Я открываю "Робинзона". "Веселому чукотскому лучику Анютке. Вырастай скорее и читай эти книги. Николай Макавеев".
Из окошка все бубнят и хрипят голоса.
- И он просил у меня прощения. Все дрыхли, а он сказал: "Ударь меня, Хыш…"
Пьяноватый смех Анюткиного отца:
- Не надо. Не надо ударять Макавеева.
- Ты чудак! - похрипывает Хыш. - Семь лет. Вот ты тундровик, а скажи: кто из вас спускался на льдине по всему Пыхтыму? Никто! Никто! Только мы с Макавеевым, как на лодке.
- Макавеев - о-о! Большой друг.
- Это я друг. Молокососы хотят сожрать Макавеева. Письма прокурорам пишут. И этот шпиндель, что со мной, думает его съесть.
- Не надо. Не надо есть Макавеева.
- Тяжело Макавееву. Жилы там, как рваные нитки. Бестолковые жилы на этой сопке. Я же вижу. Там пять лет копать надо, а он желает за один сезон. Понимаешь?
А раньше? Не хотел ждать одной недели. И, пожалуйста. Плыви на льдине, как белые медведи.
- Макавеев найдет.
Я беру в руки куклу. Машинально. Это очень дорогая блондинка из тех, что знают "папа" и "мама". Анютка вытягивает ручонки, чтобы, не дай бог, не уронил я это чудо техники.
- И куклу Макавеев?
- Дядя, - говорит Анютка и кивает на окно. И тихонько тянет ее у меня из рук.
- Ноя сказал так: я не буду ударять тебя, Николай. Я пойду к Анютке и переживу свою злость. И обману заодно и этих с их прокурором. Знай, Макавеев, душу Хыша.
- Не давай молодым съесть Макавея.
- Хыш бы ум у них был, хыш бы немного.
- Хэппи энд, - тихонько говорю я сам себе. - Падает розовый занавес. Публика утирает слезы.
В избушке звякают чашки. Булькает спирт.
Черноволосая Анютка держит на коленях куклу-блондинку. Ветер листает страницы "Робинзона Крузо".
…Я дождался, когда бывалый человек и полярный охотник уснули. И Анютка заснула возле своего ящика. Я взял рюкзак и тихонько приоткрыл щелястую дверь. С моря шла изморось. Лицо и руки сразу стали влажными. Две собаки пошли за мной следом, потом вернулись.
Берег убегал на север абстрактным изгибом.
Я шел к поселку. К тому, где живет прокурор. Шел и все щупал зачем-то бумагу в кармане. Бумага была цела. Шел я очень тихо. Два раза садился перемотать портянку. И злился на себя. Я все ждал, что Хыш будет меня догонять. Очнется, поймет и догонит.
Я шел очень тихо, оглядывался и обдумывал свой разговор с Хышем.
"Не люблю я, когда бьют. Хотя бы и других", - так сказал бы я. Или я сказал бы ему равнодушно: "Я иду в поселок за калейдоскопом. Знаешь, такая трубочка. Я решил подарить Анютке калейдоскоп и набор для цветного фото. Там очень хорошие разноцветные стекла"…
Догони меня, Хыш! Ты же видишь: я так тихо иду.
Чуть-чуть невеселый рассказ
Я схватил воспаление легких, когда мы шли через низкие перевалы гор Дурынова. Стоял апрель - месяц солнечных холодов. Мы шли с северного побережья острова, оставив позади зеленый лед лагун, тишину и мертвый галечник морских кос. Горы Дурынова отделяли нас от базы на южном берегу.
В этих местах понятие "горы" условно. Среди настоящих гор они считались бы просто холмами.
Нас было пять человек. Пять мужчин в одинаковых кухлянках и меховых штанах, с распухшими от мороза и солнца лицами.
На каждом подъеме все соскакивали с нарт и бежали рядом, крича и задыхаясь. Кричать было необходимо, чтобы собаки не останавливались. Я говорил: "Давай" на каждом выдохе, эскимосы - каюры грузовых нарт - коротко вскрикивали: "Хек!".
Семен Иванович молчал. Он вел самую ответственную нарту с аппаратурой. За него ругался Ленька. Он погонял свою упряжку громко и непечатно.
На третьем подъеме я понял, что сейчас умру от теплового удара. Одежду заполнил кипящий пот.
На вершине я остановил собак и стянул через голову кухлянку и свитер. Упряжка понеслась вниз. Мгновенно превратившаяся в жесть ковбойка била меня по спине. Так повторялось раз пять, может быть больше.
Горы Дурынова занимают по широте сорок километров. В час ночи нарты, раскатываясь, неслись по взлетной полосе аэродрома. При аэродроме имелось шесть домиков. Крайний из них, приткнутый к самому берегу, второй месяц служил нам базой.
За десять дней избушка промерзла насквозь. Мы поставили на пол примус и вскипятили чай. Эскимосы выпили по две кружки и по очереди подали нам руки. Они жили на охотничьем участке в шести километрах к югу от нас.
Я лег на кровать в спальном мешке. Сквозь сон мне было слышно, как Семен Иванович шаркает по полу и гремит угольным ведром. Половину избушки занимала громадная печь, которую звали "Иван Грозный". Остыв, она запускалась долго и трудно.
