Ребята кучкой стояли у входа и молча тянули шершавые ладошки. А чуть дальше идолом стоял Макавеев. Мы прошли от него в двух шагах. Прищурил Макавеев раскосые азиатские глазки, и, черт, показалось мне: что-то человеческое мелькнуло у него на лице.
…Я начинаю отставать. Кружится голова. Нервный зуд лихорадит тело. Это от комариного яда.
- Хыш, - говорю я. - Я первый год, а ты знаешь. Неужели везде начальство такое?
- О-о, - отвечает Хыш. - Макавеев наш прост. Он как бык - только стенку видит, а ворот не замечает. Ты послушай…
Я слушаю рассказы о невероятной хитрости и коварстве разных начальников, с которыми имел дело богатый опытом Хыш. Я забываю, что завел Хыша на разговор только ради более тихого хода.
- Хыш, а ты в школе учился?
- Чудак, Гегелек. Кто же нынче не учился?
- Но все равно ты уже забыл. А я помню. Татьяна Ларина. Печорин. О чем думал Фауст. А про канавы - ни слова.
- Умнеешь ты, Гегелек, - хрипит Хыш.
Ох, я не умнею, я изнемогаю. Давно уже вместе с потом вышел из меня "чифир", комары высосали мою силу. А Хыш даже не повернет в мою сторону пипочный нос. Не надо мне справедливости. Не надо денег. Лишь бы не было тундры.
- Ты ставь ноги в промежутку. Так легше.
Знаю я эту теорию. Я ставлю ноги между кочками, ставлю на их мохнатые головы, ставлю куда попало. Темные черепашьи панцири холмов стоят перед нами. Их много впереди, они фантастически далеки друг от друга. Временами я теряю чувство расстояния. Кажется, что Хыш далеко на горизонте и его огромная фигура рассекает холмы, как волны.
Поговорить бы еще о чем. О том, как с тихим звоном лопаются мои нервы. О том, как мы войдем через день в поселок. О листе бумаги и первой фразе: "Здравствуй, милая мама". Я, как во сне, карабкаюсь на скользкий глобус. Ноги мои отсчитывают холмы. Час. Два часа. Три.
- Смотри, салажонок, море!
Море. Я вижу только, что тундра невдалеке отчеркнута ровной полоской. Далеко за полоской стоят снежные горы, на той стороне залива. А между ними пустота. Только ветер оттуда тревожит душу.
Ленивая чайка пренебрежительно машет крыльями нам навстречу.
- Будет сейчас одна избушка, - неохотно говорит Хыш. - Чукча там с дочкой живут. Там и передохнем.
Я чуть не плачу от злости. Близко избушка! Что ж молчал ты, старый эгоист? Ведь не забыл же? Я же знаю, что всю зиму таскались вы тут с тракторами…
Тяжел путь к тебе, справедливость!
Я вижу море. Зеленую морщинистую кожу воды. Торфяной обрыв. И на обрыве, совсем чужая этому миру, стоит избушка. Даже дом, а не избушка. Несколько собак трусливо облаивают нас с высоты.
- Эй, есть кто? - кричит Хыш.
Никого нет. Солнечное тепло идет от обложенных дерном стен.
Но вот щелястая дверь приоткрывается, и я вижу, как боком, словно маленький рачок-бокоплав, выходит из избушки существо. Крохотная темноволосая девчонка, в крохотном меховом комбинезоне, в крохотных торбасах. А над всем этим крохотным торчат темные любопытные испуганные глазищи.
- Здравствуй, Анютка, - сказал Хыш.
- Здравствуйте, - прошептали глазищи.
- Отец где?
- В поселке, - прошептали глазищи.
Мы входим в избушку. Здесь прохладно и сухо. Густой нерпичий запах окутывает мне голову… Я вижу круглую железную печку, дощатые стены, низкий столик, широкий топчан у стены. На столике - две винтовки, какие-то шкурки, мотки ремня, торбаса. Два потемневших плаката призывают нас встретить день выборов трудовыми успехами. Распижоненный горнолыжник мчится по склону. Девица в красном купальнике стоит на берегу неизвестных вод.
- Тебя как зовут? - спросил я, отрываясь от девицы.
- Анкай, - прошептал меховой комбинезон.
- По-ихнему значит маленькая Аня, - объясняет Хыш, потрогав пальцем купальник.
Девчушка громко прыскает. Я оглядываюсь. Белозубый развеселый чертенок глянул на меня с порога. Одно мгновение. И снова мохнатый серьезный гномик смотрит навстречу.
- Сделай нам чай, Анютка, - добрым голосом сказал Хыш.
Что-то шумнуло, хлопнуло дверью, звякнуло чайником. Топор затюкал за стенкой. Вздохнув, Хыш сел на нары. Я вышел на улицу.
