О спинку стула Харитонова облокотился заведующий химической лабораторией Григорий Ильич Румянцев, крупный химик, который, помимо работы в институте, еще и читал курс аналитической химии в нескольких вузах. Он был толстый, грузный, пел в компаниях приятным тенорком, играл на гитаре. Большое его лицо почти всегда улыбалось, глаза хитро щурились за выпуклыми стеклами очков.
Полной противоположностью Румянцеву и по внешности и по характеру была Нонна Анатольевна Самаркина, высокая, худая, всегда чем-то озабоченная, никогда не улыбающаяся.
Олег Николаевич Липатов, заведующий издательским делом института, отставив стул от стола, сидел за спиной Самаркиной.
Со стола было убрано, остались лишь два стакана с остывшим чаем да на бумажной салфеточке перед Самаркиной лежал мандарин, расщипанный на дольки.
Все смотрели на Серафиму Антоновну, поскольку Серафиме Антоновне, как она сама только что сказала, больше, чем кому-либо иному, знаком человек, которого - это уже точно известно - назначают директором их института. Он вызван в Москву и вот-вот должен вернуться с приказом министра.
- Да, товарищи, я его знаю близко, - говорила Серафима Антоновна слегка нараспев. - Прекрасной души человек. Отзывчивый, честный, мягкий.
- Товарищу с такими качествами лучше всего идти в детский садик, - сказал Харитонов, и глаза его, как всегда, остекленели, а уголки губ загнулись кверху. - Воспитателем. У нас учреждение сложное. Тут нужна крепкая рука.
- У нас была так называемая крепкая рука, Валентин Петрович, - возразила Самаркина. - У нас когда-то был товарищ Федоров! Почему же вы не боролись за него, когда обком решил отстранить товарища Федорова от руководства институтом?
- Товарищи, товарищи! - заговорил Белогрудов. - Пожалуйста, запомните, что никакая перемена начальства никогда ни к чему не ведет. Одни ждут этой перемены, потому что надеются: вот их теперь заметят, они пойдут в гору, и те-де и те-пе. Это бездарности, никто их не заметит, и никуда они не пойдут. Другие боятся прихода нового начальства, думают: ах, ах, новое начальство окажется проницательнее старого, оно увидит, что они ничего не делают, заставит их работать по-новому или вовсе прогонит. Это лодыри. Новое начальство, однако, ничего не заметит и никого не заставит.
- Теоретик, ох, теоретик! - Румянцев смеялся, держась руками за живот и толкая локтем в бок Харитонова.
- Я считаю, что никакой железной руки институту не нужно, - продолжала Самаркина. - Совсем наоборот, нужна высокая культура, понимание особенностей - и научной работы и самих людей, которые занимаются этой работой.
- Совершенно верно, - сказал Липатов. - Совершенно верно, - повторил он. - Я разделяю опасения Нонны Анатольевны. Инженер с производства, способен ли он…
- Удивляюсь, товарищи! - перебила Серафима Антоновна. - Мне просто странно слышать. Разве многие из нас пришли в институт не с производства? Ну вот здесь, из присутствующих… скажем, Александр Львович - нет, Олег Николаевич - нет, Валентин Петрович - тоже нет. Их путь был из института прямо в науку. А Григорий Ильич, а Нонна Анатольевна? Ваша покорная слуга, наконец… Мы откуда?
- Наша уважаемая Серафима Антоновна может объявить интердикт, то есть запрет нашим суждениям, - снова заговорил Белогрудов. - И это будет правильно. Пустые рассуждения. Повторяю: не все ли равно, кто директор, какое начальство?
- Я совсем не хочу объявлять какие-то интердикты, не имею я права никому ничего запрещать. - Серафима Антоновна говорила это с волнением. - Мне просто обидно, к нам идет прекрасный человек, а мы, не зная, не видя его, уже готовы…
- Объявить персоной нон грата, - вставил Белогрудов.
В буфет при этих словах вошел Бакланов, минуту назад расставшийся с Малютиным и Мелентьевым.
- Вижу по лицам, что общество чем-то сильно обеспокоено, - сказал он, окидывая всех быстрым взглядом.
- Решаем вопрос: аксиос или не аксиос для нас новый директор.
Бакланов подсел к столу и попросил чаю.
- Ну что ж, - заговорил он. - Поскольку вы такой поклонник всякой тарабарщины, уважаемый Александр Львович, то я вам скажу в вашем духе: аллотрией занимаетесь, то есть пустяками. Нам всем надо подумать о другом. А не подумать ли нам всем вместе о том, что институт-то долгие годы работал, в сущности говоря, плохо, вхолостую, только видимость соблюдалась того, что мы обслуживаем производство, а на самом деле ведь в собственном соку варимся.
- Преувеличиваете! - возразил Белогрудов. - Гиперболизируете, Алексей Андреевич!
