IV
Люди приходят в мир не по желанию своему, и душа их несет в себе ту меру сил, какая досталась им от прошлой земной жизни их, и участь каждого по делам его.
У одних кожаный покров покрывает душу, их глаза устремлены в землю, - кожа, мясо, кости, кишки - и обычай их жизни звериный, и таких больше полмира, другие, они еще не узрели неба, им оно грезится в снах, окликанные, и душа их, странница, нежна, как цвет, третьи - сыны духа, им отверсто небо.
Рожденные в кожаной одежде не могут стать чающими, и чающим никогда в явь не откроется небо. Но трудами и жертвою каждый может дойти до своей грани: и восплакавшие звери восстанут к новой жизни чающими, и чающие - сынами духа, сыны же духа раскрылятся в меру своего подвига.
Старец Амун родился, как и все родятся, от матери - не оскорбляйте жен, берегите нашу землю-мать! - и избранный среди позванных еще в юности услышал в своем сердце голос. Он рос и учился, как его сверстники, и родители его гадали о его будущем, желая ему чести, славы и покоя. А голос, звучавший в сердце его, не сулил никакого покоя. Все, к чему стремится душа в зверином обычае живущих, - богатство, власть, слава, отвращало его душу. И затосковал он по какой-то другой жизни, не этой - с богатством, властью и славой, и решил по голосу сердца: оставил он дом, родителей своих и пошел искать свою родину. И так скитаясь по свету и терпя большую нужду и скорби, - не гоните странных, берегите больших братьев своих! - он пришел в пустыню, и привела его тропа к пещере египетского подвижника-духоносца. В пустыне он и остался. Он прошел долгий искус под началом учителя своего и, укрепив дух свой, взошел на дикую гору и поселился один в пещере, чтобы испытать искушение от демонов. И живя в борьбе с демонами, он покорил их, и дана ему была власть как над низшими, так и над начальными, ибо был высок в вере и смиренен сердцем.
V
В Намосе жизнь замирала.
Война всё расстроила: и хозяйство, и самый строй жизни. Не хватало работников - война требовала живой силы, и вот людей искусных отрывали от их прямого, полезного дела и угоняли на охоту за человеком - не стало кому и пахать, не было и лучников, и шакалы, не стесняясь, подступали к самому городу.
Там, на полях, обагряемых кровью, умирали от ран и заразы, а тут, за стеною - и жрать нечего, и одеться не во что - голодная, холодная смерть.
В Петровки подошли кочевники к городской стене и примкнули шатры свои к лачугам пригорода, и некому было отогнать их. А на Ильин день пришли посланные от короля Аспида и забрали дедов и отроков, способных наляцать лук, а заодно прихватили и здоровых кочевников.
Вой и проклятия диких разрывали душу.
И в городе остались теперь лишь немощные да слабые.
Все, что можно, все повыбрали, и двух последних попов увели с собой посланные короля, одного - Галкина, а другого - забыл.
Остался Евагрий, старик, разбитый ногами, давно живший на покое, к нему и приступили скорбные.
- Погодите, то ли еще будет, - сказал Евагрий, - придут нечестивые воины Антиоха и истребят всякую тварь и настанет конец.
И был глухой плач, как собачий вой. И из плача, как из колодца:
- Спросите старца Амуна, долго ли нам терпеть такую муку?
Но Евагрий отвечал:
- Старец пребывает в святости во все дни, не будет он разбирать проклятые наши дела.
Известия одно другого страшней приходили с войны.
Говорили, что королевское войско погибло у песчаной скалы, а другие - что в болоте. Говорили также, что сами в плен сдались, а кто уперся, все равно несдобровать.
А тут увидели ополчение диких стрелков: они шли по улицам с дубинами и луками, шли на помощь королевскому войску. Они никого не обидели, только попросили горсть фиников на обед. Но внезапность появления их и дикий облик ужаснули.
- Спросите у старца! - просили те, кто уж больше не мог подняться.
По ночам среди бледных спасовых туманов какие-то птицы шарахали о землю крылом, и вдруг подымались вихри и сносили верхи башен и кресты Церквей, являлись два месяца, показались три солнца.
- Спросите у старца! - просили обреченные в свои последние минуты.
И вот вереницей по крестным камням поползли на коленях жены и доживающие останные дни старики, и лица их были темь и зелень, а глаза, как отцветший цвет.
- О мире! О мире! - шептали они, как тени. И шепот их сливался в скрёб.
- Не могу я молить о мире, - сказал старец, - взявший меч мечом и погибнет.
- О мире! О мире! ради малюток, не обагрявших кровью рук.
- О мире! О мире! ради полей, обагряемых кровью. И шепот сливался в скрёб.
- Нет, - сказал старец, - но и до седьмого колена отмщается грех.
