. Тук… Тук… Стучал он редко, лениво.
Тяготясь молчанием, Тамара Сергеевна обняла Генку за плечи, притянула к себе и сказала:
- Как ты загорел, точно шоколадный. Даже откусить хочется, - она провела пальцами по его шее. - Старик ты мой.
У Юрия Петровича защемило в глазах. Он часто заморгал, отвернулся и посмотрел, не идет ли машина. Ее все не было.
- Может, пешком пойти? В пути нагонит…
- Здесь, в общем-то, недалеко… Десять километров, - сказала Тамара Сергеевна. - А машины не часто ходят.
- Тогда пойду, - он поправил плечом лямку рюкзака.
Зашагал по дороге, стараясь не оборачиваться. Но у поворота не выдержал, оглянулся.
Под сосной никого не было, и у Бухалова упало сердце. Он почувствовал себя одиноким в пустом лесу.
"Ну все. Ну и правильно", - сжал он скулы.
Дорога шла на подъем, из земли выпирали толстые корни сосен и острые края камней. Юрий Петрович запинался, скоро устал, часто обмахивал лицо носовым платком, вытирал потный лоб. Дойдя до ровного места, он бросил рюкзак под дерево, в тень, тяжело сел в траву и вытянул ноги.
Внезапно в дремотной тишине леса, далеко отдаваясь звонким эхом, лопнула ветка бурелома. В чаще жалобно вопросили, по-стариковски шамкая:
Где ж тренироваться,
Милый мой дедочек?
Где ж тренироваться,
Сизый голубочек?
Лес назидательно откликнулся на этот странный вопрос десятком сильных мужских голосов:
В турпоходе, бабка!
В турпоходе, Любка!
В турпоходе, ты моя
Сизая голубка!
На дорогу вышли горбатые от рюкзаков туристы, встали друг другу в затылок и строем пошли дальше. Последний увидел Бухалова и спросил:
- Отстал от своих, товарищ?
- Нет. Они меня догоняют, - ответил Юрий Петрович, но тут же, уловив постыдное в своих словах, провел пальцами по глазам и сказал: - Отдыхаю вот.
Проводив взглядом туристов, он резко встал и пошел дальше.
Больше Юрий Петрович не останавливался до самой станции. Шагал он быстро, словно и правда убегал от чего-то. От жары мягко сжималось сердце и слабели ноги. Сильно захотелось выпить, и он, войдя на станции в небольшой вокзальчик, повернул машинально налево, а когда обнаружил буфет именно здесь, то удивился, но потом усмехнулся, поняв, в чем дело: в его проекте буфет-бар - утешение для отъезжающих и провожающих - тоже находился слева от входа.
Буфетчица налила ему полный стакан пахучей коричневой жидкости, и он залпом выпил.
Сидя позднее в электричке, Бухалов вслушивался в успокаивающий стук колес, задремывал, устало прижимался плечом к стенке вагона, мерно покачивал головой и, упрямо гоня из головы все другое, вяло думал:
"Приеду, отдохну - и возьмусь за проект".
ЕГО РУКИ
Все утро в тополях шумел дождь. Теплый, он долго полоскал листву, мыл окна барака, вычернил его стену и насквозь пропитал влагой воздух.
Волков распахнул окно, высунулся наружу и прищурился, приглядываясь к погоде.
Тополя перед бараком стояли прямые, высокие. Ветки их ложились на крышу и скребли по мокрому железу. В просветах между ветками виднелось низкое набухшее небо. Размытое дымное солнце поминутно ныряло в тучи, словно купалось в них, и светило тускло, как сквозь матовое стекло; лучи его, редко пробиваясь на землю неяркими вспышками, отвесно падали в листву тополей, на миг покрывали ее серебром, но, слабые, быстро гасли там.
С тополей вот уже несколько дней опадал пух.
