Стал он в свою банку свистеть: бу-у… бу-у… Потом банку в кусты закинул и срезал бузинную веточку.
К ночи, когда Зотов уже засыпать начал, вернулся с дудочкой в четыре дыры. По-нашему - жалейка, по-бессарабски - флуэр.
А наутро Дворникова вдова с дочкой и племянницей к родне уехали в Серпухов.
Хотел было он за ней, да бабушка не пустила.
- Школу надо кончить, голубчик.
- Какую школу?… Какую школу? - спросил он, прикрыв пустые от скорби глаза. - Этой школе тысячи лет…
- Я тебя не пойму, голубчик, - сказала бабушка. - Не напускай на меня тоску, ладно? А то ведь не выдержу.
- Ладно… - сказал он и стал - делать най из бузины.
Най - это дудка такая бессарабская, вроде губной гармошки или футбольного свистка, из многих свистков сложена.
А полюбил Витька, оказывается, навеки.
19
Такая полоса.
Немой зотовский в землю смотрит. И ни о чем не говорит, поскольку он немой. Забрел к нему Анкаголик, что-то сказал, и они ушли из дому, да через сутки вернулся немой Афанасий с девочкой на руках, на вид лет восьми. Хорошо одетая и бледненькая. Волосы каштановые, шелковистые, прямые, недлинные. В коридоре на пол поставил и руку ей на голову положил. Даже не так было. Пришел откуда-то с ребенком на руках, опустил на пол и ввел в комнату. А уж потом на голову ей руку положил, и она не стряхнула, а только смотрит. "Мы на них смотрим, они на нас. Что сказать, не знаем, а у всех одна догадка - ясное дело, что темное дело. Никто не знает, как быть, кроме немого Афанасия с бешеным взглядом да бабушки нашей тишайшей".
- За стол, за стол. Еда стынет, - сказала бабушка. - Сейчас супчику поедим. Перловый, с говядинкой. Тебя как зовут?
- Оля.
Никто Немого ни о чем не спрашивал, потому что он немой. Так и осталась Олечка у Зотовых, - тихая девочка, неразговорчивая. Бумаги все при ней. Немой повел ее сперва к Соколову, начальнику всей благушинской милиции. Чудесный мужик Соколов, фигурой медведь и лысый. Как они там разговаривали и куда он звонил, - а это точно, и все об этом знали, а тогда мало кто звонил, - но только после Соколова Зотовых тоже никто ни о чем не спрашивал, а осенью Олечке в школу идти вместе с Генкой, сыном Сереги и Клавдии.
Девочка тихая, незнаемая. Немой на нее пылинки не дает упасть, а кто подойдет к ней, Немой глаза на него подымет, и тот уходит. Приволок однажды лист фанеры - десятимиллиметровки, сетку достал. Ракетки выпилил. Три мячика купил, целлулоидных.
- Пинг-понг, - сказала Олечка и первый раз улыбнулась узнаваемо, как дитя.
Она в Немом души не чаяла, все его за руку держала, а когда никто не смотрел, то руку его раскачивала. Без костей, видать, та рука была, а сила в той руке была немереная, звериная.
Так бы и жили, если бы Клавдия все Витьке не рассказала. Клавдия всегда что не надо первая знала, а что надо знать, то вязло в ней, как полуботинок в дерьме.
У Олечки дядька профессор по аграрному вопросу, а у него жена - не то немка, не то англичанка. А теперь, стало быть, нет родни никакой.
Анкаголик с Немым у того профессора книжные полки строгали и строили - называется стеллаж.
А дед поманил Витьку скрюченным пальцем, чтоб он кончал рассказывать Клавдины известия, и говорит:
- Мы теперь ей родня, Витя.
Громобоев поглядел на него бутылочными глазами и кивнул.
А из комнаты Немого только и слышно теперь: мячик щелкает целлулоидный. Пинг-понг… Цок-цок… Да Олечка тихо смеется, когда Немой проигрывает в игру незнакомую. И чем дольше Олечка Немого обучает, тем больше, видно, Немой играть не умеет, и Олечка смеется чаще и чаще.
Пинг-понг… Щелк-щелк…
Лист фанеры на столе лежит, плотницкой струбциной привернутый, и бабушка говорит:
- Афоня, кончай дите мучить, Оленьке ужинать пора… - И Олечка смеется.
"Я у нее спросил однажды:
- А как же ты с Афанасием разговариваешь? Он же не говорит ничего.
Она отдула каштановую прядку со лба и отвечала:
- Он говорит… Тихо-о-онечко…
- Тихонечко? - спрашиваю.
- Да, - отвечает. - На ушко…
- А как говорит? - спрашиваю.
- Вот так…
И подышала мне в ухо. И я понял: такой разговор - главный разговор. Все остальные рядом с этим - одно болботание.
Ну ладно".
Потому что живой человек верит в чудо жизни, это машине все равно.
Однажды они пошли в Третьяковскую галерею, и проветривалась духота в их душах, и Генка-балбес глядел на Олечку, а она от Немого ни на шаг, держала его за палец, и ему неудобно было поправлять бант на шелковистых промытых ее волосах.
А Зотов с Витькой своим то отставали от них, то уходили безбоязненно вперед, зная позади немую защиту, и тыл, и прочность. И на "Незнакомку" художника Крамского Витька поглядел бегло и без интереса, а у портрета артистки Стрепетовой художника Ярошенка - задержался. И Зотов подумал: сколько же сейчас лет Марии?
Немой с детишками и зрителями толкались у гигантского Александра Иванова, Зотов звал Витьку смотреть, но он не пошел. Издалека смотрел, на всю картину разом, и разглядывал раба, и разглядывал того, дальнего. Вот пришел человек и сказал: "Я бог". Ну и как с этим быть? Не представитель бога на земле Моисей, не Магомет - пророк его, не Будда - один из будд, а сам - бог - и есть, этого не бывало еще никогда; и раб улыбается, и глаза красные. И Зотов смотрел, и старался мысленно понять, по какому образу Иванов рисовал их подобия в своей картине.
- И я, - сказал Витька.
- Что - ты?
- И я стараюсь понять.
Немой обернулся, и они повели детей в залы, где измученные демоны думали: неужели они никому не нужны? А художник Врубель не давал ответа, потому что они были прекрасны.
- Отец… - сказал Витька.
- Ну что?
- Пушкин гений?
- Гений, - твердо сказал Зотов. - Потому что он чувства добрые лирой пробуждал, и в свой жестокий век прославил свободу, и призывал милость к падшим. Пушкин гений.
- Пушкин сказал: гений и злодейство несовместны.
- Молчи, сынок, - сказал Зотов.
- Кто этот старик?
- Где?
И они остановились перед другой картиной художника Михаила Врубеля под названием "Пан".
И Зотов вспомнил золотую книгу "Гаргантюа и Пантагрюэль", и он вспомнил Телемскую обитель, где жили не монахи, а веселые люди, равные и разные. Они были равные, потому что разные, и потому разные, что были равные, и вспомнил стон островов - умер великий Пан - бог природного вдохновения, и бог-проводник в лесной чаще, и поводырь по пешеходной тропе.
- Это бог, сынок, - сказал Зотов. - Самый древний бог, потому что слово "пан" означает "все".
- Какое странное изображение бога, - сказал Витька. - Почему он такой облезлый?
- Он не облезлый, сынок, - сказал Зотов. - Он забытый.