Кулон Андрей Данилович купил только вчера. Выбирал в ювелирном магазине подарок жене, и ему понравилась кружевная тонкость цепочки, мелкие звенья, удивил оправленный золотом камень александрит, он был изменчивым, непостоянным в цвете: вечером в магазине, при свете ламп, камень казался красным, а сейчас, на груди жены, зеленоватым, как большая капля морской воды. С кулоном на груди, в туфельках на тонком высоком каблуке, сидевшими на ногах как влитые, в голубовато отсвечивающем платье - на платье ни одной лишней складки - она выглядела привлекательно, так, словно ничуть не постарела за долгие годы их совместной жизни.
- Все отлично, - ответил он.
- Кстати… Хотя не принято спрашивать, но любопытство разбирает: сколько, интересно, стоит этот кулон?
- Стоит?… - Андрей Данилович задумчиво прищурился. - Знаешь, что самое интересное? Вот ведь… вспомнилось вдруг… Стоит он столько же, сколько стоил флакон духов.
- Неясно… - стараясь понять, она напряженно нахмурилась.
- Так я просто… Вспомнилось почему-то, как я купил тебе по случаю во время войны флакон духов. "Манон", кажется, назывались… Стоили тогда духи - сколько сейчас кулон вот на этой золотой цепочке…
- А-а… Тогда, если углубить твою мысль и развить, то мы придем к выводу, что золото сейчас в той же цене, в какой тогда была вода.
- То есть?…
- Ну, как же… Правда, я не думала тебе рассказывать, но раз к слову пришлось, как удержишься… В том пузырьке, Андрюша, тогда была вода, а не духи.
- Что, что? Какая вода?!
- Обыкновенная - из-под крана… Окись протия. Мама, помню, долго посмеивалась. Между прочим, как это ни странно, ты ее тем флаконом очень к себе расположил. Вот, говорила, человек. Купил - и все… Даже не посмотрел, что купил. Орденов много, значит - храбрый, а бесхитростный, как ребенок. Такие, сказала, бывают самыми верными.
- Вот оно, значит, как… - почти и не слушая жену, протянул Андрей Данилович и засопел. Горькие складки легли от носа к уголкам губ, словно обманула его не цыганка на базаре, а близкий, человек, друг. Он повторил: - Вода, значит…
- Да ты, вроде расстроился, Андрей? - жена обняла его голову. - Господи! Дернуло же меня за язык. Но ведь все так давно было. Да и какое имеет это значение.
- Да, да. Чего там. Давно… - пробормотал он и вдруг из-под ее локтя увидел в окно, как наискось через дорогу к дому идет первый гость, доцент Тауров. Он шел, полный достоинства, вышагивал по-гусиному, совсем не сгибая спины; еще молодой, с чистым без морщин, лбом, с тугими, как вызревающие яблоки, щеками, он уже носил густую бороду. Андрей Данилович поморщился. - Доцент вон твой передвигается.
- Где? - заглядывая в окно, она навалилась ему на плечо грудью. - Верно. Ты встретишь?
- Нет уж… Встречай сама.
Гости подходили. Многие закуривали, и пачки с сигаретами на столе скоро похудели, лежали с запавшими боками.
В столовой раздвинули стол. Заставленный бутылками, салатницами, блюдами с заливной рыбой и бужениной, вазами с яблоками, тонко пахнущий свежими огурцами, стол тянулся через комнату, упираясь одним концом в угол, где в кадке у книжного шкафа росла высокая пальма с длинными кинжальными листьями, а другим загораживая дверь так, что в комнату можно было протиснуться только боком.
Собираясь, друзья жены поднимали галдеж во дворе, в сенях, в коридоре, на кухне (с годами почти и не убавилось прыти), вваливались, окутанные смехом и шумом, в комнату. Давно уже это для Андрея Даниловича стало привычным, и он, зная, что никто не обидится, не обращал сейчас на них внимания: сидел, надувшись, как сыч, у окна, отдавшись испорченному с утра настроению. Последним приехал на машине директор медицинского института профессор Булычев, и только ради него, хотя и вяло, поднялся Андрей Данилович со стула. Большая, грузная фигура профессора сама собой требовала много места, и люди в комнате расступились, казалось, начали жаться спинами к стенам.
Профессор загудел:
- Не вижу, Данилыч, виновницы торжества, - он страдал астмой и выговаривал слова так, будто сглатывал середину, но голос у него был густой, зычный. - Не прячь. Подавай сюда.
Жена зацокала каблучками из соседней комнаты.
- Где вы пропадали, Александр Васильевич? У нас уже почти разгул.
- Да ведь не близко к вам добираться. А тут еще переезд закрыли… Позвольте-ка, моя дорогая, старику еще раз поздравить вас в домашней, так сказать, теперь обстановке. - Он обнял ее за плечи и расцеловал в обе щеки, а потом больно хлопнул Андрея Даниловича ладонью по спине. - И то - с таким мужем да не стать доктором медицины!
Андрей Данилович поежился.
- Ну, вот… А я-то тут при чем?