Вчера пушинки густо метелили в воздухе. Сегодня их было мало. Они серели, никли, сворачиваясь, словно таяли, еще не долетев до земли. "А ведь большие вымахали…" - подумал о тополях Волков.
Время, когда сажали деревья, вспомнилось с трудом. Раньше здесь, между двумя бараками, лежала гулкая площадка. "Колонийская труба", - называли это место заключенные. Сюда стекался воздух со всей колонии. Он тек по площадке, гудя, как в большой трубе, вздымал бумажки, приплюснутые окурки, заметал их к бараку… Потом сюда завезли тополя-трехлетки и вывалили на середину площадки. Они лежали там три дня, растопырив черные от земли корни, и выглядели помертвевшими, только в чуть припухлых липких почках теплилась жизнь.
Сажали деревья всем отрядом.
Волков копал в утоптанной, плотной земле ямки, и ему казалось, что черенок лопаты, как рашпилем, дерет руки. Он зло думал о том, что к вечеру ладони начнет припекать, у пальцев вспухнут белые водянистые мозоли, и ругался вполголоса:
- Колупай тут землю, а калым - кусок моченой трески на ужин.
Тяжеловес Петька Коготь возражал:
- Работаешь не за ради калыма. Оно жить веселей станет, как замаячит перед глазами зелень.
- Да ведь расти, гады, не будут. Зряшный труд: не земля, а бетон.
- Э-э… Не скажи-и, - терпеливо разъяснял Коготь. Тополь хошь в какую землю посади, кверх корнями сунь, все одно расти будет.
Иногда из барака выходил старик Филин. Он стоял у дверей, широко расставив большие ноги, держа прямо костистые плечи, и, наклонив большую лысую голову, смотрел на работу. Увидев брезгливо кривящиеся губы Волкова, он сипло смеялся:
- Глядь, Борик-то червя схавал.
Волков отшвыривал лопату, развязно говорил Филину:
- Дай задымить.
Филин протягивал кисет с махоркой.
- Ай, пупок надорвал, что отдохнуть захотелось?
Волков молча крутил самокрутку, быстро перебирая тонкими нервными пальцами, садился на корточки, прислонялся к дощатой стене барака, взахлеб курил и недовольно бурчал:
- От работы кони дохнут.
Старик весело дергал головой, запахивал на груди телогрейку, засовывал под мышки красные руки и уходил, чуть косолапя, в барак, бросая на прощанье:
- Копайте, детки, копайте: работа фартовая.
Со своего места Волков видел, как Петька Коготь, провожая старика потемневшими глазами, с силой сжимал крепкие челюсти.
- Доходишься, - долетали до него слова Когтя.
- А если услышит старик? А? - подмигивал ему Волков.
Петька мрачнел лицом и огрызался:
- Пусть слышит. И до него доберутся.
- Кто? Ты, что ли?
- Ну, может, и я…
- Вот как… Давай, давай.
Смешными казались Петькины угрозы. Филина все знали как старого авторитетного вора, а Коготь отбывал срок наказания только за то, что вынес с элеватора на своих широких плечах мешок муки.
Весь день он подмигивал Когтю, повторяя одно и то же:
- Ну, что ж ты? Давай…
Коготь только тяжелей налегал на лопату. Работал он остервенело, а когда посадил последнее деревце, то вытащил из кармана носовой платок, оторвал от него узкую полоску и обвязал ею ствол.
- Буду смотреть, как оно в рост пойдет.
Тряпочка эта давно отпала от дерева, а сам Петька Коготь вот уже год, как на свободе - работает на заводе электросварщиком. Недавно писал Волкову, звал к себе: электросварщики, мол, позарез нужны.
А сегодня освобождается и Волков. Ждет сейчас, когда выпишут справку об освобождении.
Утром он долго брился, поставив круглое зеркало на деревянную полочку в умывальнике, щупал мягкие щеки, острый подбородок - чисто ли выбрился? - до скрипа мыл лицо.
Потом укладывал чемодан.