VI
Когда удалились скорбные, раздумался старец: дети, не обагрявшие рук, и поля, обагряемые кровью, стали у него в глазах. Живые, измученные - голодные дети со своим плачем ужасным и словами не нашими, поля, где умирали затоптанные цветы, - вошли в его душу. И скрёб от стона и плача стоял в ушах. И он не мог победить жалости и отвлечь ум свой, чтобы с чистым сердцем приступить с молитвою к Богу.
И вдруг в теми пещерной явился светильник и светом ярким озарил пещеру, и старец увидел себя, провел по щеке, мокрой от слез, и тоска залила его душу.
Он сидел, согнувшись над начатой плетушкой, и какой ненужной показалась ему вся его работа. Ненужные валялись на земле прутья. И уныние влилось в его душу. И ум выговорил всеми словами ясно о ненужности труда его жизни.
Он сидел, опустившийся весь, немощный, и веки, истомленные слезами и светом, тяжелели.
И на минуту он забылся.
И вдруг как от сильного толчка он вздрогнул, открыл глаза и осенил себя крестом.
И тотчас светильник исчез.
И понял старец, что это дьявол, и, положив клятву, твердо вышел из пещеры.
Звездная ночь была - звезды большие крылили.
- Господи, прости мир! - шептал старец и, ступив на острие камня, начал молитву, прося за мир слепой и страждущий, за поля, обагряемые кровью, за детей, не обагривших рук, за цветы полевые, за землю, за зверей, за камни. - Господи, прости мир!
И сердце его наливалось любовью, как полунощные звезды светом. Звезды большие, разгораясь, крылили, вознося в небеса молитву.
- Господи, прости мир!
И вот на заре солнца донесся до вершины звон - звонил Евагрий.
И понял старец, что исполнились сроки - гудом показал Бог свою милость - и мир прощен.
И увидел он над морем: лик его был, как луч, одежда, как снег, по белому звезды, алая чаша на груди, в руке опущенный меч, закалающий зверя, а из крови зверя злак, а вокруг, как змей, водные волны.
И исполненный духа, воскликнул старец:
- Слава Тебе, показавшему нам свет!
И шелестом трав донесся голос его в долину.
И те, кто бодрствовал, посмотрели на небо - оно было ясно, и те, кто спал, пробудились от сна, и свет наполнил их душу.
Чего-то ждали, надеялись.
Говорили о чуде: старик Евагрий, столько лет проживший недвижим с разбитыми ногами, теперь поднялся и ходил, как безумный, возвещая о мире.
И верили и боялись верить.
А сердце играло.
Дух занимался.
Собирались на площадях, взбирались на холмы и смотрели туда… И глаза оживали, цветились, как политые цветы.
В полдень, подымая пыль по дороге, показались вестники короля: они несли желанную весть.
И заглохший Намос огласился песней.
По зову Евагрия все, кто только мог, пошли на скалу к пещере. И крестный путь не был трудным, не резали камни и не колола колючка.
Легко подымались на гору, славословя подателя света и мира.
Пещера была раскрыта, а у дверей пещеры на острие камня стоял, как поддерживаемый крыльями, старец Амун; он был мертв, и кровь ручейками бежала из его ног, уходя в грудную землю.
Слава в вышних Богу
и на земле мир.
А. Н. Толстой
День Петра
В темной и низкой комнате был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с клокотанием. Пахло табаком, винным перегаром и жарко натопленной печью.
Внезапно храпевший стал забирать ниже, хрипче и оборвал; зачмокал губами, забормотал, и начался кашель, табачный, перепойный. Откашлявшись, плюнул. И на заскрипевшей кровати сел человек.
В едва забрезжившем утреннем свете сквозь длинное и узкое окошко с частым переплетом можно было рассмотреть обрюзгшее, большое лицо в колпаке, пряди темных, сальных волос и мятую рубаху, расстегнутую на груди.
Потирая потную грудь, сидящий зевнул; пошарив туфли, сунул в них ноги и обернул голову к изразцовой, далеко выдвинутой вперед, огромной печи. На лежанке ее ворочался, почесываясь во сне, солдат, в сюртуке, в больших сапогах. Неспешно сидящий позвал густым басом:
- Мишка!
И солдата точно сдунуло с лежанки. Не успев еще разлепить веки, он уже стоял перед кроватью. Качнулся было, но, дернув носом, вытянулся, выпятил грудь, подобрал губы.
- Долго на рожу твою мне смотреть, сукин сын, - тем же неспешным баском проговорил сидящий. Мишка сделал полный оборот и, выбрасывая по-фронтовому ноги, вышел. И сейчас же за дверью, сквозь которую проник на минуту желтый свет свечей, зашепталось несколько голосов.
Сидящий натянул штаны, шерстяные, пахнущие потом чулки, кряхтя поднялся, застегнул на животе вязаный жилет красной шерсти, вздел в рукава байковую коричневую куртку, швырнул колпак на постель, пригладил пальцами темные волосы и подошел к двери, ступая косолапо и тяжело.