Он сел на кожаный диван в глубине кабинета, вынул кисет и принялся свертывать цыгарку. Делал он это молчаливо, бросая на Макарова быстрые взгляды из-под бровей - то с усмешкой, то серьезно-испытующе. Макаров сел возле него и тоже молчал; улыбался, ожидая, когда Еремеев закурит. Думал о нем, о той поре, когда был слесаренком под его началом, о тех днях, когда дядя Сема и его, Федора Ивановича, покойный отец с субботы на воскресенье отправлялись то по уткам, то за лисицами и зайцами, то по грибы. Брали они с собой и молодого слесаренка, который сквозь дрему где-нибудь в лесном шалаше или в стогу сена слушал их нескончаемые разговоры о годах гражданской войны, о генералах Юдениче и Родзянко, которые "пузом перли на Питер", о неизменно поминаемых неведомом храбреце Ваське Таратайкине и комиссаре Коровине, о какой-то девке-белогвардейке, из-за которой чуть было не погиб дядя Сема. "За каждой юбкой бегать, - говаривал отец Еремееву при этих воспоминаниях, - так до беды и добегаешься. Это уж факт". Комсомолец Федя давал себе страшное слово за юбками никогда не бегать, с девчонками никогда не водиться, не проверив прежде - а не белогвардейки ли они.
В кабинете, напоминая о фронтовой жизни, о трудных военных днях, запахло махоркой. Выпустив густой клуб лилового дыма, Еремеев сказал:
- Давно, Феденька, не видались, давно. Время бежит… Когда я ушел с вашего завода? В сорок седьмом будто бы?..
- Не стыдно, Семен Никанорович, - с вашего? Ты же на нем тридцать лет проработал!
- Ты меня не укоряй - тридцать лет! - Еремеев сделал длинную затяжку. - Верно, тридцать. - Дым повалил у него изо рта, из носа, казалось, даже из ушей. - Верно, был мне родной завод. - Он помолчал и вдруг почти крикнул: - Как со мной поступили? Ошельмовали всего! Кто за меня слово сказал? Даже твой папаша, дружок вроде, не хотел бы память его ворошить, и тот на собрании клеймил и позорил: бракодел Еремеев, на пятьдесят тысяч драгоценного металлу перепортил. Вот как со мной поступили на вашем заводе!
Макаров знал историю, о которой напомнил его бывший учитель. Действительно, было такое дело: обрабатывая турбинные лопатки из дорогой, как золото, стали, Еремеев допустил неслыханный процент брака. Специально созданная тогда комиссия из рабочих и инженеров установила, что виной всему - упрямство Еремеева. Желая не отстать в выработке от известного на заводе слесаря-новатора, Еремеев не пошел к нему поучиться методам скоростной обработки кривых плоскостей, а придумал какой-то свой метод, ошибочный, технически неграмотный. Когда об этом было сказано, когда Еремеева покритиковали в цехе да в заводской газете, он обиделся и ушел на другой завод.
- Ты мне, Феденька, про это не вспоминай! - сказал Еремеев зло. Он встал с дивана и, раздавив в пепельнице на столе Макарова остатки одной цыгарки, вернулся на место, чтобы начать свертывать вторую. - Наклепать на человека нетрудно. Отклепываться от наклепов - это потруднее. - Он помолчал, посопел носом. - Ну хорошо, что ты здесь. Вот пришел к тебе, Федя. - Он снова помолчал. - Помогай, брат. Я тебе помогал подняться на ноги, и ты помогай. Накрути им хвост. Чтоб неповадно было, слышь?
- Да объясни толком, дядя Сема, - сказал Макаров, чувствуя в себе горячее желание помочь обидчивому мастеру.
- Толком, Федя, будет так. Опутали, окрутили, возвели на меня черт-те что. И вот, понимаешь, вчера на парткоме выговор записали… Так ты уж - сюда-то, к тебе, придет это дело - отмени ихнюю бадягу. Ударь по рукам.
- Выговор? Не понимаю. - Макаров погладил ладонью затылок. - За что же?
- Это только захоти, всегда найдешь за что. Клеветник, говорят. Клеветник! Это я - то клеветник? Да я белую контру собственными руками душил! Я завод из хламу подымал. Я на коллективизацию ездил, в меня ночью вилами кулачье запустило. Я в Отечественную на самой передовой, под снайперами, минометы да пушки ремонтировал! Я…
- Успокойся, дядя Сема! На-ка водички! - Макаров поднес ему стакан. Еремеев оттолкнул его руку: вода тяжело плеснулась на ковер.
- Вот живут еще такие недобитки! - продолжал он выкрикивать. - Тюрьма по ним скучает. Ты возьмись за них, пока не поздно. А не то и самому глотку перегрызут!
- Да кто это там, кто?
- Кто? А все! И секретарь парткома, и директор, и разные другие. Из-за Бабкина расшумелись.
- Есть у них один любимчик. Парень, так лет в тридцать пять. Занесся, занесся, будто уж профессор! Работы с него - еще как сказать, а деньги гребет лопатой. Костюмчики, шляпки… машину "москвича", купил. Полный барин! За это мы боролись, Федя? За барство?
