- Да, так вот, товарищи, дело в следующем, - говорил Осипов, листая бумаги. - Как вам известно, на Первомайском заводе одна из наших комсомольских бригад с позором провалилась в социалистическом соревновании сталеваров. Перед вами конкретный виновник этого провала. Товарищ Журавлев Виктор Михайлович. Первый подручный известного сталевара Анохина. Из подручных его уже вот-вот сватали на самостоятельное бригадирство.
Осипов обстоятельно рассказывал рабочую биографию Виктора Журавлева; видно было, что он хорошо знал и цех, в котором работал Виктор, и самого Виктора, и все обстоятельства его дела. Обстоятельства же были такие. Желая удивить товарищей лихостью и отвагой, Виктор Журавлев ребром ладони разрубил струю расплавленной стали в тот момент, когда второй подручный лил сталь из ложки в пробный стаканчик; разрубил, да и получил сильнейший ожог; так же, как крановщица Кукушкина, надолго вышел из строя. Замены ему в бригаде не было, бригада работала в ослабленном составе, показатели дала неважные, над ней в цехе смеялись: вот так образцовая комсомольско-молодежная! Словом, нарушено было все: и техника безопасности, и дисциплина труда, и товарищеская солидарность, и комсомольская дисциплина; налицо было мальчишеское ухарство - скверный пример другим.
- Давай рассказывай, - попросили Журавлева.
- Я, конечно, виноват, - сказал он, встав все там же, возле дверей. - Я это понимаю: товарищей подвел, весь цех. Но виноват я совсем не в том смысле, как вы считаете. А по-другому. Я виноват, что плохо рассчитал угол удара - получилось нечисто, мало потренировался.
Все загудели, зашумели. Осипов принялся стучать карандашом по графину: "Тише, товарищи, дайте человеку сказать". Кира Птичкина попросила: "Товарищ Журавлев, а в чем все-таки ваш фокус заключался, расскажите, пожалуйста".
- Это вовсе и не фокус - сказал Журавлев не без обиды. - Это точный расчет и решительность. У нас в цехе есть один старик, он рассказывал, как раньше делали старые плавильные мастера: сунет руку в расплавленный металл, вытащит - рука цела, даже холодная. Физический закон. Вокруг руки образуется воздушная подушка. Я тоже… я целый год рубил рукой расплавленный шлак, полторы тысячи градусов. Получалось.
Оля была уверена, что она уже где-то слышала эту историю, но где - вспомнить не могла. Она с интересом смотрела на Журавлева, ее неприязнь к нему сменялась изумлением, недоумением: как можно решиться рубить расплавленную сталь голой рукой? Перед нею встал сталелитейный цех, полыхающие пламенем печи, огненные струи в желобах, пышущие жаром ковши, к которым подойти-то страшно, не то что прикоснуться.
- Вы же сами нас учите, в газетах, в книгах пишете: храбрость, отвага, мужество, - продолжал Журавлев.
- Так это же смотря где! - перебил его Осипов. - Ты будь храбрым в бою, в каком-нибудь решительном испытании, а не во вред производству. Что ж ты сравниваешь несравнимое!
- А чего тут несравнимого! - Журавлев не терялся. - А где же тогда учиться храбрости и мужеству, на чем и как их испытывать? Или только велите о них рассуждать на собраниях и теоретических собеседованиях? Вот, пусть какой-нибудь ваш лектор по вопросам мужества и отваги придет, да и попробует на практике…
- Глупости ты начинаешь говорить, товарищ Журавлев, - сказал Осипов.
- Может быть. - Журавлев пожал плечами. - Только еще раз говорю: виной своей считаю плохую подготовку к испытанию, неуклюжесть… поспешил.
- Вот мы и всыпем тебе строгача за такое непонимание своей вины.
- Пожалуйста, всыпайте. А все равно мужчина должен быть мужчиной.
Он стоял прямой, спокойный, убежденный в своей правоте, совсем не такой, каким был в сквере, и даже не такой, каким вошел сюда пятнадцать минут назад.
- Кто, товарищи, за то, чтобы дать Журавлеву строгий выговор? - спросил Коля Осипов.
Оля вместе со всеми машинально подняла руку, и в этот момент ее глаза встретились с глазами Журавлева. Журавлев усмехнулся не то жалостливо, не то презрительно. У Оли зазвенело в голове, так смутил ее этот взгляд. Чтобы скрыть свое смущение, она сказала: "Безобразный поступок!" Голос ее прозвучал где-то далеко, был он чужой, она чувствовала, что говорить ничего не надо было, что говорит чепуху, от этого стыд усилился; в довершение оказалось, что все уже давно опустили руки, а она свою все еще держит поднятой.
Журавлев вышел. Оля посидела с полминуты и, не в силах сидеть дальше, тоже выскользнула в коридор. Она догнала его уже на лестнице.
- Журавлев, послушайте, - сказала она, - я вам сейчас все объясню.
Журавлев посмотрел на нее хмурым взглядом и сказал:
- Эх вы, блюстительница!
Он вышел на улицу. Бежать рядом с ним по улице и пытаться что-то на ходу объяснять было немыслимо. Да и что объяснять? Что она может объяснить? И вообще, зачем она вышла, что ее подняло и погнало вслед за этим чужим человеком? Оля осталась в вестибюле, медленно поднялась по лестнице. Заседание бюро продолжалось еще часа два. Оля этих часов уже не заметила, она хотя и сидела на прежнем своем месте за столом, но занята была совсем не тем, о чем тут говорили. Ее мучил стыд за эту идиотскую фразу: "Безобразный поступок!" Она говорила себе: "Иди, иди, дура, попробуй сначала сама совершить такой поступок. А когда совершишь, тогда и рассуждай".
Домой она пришла поздно, потому что после райкома заехала в институт. Павлу Петровичу и Варе сказала, что у нее очень болит голова, есть ничего не стала, легла в постель. Поднялась только тогда, когда Павел Петрович и Варя тоже легли, накинула халат и пришла в комнату Павла Петровича.
- Папочка, ты не спишь?
- Нет, доченька. А ты что маешься? Назаседалась сегодня?
- Папочка, сегодня мы дали строгий выговор одному комсомольцу, и вот я не знаю, правильно дали или неправильно.
Слышно было, как Павел Петрович повернулся в постели и щелкнул выключателем настенной лампочки. При вспыхнувшем свете Оля увидела добрые отцовские глаза.
- Садись сюда, - пригласил Павел Петрович, - и послушай меня. Года за три до того, как ты родилась, мы исключили из комсомола одну девочку. Были у нее такие круглые-круглые, синие, веселые глазки, две тонкие косички, а еще она красила губы и ходила танцевать. Мы ее за это и исключили - за губы, за танцы и, кажется, за косички. Мы говорили грозные страшные речи, мы сказали: "Вынь и положь на стол свой комсомольский билет". Руки у нее дрожали, когда она доставала из сумочки этот, наверно, очень дорогой для нее билет. Потом она бросила его на стол передо мной, крикнула: "Дураки, дураки!" - и выбежала.
Павел Петрович умолк раздумывая.
- Ну и что? - спросила Оля.
- Ну вот до сих пор у меня в ушах эти "дураки".
Павел Петрович снова умолк. Оля видела, что он улыбается своим мыслям, вспоминает, может быть, о чем-то из своей юности. Она не стала расспрашивать, чему он улыбается и о чем думает. Ее волновала возникшая вдруг неприятная мысль. Неужели и ей всю жизнь суждено помнить это убийственное: "Эх вы, блюстительница!"