Малютину было около семидесяти лет, еще в начале века он окончил Петербургский технологический институт, в тысяча девятьсот двенадцатом году вступил в партию большевиков; ему посчастливилось присутствовать на заседаниях Шестого съезда, он штурмовал Зимний дворец, некоторое время работал в Совнаркоме при Ленине, потом был одним из первых организаторов советской власти на Ладе, куда его направил Центральный Комитет; в ту пору его не раз избирали в губком партии, он всегда был активным общественником. Только после войны возраст и здоровье помешали ему в полной мере участвовать в общественной жизни. Он работал в институтском конструкторском бюро.
- Вот что, Алексей Андреевич, - заговорил он, усаживая Бакланова рядом с собой в кресло первого ряда. - Как ты думаешь, почему к нам решили прислать нового директора со стороны, а не выдвинули кого-нибудь из своих? Разве у нас мало народу!
- Откуда же я знаю, Николай Николаевич, - ответил Бакланов, поправляя седую прядь на лбу. - Мое дело маленькое, мое дело жаропрочная сталь, а не распределение кадров. - Он помолчал и добавил: - Откровенно говоря, мне жалко этого нового товарища, я ему не завидую, трудно ему придется.
- Вот и я считаю, что трудно, - заговорил Малютин. - Надо было кого-нибудь из своих подымать в директора. Тебя, например, Алексей Андреевич.
- А я слышал другой вариант: что Шувалову бы. - Бакланов улыбнулся, и от глаз его побежали в стороны веселые морщины, которые, как ни странно, этого человека не старили, а молодили. Старила его седая прядь на лбу. Она появилась у него еще в детстве, когда он чуть было не сгорел, оставленный один в закрытом родителями доме.
- Что ты, что ты! - отмахнулся Малютин. - Пусть она способная, энергичная, умная - что хочешь. Но ведь она женщина, женщина! Не по силам ей такое делище. И характер у нее неровный. Любимчики пойдут, сынки да пасынки. Нельзя, нельзя Шувалову в директора!
- Вот ее и не назначили.
- Ну и хорошо, что не назначили. Тебя бы надо, - продолжал свое Малютин.
- Меня нельзя. Я плохой организатор. Я буду сам за всех работать, а люди от работы отвыкнут тем временем. Да и в партии я совсем недавно, после войны вступил. И вообще, хотя, конечно, этому человеку, как я считаю, будет очень трудно, пользы он принесет институту больше, чем кто-либо из своих. Нам всем наши недостатки давным-давно примелькались, мы к ним привыкли, а ему бросятся в глаза, он с ними мириться не станет. Думаю, что именно для этого, для свежего глаза, к нам и шлют товарища со стороны, Николай Николаевич.
- Значит, думаешь, придет этакий герой, увидит и победит?
Если мы сами этому герою не окажем помощи, он никого и ничего не победит. Под бременем наших неурядиц он рухнет, как в послевоенные годы уже рухнули три директора.
- Они рухнули, Алексей Андреевич, поверь мне, совсем не потому, что им не помогали, а потому, что у них не было своей программы. Вместо того чтобы наметить себе какой-нибудь свой собственный определенный курс, они этак плыли по теченьицу, озираясь по сторонам и ожидая руководящих ветерков. А тут надо взять в руки руль и шкоты и вести эту ладью твердо, не трясясь от страху, если по ее днищу царапнут камни, если волна ударит в борт и так далее. Может он, этот товарищ, вести дело так или не может?
- Чего не знаю, того, Николай Николаевич, не знаю. У себя на заводе он с делом справлялся хорошо.
- Не будучи волшебником, могу, однако, сказать наверняка, что разговор идет о новом директоре.
И Малютин и Бакланов обернулись на голос произнесшего эти слова. К ним подходил Мелентьев, секретарь институтского партийного бюро. У Мелентьева был высокий открытый лоб, узкое бледное лицо и голубые глаза.
- А я как раз сегодня навестил старого директора, - продолжал он. - Расстроился, чудак-человек. Лежит, за сердце держится. Врачи говорят, недели на две - на три залег. А в общем-то, если разобраться, ну чем и в чем он виноват?
- В том, что громадные деньги, затрачиваемые государством на институт, шли - и идут - на ветер, - раздельно произнося каждое слово, сказал Бакланов. - Мы почти ничего не даем производству. Работаем сами на себя. У нас страшнейший застой. А он с этим примирился. А вместе с ним и мы примирились. И вы в том числе, товарищ Мелентьев.
- Совершенно точно, - вставил Малютин. - Вот уж никак нельзя сказать, что мы работаем по-большевистски.
- Позвольте, товарищи, позвольте! - Мелентьев протестующе поднял руку. - У нас есть такая манера: когда снимут руководителя, вешать на него всех собак. Я, например, был против того, чтобы снимать директора. И сейчас, когда есть решение вышестоящих организаций, я им, конечно, подчиняюсь полностью, я дисциплину знаю, но в душе… по совести если говорить: чем был плох наш директор?