- Тут ты перегнул, пожалуй, - возразил Макаров. - Какое же барство - костюм да автомобиль? Кто что заработал, тот то и получает. Социалистический принцип. Заработай сто тысяч - тебе их с почтением на рушнике, как, бывало, хлеб-соль, поднесут. Человеческий труд на пользу народа, - кто же смеет его не уважать!
- А если он хапуга, рвач?.. Если ему администрация потакает? Если… Да что там говорить! Тьфу!
Макаров пересел к себе за стол и позвонил секретарю партийного комитета завода, где теперь работал Еремеев. Секретарь парткома долго рассказывал ему суть дела Еремеева. Макаров сначала горячился, возражал, потом умолк, стал хмуриться, пожимал плечами, кивал и качал головой. Потом медленно положил трубку на рычаг аппарата, сказал после долгой паузы:
- Семен Никанорович! А ведь нехорошо получается. - Трудно дались Макарову эти слова, тяжко было говорить в таком тоне с тем, кто был его первым учителем после отца. - Нехорошо, Семен Никанорович, - повторил Макаров, глядя на чернильницу, в гранях которой весело отражались опаловые окна залитого вечерним солнцем кабинета. - Зачем же ты так?
- Вижу, все он тебе объяснил. - Еремеев усмехнулся. - Объясняльщики, Федя, всегда найдутся. А ты подумай: всякие ли нам объяснения нужны? На кой эти объяснения, когда наших людей порочат? Хорошо, ладно, допустим, я про этого Бабкина, чтоб не больно заносился, сказал, что его женка спит с начальником цеха. Вот тот и взвился…
- Перестань! - резко сказал Макаров, подымаясь из-за стола. Он не знал ни слесаря Бабкина, ни его жену, но он представил на миг то страшное, как яд, горе, какое принесла мужу и жене грязная сплетня, только что повторенная Еремеевым. - Стыдно слушать! - добавил он. - Стыдно, Семен Никанорович! Как ты можешь?
- А в меня вилами могли? А во мне три пули по сей день сидят! А у меня сын подо Ржевом зарытый! Да все вы еще под стол пешком ходили, а я уже в партии был!
Он еще что-то выкрикивал в большом гулком кабинете. Макаров не слушал. На душе было так, будто у него что-то украли, какую-то светлую страницу жизни - те свежие, росные ночи в шалашах и душистых копнах, возле костров с золотыми углями…
- Так как же, Федя? - прервал его думу Еремеев. - Ведь я тебе почти что второй отец. Не отстоишь, а? Не отшибешь им руки?
- Зачем ты это сделал? - спросил Макаров вместо ответа.
- Зачем, зачем? - Еремеев снова взорвался. - Пусть знает свое место! Лезут всякие из-под локтей. Так и норовят вперед тебя выскочить. А мы что - рыжие? Нас что - уже и нету? Все себе загрести думают - деньги, славу, почет. Они еще, как оно говорится, от горшка были три вершка, а мы уже в президиумах сидели! Ты не про то говори… Выручишь меня или нет? Поправишь этих чудилов или нет? Вот какой ответ мне нужен.
Попрежнему стоя за столом, Макаров тихо ответил:
- Постараюсь, Семен Никанорович, поправить. В этом кабинете, когда дело твое дойдет сюда, на бюро, я буду голосовать не просто за выговор, а за строгий выговор. И с предупреждением.
Еремеев посидел с полминуты, крутя в пальцах очередную цыгарку, потом швырнул ее на ковер, сказал: "Спасибочка вам, товарищ Макаров", - поклонился в пояс и ушел, громко стуча сапогами.
Макаров встал возле окна. Солнце опускалось на кровли завода. Под солнцем, в золотой дали, за городскими окраинами виднелись высоты. По дороге к ним то здесь, то там торчали журавлиные шеи строительных кранов и красные коробки будущих зданий: город рос, выбрасывая через пустынные равнины стремительные лучи своих прямых улиц. Макаров любил наблюдать за этим медленным неотступным движением города. Но в этот вечер он как бы и не видел величественной красоты, открывавшейся в окнах. Все его мысли занял человек, который только что сидел здесь, в кабинете, на этом вот диване, - "дядя Сема".
Никогда не задумывался Макаров над однажды сказанными отцом словами, а теперь задумался. Отец после ухода Еремеева с завода сказал: "Родному заводу изменил! Нет у меня больше в него веры". И правда, больше не дружил, не встречался отец с Еремеевым. Так и умер, не повидавшись.
Машину Макаров вызывать не стал. Пошел пешком, снова по набережной. И все думал, думал, следя за ровным скрипучим ходом хрупких речных льдин. "Зависть, зависть, - думал он, - до чего же ты доводишь человека! Человек теряет голову из-за тебя; зараженный тобою, он готов топтать другого, душить его, калечить ему жизнь. Незаметно для себя он сам опускается на ступени первобытного существования, с той лишь разницей, что сегодня он владеет не суковатой дубиной, а пером; но берется за перо не для того, чтобы воспевать человека, его красоту и величие, а чтобы клеветать на него, иной раз прячась за чужое, вымышленное имя, потому что и сам если не понимает, то во всяком случае чувствует подсознательно мерзость своего поступка и степень своего ничтожества".
Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то рассматривали на песке.
- Ребята! - окликнул он. - Ну-ка живо ко мне!
Двое из них взобрались на камни, подошли.
- Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не врите.