- Ничуть! Семь, а то и десять лет разрабатывать одну тему… Да за этот срок производство на полвека от нас уходит вперед! Так что дело не в том - аксиос или не аксиос новый директор, достоин он или не достоин, а в том, как вместе с ним сделать так, чтобы преодолеть толчение воды в ступе.
Бакланову принесли чай, он помешал в стакане ложечкой и, видя, что все молчат, продолжал:
- А что касается достоинств инженера Колосова… Не знаю, есть ли у него какие-нибудь выдающиеся особенности, мне известно одно: это хороший металлург, прекрасно знающий производство и нужды производства. Я читал его диссертацию…
- Он имеет ученую степень? - спросила Самаркина.
- Кандидат наук, - ответил Бакланов.
- Ну это уже совсем другое дело!
- Интереснейшая работа, - продолжал Бакланов. - Читаешь и чувствуешь: писал человек, который умеет мыслить самостоятельно.
- Я очень рада, - сказала Серафима Антоновна, - что и вы, Алексей Андреевич, разделяете мое мнение о Колосове.
- Простите, а каково ваше мнение? - спросил Бакланов.
- Самое лучшее.
Бакланов удовлетворенно кивнул.
- Время бежит, - сказала Серафима Антоновна, взглянув на часы. - Час обеда давно прошел. - Она встала, все еще статная, прямая, несмотря на возраст, и пошла к двери.
Серафима Антоновна закрылась в своей рабочей комнате на французский замок и, стоя у окна, через залепленные снегом стекла смотрела в парк. Мысли ее были расплывчаты… Вспоминалось, как Павел Петрович бывал в этой самой ее комнате, вспоминалось, как бродили они вдвоем по тем вот дорожкам за окнами, рассказывали что-то о себе, спорили. Какое было время! На десять лет моложе… Бедный Павел Петрович! Его состояние даже и сравнивать нельзя с тем состоянием, в каком находилась она, когда умер ее муж. Ну что ей тогда было? Двадцать семь или двадцать восемь. Сама молодость служила могучим утешителем, впереди было еще так много неизведанного. А у него, у Павла Петровича? Пятый десяток - на неизведанное рассчитывать трудно. С утратой жены утрачены все богатства, которые долгие годы накапливались в душе.
Серафима Антоновна подошла к столу, выдвинула ящик и среди бумаг отыскала старый журнал, в котором была опубликована яркая цветная фотография: сталелитейный цех, из мартеновской печи хлещет поток металла, в горячем зареве стоит и улыбается, как написано под снимком, главный металлург завода имени Первого мая П. П. Колосов.
Серафима Антоновна медленно сложила журнал. Перед нею возник совсем другой Павел Петрович - тот, которого две недели назад она видела после похорон Елены Сергеевны. Он сейчас в том состоянии, когда всякий подошедший к нему с участием, дружбой, лаской может стать его другом навсегда.
Она, Серафима Антоновна, знает по себе, как беда сближает людей. Злые языки любят посмеяться над ее мужем, над Борисом Владимировичем: дескать, вот человек, который известен только тем, что он муж Шуваловой, мужчина на побегушках, мужик в доме. Но ведь надо еще знать и те обстоятельства, которые привели ее к близости с Борисом Владимировичем.
В памяти Серафимы Антоновны встал январь тысяча девятьсот сорок второго года. В блокированном Ленинграде умирали от голода тысячи людей. Умирала и она, Серафима Антоновна. Она лежала в черной, закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей, осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к жизни.
И вот пришел он, Борис Владимирович, фотокорреспондент газеты, сосед сестры по квартире, большой, голубоглазый, похожий на витязя из русских былин; он действительно упаковал ее в одеяло, но отвез не на дровяной склад, а за Ладожское озеро и отправил дальше, туда, в Сибирь, в Кузнецкий бассейн, где концентрировались части распавшегося было института.
Что его заставило это сделать? Во имя чего носил он ее на руках из машины в машину при пересадке на озере? Во имя чего отдавал ей свой скудный паек? Он даже объяснить этого не мог.
Потом, когда она уже работала в одном из сибирских городов, он дважды приезжал к ней в отпуск. Первый раз сам решил это сделать. Он явился тогда очень и очень кстати. В ту пору Серафима Антоновна тосковала в одиночестве: как бы ни была она захвачена работой для фронта, работа приносила удовлетворение уму, но плохо согревала сердце. Согрел сердце он, заботливый, добрый, ласковый.
Со вторым приездом получилось уже иначе. Ей пришлось долго убеждать и упрашивать его в письмах, чтобы он приехал. Дело в том, что в тот год она получила Сталинскую премию, о ней писали в газетах, о ней говорили, ее чествовали. Он боялся того, что о нем будут говорить: муж Шуваловой. Вот, дескать, что привело его к ней: ее слава, ее почести, ее деньги.