Я проснулся на другой день от звука собственного голоса. Наверное, говорил сам с собой. Голова казалась большой, как подушка, тело чужим. Наверное заболел, подумал я и куда-то провалился.
Семен Иванович тряс меня за плечо. Он держал в руках тонкий, как вязальная спица, приборный термометр. Я сунул термометр в спальный мешок. Столбик ртути застрял на тридцати девяти и восьмидесяти шести сотых.
Появился Ленька.
- Вот спирт, вот перец, - сказал он. - Ты, начальник, всю ночь погонял собачек.
Я выпил дозу испытанной антипростудной смеси.
Семен Иванович и Ленька серьезно наблюдали за этой процедурой. Распухшие лица их лоснились от вазелина. Они набросили поверх мешка свои меховые куртки и стали возиться с аппаратурой. День тянулся и тянулся без конца. Я то слушал разговоры ребят, то проваливался в короткие смутные обрывки снов.
К вечеру стало совсем нехорошо.
- Другая хворь, - убежденно заключил Семен Иванович. - Врач нужен.
Он потрогал мой лоб. Тяжелая рука сорокалетнего человека щупала его, как щупают материю в магазинах.
- Почем сантиметр? - пошутил я.
- Иди к механикам, - сказал Семен Иванович Леньке.
Я понял, что повезут к врачу. Мне это было безразлично. И больница и врач находились в другом островном поселке в пятидесяти километрах от аэродрома. Туда добирались на собаках или вездеходом. Единственный на острове вездеход принадлежал аэродрому, на нем подвозили редкие грузы и пассажиров. Неизвестно было только, согласятся ли механики ехать.
Ленька вернулся через двадцать минут, забрал со стола начатую бутылку спирта и исчез.
- Вот гадюка Старков, - выругался Семен Иванович.
Вскоре гусеницы затарахтели под окнами. Ленька ввел раскрасневшегося механика Старкова. Семен Иванович поставил на стол чайник и банку конфитюра. Он молча ублажал механика чаем, пока я одевался.
- К докторице, - сказал Старков. - Молоденькая, худенькая. Люблю таких.
Ленька согласно хохотнул. Он притащил откуда-то чугунно-тяжелый тулуп, укутавший меня от макушки до пяток.
Я забрался на сиденье вездехода. Ребята молча стояли рядом. Наверное, им тоже хотелось поехать, но надо было срочно обработать последний маршрут.
- Поехали, - буркнул наконец Семен Иванович и, тяжело переставляя унты, пошел к избушке.
Вездеход как утка нырял на застругах и бодро тарахтел гусеницами. В щели кузова забивалась снежная пыль. Старков переключал передачи, катая в зубах папиросу. Я смотрел на горы Дурынова слева по курсу. Низкие, пологие, заснеженные северные горы. Сколько я видел таких безвестных хребтов? Может быть, штук сто.
- Собачья жизнь, - сказал Старков.
- У кого?
- У вас. Все время в дороге. А для чего, какая цель?
- Из-за денег, - серьезно сказал я. - Нам платят большие деньги.
Я знал, что стоит сказать таким, как Старков, про деньги, как все становится ясным. Другое же, настоящее объяснение было сейчас не под силу.
Я был в восточном поселке один раз. Обычный поселок охотничьего колхоза из двух десятков одноэтажных домов на снежном обрыве над морем. Сейчас, после двух месяцев в зимней тундре, он казался большим, как город.
Вездеход остановился у дверей больницы. Около него мгновенно собралась ребятня. Путаясь в чугунном тулупе, я поднялся на крыльцо.
- Ты надолго? - крикнул вслед Старков.
- Надеюсь, ненасовсем.
- Я подожду дней пяток.
Я вошел в полутемный коридор, думая о хитрости Старкова. Каждый месяц он приезжал сюда на неделю к одной женщине с почты. А сейчас наверняка слупит с ребят дополнительное угощение за эти пять дней. Черт с ним, решил я и постучал наугад в какую-то дверь.
…Доктор велела мне раздеться. Я стаскивал свитер и искоса поглядывал на нее.
- Сколько вам лет, доктор?
- Двадцать шесть, - без удивления просто ответила она.
- А мне тридцать два, и я уже начал таскаться по больницам.
Я нарочно шутил, чтобы оттянуть неприятную процедуру перечисления недугов. Тем более, я не знал, что у меня болит. Просто я был весь чужой и неприятно мягкий.
- Не разговаривайте, - сказала она.
Докторша очень долго слушала меня: "Дышите, не дышите", - потом заставила говорить "а", потом стучала по груди согнутым пальцем.
- Не сломайте мои хлипкие кости, доктор. - Она ничего не сказала, только улыбнулась. Чертовски хорошая была улыбка. Так улыбаются не очень красивые, сероглазые девчонки, которые до десятого класса носят косички и выдумывают всякие турпоходы.
Бьюсь об заклад, она играла в футбол наравне с пацанами, подумал я.
- Вы замужем, доктор? - Мне очень не хотелось, чтобы она задавала этот дурацкий вопрос: "На что жалуетесь, больной?".
- Повернитесь спиной. - Она простучала по всей спине от затылка до поясницы, потом заставила кашлять.