- Пожалуйста, я отвечу, - сказал Бакланов. - Сверхмощные паровые турбины, реактивная авиация, атомная техника - они требуют жаропрочных сплавов, жаропрочной стали. Над проблемами жаропрочности у нас в институте работаю я один, если не считать двоих-троих лаборантов. Я в одиночку провожусь сто лет и все равно ничего толком не сделаю. Я приходил к директору много раз, я писал ему докладные, заявления, предупреждения, я требовал создать группу…
- Минутку, минутку! - перебил Мелентьев. - Требовали, настаивали, это нам всем известно. Но план, Алексей Андреевич, отпущенные ассигнования - через них не перепрыгнешь. Директор не виноват.
- Вот я и говорю: у нас только бы план да баланс копейка в копейку, а если дело не движется - плевать! - воскликнул Бакланов, подымаясь. - Вот за это и сняли вашего директора. С ним было спокойно. Тем, которые любят спокойствие, для которых это спокойствие дороже всего. Но работать с ним было невозможно.
- Не знаю, не знаю, я срабатывался, - сказал Мелентьев. - Против планов вы напрасно ратуете, Алексей Андреевич. У нас все советское хозяйство - плановое.
Бакланов махнул рукой, сказал, что он очень голоден, и ушел.
- Горяч товарищ, - заметил ему вслед Мелентьев. - Молодой коммунист, еще не понимает, что нельзя все так прямо резать. Ведь коммунист, Николай Николаевич, он еще и дипломатом должен быть. Верно я говорю?
- Не знаю, товарищ Мелентьев, не знаю, - ответил в раздумье Малютин. - Может, у вас какие-нибудь новые установки появились. Но когда я с Владимиром Ильичем работал, великий вождь революции учил нас прямоте, принципиальности, непримиримости к недостаткам. И даже вот такую, как вы ее называете, горячность поддерживал. Равнодушия он не терпел, чиновничьего отношения к делу. Я, например, вполне разделяю негодование Алексея Андреевича против равнодушного стиля руководства директора.
- Эх, не поняли вы меня с Баклановым, Николай Николаевич! - сокрушенно сказал Мелентьев. - Нет, не поняли. А я что? Я разве за равнодушие? Вы, Николай Николаевич, член партбюро, - скажите, разве мы с вами равнодушно решаем на партбюро вопросы?
- Во всяком случае не мы с вами, товарищ Мелентьев, поставили вопрос о неблагополучии в институте. К великому сожалению, сделали это за нас вышестоящие организации. По этому и давайте судить, как мы относимся к делу: равнодушно или неравнодушно.
- Вывод чисто формальный. - Мелентьев медленно раскурил папиросу и пошел из зала.
Пока Малютин, Бакланов и Мелентьев спорили в пустом зале заседаний, в институтском буфете тоже шел разговор и тоже о новом директоре. За круглым столом тут была Серафима Антоновна Шувалова, одетая, как всегда, тщательно и нарядно: в строгом платье из черного бархата с переливающейся блесткой на груди. Был тут старший научный сотрудник Александр Львович Белогрудов, который любил употреблять в разговоре непонятные слова, притчи и иносказания и подо все, что бы с ним ни происходило, непременно старался подвести теоретическую базу. Он и его жена много лет жили на разных квартирах. Все знали, что происходит это из-за полнейшего неумения и самого Белогрудова и его жены устраивать сложные квартирообменные операции. Но Белогрудова такое объяснение нисколько не удовлетворяло. Он придумал другое. "Так дольше сохраняется свежесть чувств, - говорил он, когда заходил разговор об этом. - Совместная жизнь с ее неизбежной прозой сначала охлаждает, а затем и отталкивает друг от друга. А кроме того - целее нервы, шире возможности для всестороннего самосовершенствования". Специалистом в своей области холодной обработки металлов он был хорошим, имел несколько печатных работ, в институте его ценили.
Напротив Белогрудова сидел Валентин Петрович Харитонов, инженер с белыми редкими волосами и с такими же белыми глазами. Когда он улыбался, получалось очень странно: глаза стекленели, а уголки губ загибались кверху. Это выглядело так, будто улыбается только нижняя часть его лица. Харитонов был самый, как о нем говорили, мобильный сотрудник института. Он мог в любое время суток собраться и выехать в любое место Советского Союза или куда угодно отправиться читать лекцию на любую тему. Он любил поезда, гостиницы и биллиард. Сотрудникам института давно были известны его неизменные телефонные звонки после рабочего дня. "Понимаешь, - замученным голосом говорил он в трубку жене, - директор поручил тут одно срочное дело. Приеду поздно". И пока он гонял шары в красном уголке, его жена рассказывала какой-нибудь из своих приятельниц: "Вот пойду к ним в партийное бюро, пожалуюсь. Что он им, Валенька, двужильный, что ли? То директор срочное задание, то местком в комиссию назначит, то доклад подготовь, то кружок веди, то выставку организуй!.. Весь институт товарищ Харитонов тащит на своем горбу".