Профессор засмеялся и погрозил ему пальцем.
- Знаю, знаю… - осмотрев стол, он плотоядно потер руки. - Страсть как проголодался, едучи к вам.
Его слова прозвучали сигналом, и в комнате послышался стук стульев, на столе зазвенела посуда. Большинство гостей садилось на привычные, давно облюбованные места, продолжая говорить, а некоторые - даже спорить, и, споря, вытягивали над тарелками шеи, стремясь приблизить друг к другу сердитые лица.
Проходя на свое место, жена положила на плечо Андрея Даниловича руку и шепнула:
- Не сиди букой, отец. Ты же обещал не портить мне праздник.
В ответ он молча кивнул и выпил стопку водки. Подумав, выпил вторую.
Голова чуть затуманилась, а в груди стало мягче. И шум в комнате, вроде, поутих, спокойнее стало, уютней.
Расслабленно отвалившись на спинку стула, Андрей Данилович окинул стол долгим взглядом.
Почти все за столом были ему хорошо знакомы: давно ходят к ним, при нем защищали свои диссертации, получали ученые степени. Хорошие, в основном, люди, милые. Работают много, до исступления, до бессонницы. А сейчас отдыхают - смеются, разговаривают, пьют, едят. Удивительно, насколько все-таки люди по-разному едят. В середине стола, у буфета, сидит невропатолог Вохмин. Невропатолог с именем, имеет много научных работ. Лицо строгое, с широким лбом и запавшими щеками, седые волосы подстрижены коротко - под боксера, да и во всей фигуре его много боксерской собранности, ловкости, упругой силы. Буфет ему мешает: упирается в бок острым углом; Вохмин отстраняется от буфета и сидит неестественно прямо, а ест, не глядя в тарелку, но точно - одно загляденье - орудует ножом и вилкой. Иногда машинально вдруг чиркнет по вилке ножом, словно затачивает его. Ухаживает за соседками - блондинкой слева и шатенкой справа, пополнит тарелку то одной, то другой, да еще успеет каждой сказать что-то такое, отчего они тихо млеют, конфузятся. Должно быть, что-то смешное говорит и не совсем приличное. В молодости он, помнится, был сумасбродным, пришел как-то к ним в дом ночью, крепко подвыпивший, и стал требовать у тещи гитару. Пришлось его успокаивать, проветривать в саду. А вот как раз напротив Вохмина сосредоточенно жует хирург Ряховский, врач без степеней и званий, но больные любят его и не боятся идти к нему под нож. В больших очках, очень близорукий, он ест только салат - салатница стоит близко, под рукой. Если крикнуть ему: "Юрий Мстиславович, про балык-то вы забыли!" - то он вздрогнет, осмотрится, снимет очки, протрет стекла, снова осмотрится и обязательно увидит что-нибудь вкусное, чего раньше не замечал. А увидев, обрадуется, как ребенок, сосредоточится на этом вкусном - ну, хотя бы на том же балыке, - будет жевать и жевать все то же самое, и опять потребуется чужое вмешательство, чтобы переключить его на другое.
Подальше, почти у двери, сидит бородатый Тауров… Андрей Данилович настороженно приостановил на нем взгляд: дочь его присела рядом с доцентом и, слушая Таурова, прямо-таки не отрывала от него глаза. Еще бы! У него готова докторская диссертация, и он станет самым молодым в городе доктором наук. И бороду он отрастил только для того, чтобы не показаться при защите очень уж юным для этой высокой научной степени. А ученые сейчас в моде, вот и старается дочь не проронить ни одного слова доцента. Но откуда ей знать, что Тауров для своих работ поднимает то, что обронит по пути Александр Васильевич Булычев? О таком почему-то говорить вслух не принято.
Ел Тауров со вкусом, умело. Немного одного, немного другого. Между тем и другим - глоток вина, округлая эффектная фраза.
Интересней всех ест, конечно, профессор Булычев. То есть ест он совсем неинтересно, по-мужицки: проголодался и уничтожает все подряд, чтобы поскорее насытиться и снова заняться делом или полезным разговором. Воловатый, медлительный, с тяжелыми темными веками и густыми бурыми волосами на крупном костистом черепе, уложенными вбок так, будто он их не причесывал, а мокрыми забрасывал туда по утрам рывком головы и приглаживал ладонью. Профессор любил поговорить, и хотя говорил он неторопливо, нудновато тянул слова, но когда говорил, то все вокруг замолкали. Впрочем, в памяти сохранилось и время большой молчаливости профессора. Было это в тот год, когда друзья жены собирались у них в доме крайне редко, если же приходили, то больше хмурились, чем спорили, сама жена ходила растерянной и подавленной, перед уходом на работу у ней подрагивали щеки и жалко морщился нос, а у Булычева, - он заведовал в институте кафедрой, - были большие неприятности: к нему все приезжали какие-то авторитетные комиссии, все что-то проверяли. Должно быть, изнервничавшись, издергавшись, Александр Васильевич однажды приехал к нему в сад и предложил:
- Возьми меня в работнички. Поразмяться надо, поработать физически.