Черный в бисеринках воды чайник болтался на треноге. Маленькая Анютка огромным топором тюкала по огромному, как кашалот, плавниковому стволу. Я взял у нее топор, стал отсекать от кашалота синеватые щепочки. - Рразз, - щепки исчезли из-под самого лезвия топора. Я даже охнул от испуга. Раз, два, три. Синий дым окутал чайник. Раз-два… Анютка вынырнула с другой стороны дома. В руках у нее была ощипанная птица.
…На чашках остался привкус морской воды. Их мыли в море. Это были очень интересные чашки с какими-то хитрыми цветочками. Я никогда не видал таких в магазинах. Мы сидели на низких скамейках, расстегнув ковбойки. Наша хозяйка где-то успела переодеться. Я увидел не очень чистое ситцевое платьишко и смешные ботинки с загнутыми носками. Смуглые руки легли на колени. Из-под топчана выполз лохматый щенок и дружелюбно посмотрел на нас.
- Бобик, - сказала Анютка.
- Бобик?
- Бобик. - В комнате хихикнуло. Как будто вспыхнула и погасла спичка. Щенок радостно тявкнул.
Хыш лег на широких досках, смотрит в потолок. Наверно, "точит" злобу на Макавеева. Окурок, другой метнулся к порогу.
Я иду по берегу.
Собаки, как по команде, двигаются следом. Среди голых галечниковых куч непонятным образом растет трава. Море подталкивает к ней желтые ремни морской капусты.
Сзади стукает камень, и вперед выбегает Бобик. Он смотрит на меня преданными глазами, только ноги у него приплясывают совершенно независимо от головы. Я чувствую, что Анюта сзади. Уж это точно.
- Ты в школу ходишь, Анютка? - спрашиваю я воздух за спиной.
- Да, - дохнуло оттуда.
- В интернат?
- Да.
- В какой класс?
Ответа нет. Я оглядываюсь. Анютка стоит метрах в трех от меня, и снова я вижу только два черных неправдоподобных блестящих сгустка любопытства. Было семь чудес света. Я - восьмое чудо.
- В первый?
- Н-нет.
- Во второй?
- Н-нет.
- В третий?
- В первый. - Анютка застенчивой каруселью обходит восьмое чудо света.
Бестолковый Бобик тщетно пробует укусить приливную волну.
Я не знаю, сколько времени мы молчим, только за это время солнце успевает стукнуться о далекие горы и снова взмывает вверх, как радужный детский шар. Отчаянная усталость подползает сзади из тундры и хватает меня за горло. Я еле успеваю добрести до избушки и упасть на нары. Колыбельный запах шкур и звериного жира уносят меня в темноту.
- Товарищ прокурор, - бормочу я. - Позовите сюда судмедэксперта. Пусть он вскроет меня, и вы увидите внутри убитые идеалы. Макавеев глушил их по голове большими кусками камня…
Просыпаюсь я от кашля. Хыш сидит на нарах в майке и курит. В углу Анютка сшивает какие-то тряпочки.
- Смотри ты, - говорит Хыш, - до чего приспособилась к этой жизни.
Он зевает с отчаянным вывертом. И остаток дня: просто куда-то исчезает.
Хыш забрал себе "Беломор", лежит на солнышке… Греет щетинку. Под треножником безостановочно курится дым. И целый день я наблюдаю, как мелькает мимо меня ситцевое платьишко и ботинки с загнутыми носками. Анютка появляется сбоку, сзади и спереди. Она возникает на фоне стен, тундры и моря. Временами она просто повисает в воздухе.
- Пора идти, - говорю я вечером Хышу.
- Куда? - лениво спрашивает он.
- Не меня ведь били. Тебя, Хыш, били.
- Это ты верно подметил, Гегелек.
А через минуту он вскакивает в веселом оживлении. "Эй, мышонок, отец твой возвращается!"- радостно кричит Хыш.
Мы втроем сидим за столом. Хыш, я и темноволосый, темнокожий тихий человек - Анюткин отец.
- Ты давай, давай, - говорит Хыш и делает рукой понятный всем народам мира жест. Анюткин отец извлекает из мешка бутылку. Хыш берет на себя руководство. - Раз-два-три-четыре, - булькает он в свою кружку. Потом передает бутылку нам. Северный мужской обычай: каждый льет себе сам. Я с гордостью посматриваю на себя со стороны. Сидят взрослые мужчины, пьют спирт. Полярный охотник, бывалый человек Хыш и я.
Бывалый человек и полярный охотник хмелеют. Я, наверное, тоже.
- Привет тебе от Макавеева, - пьяным голосом говорит Хыш.
- Макавеев - о-о!
- Гад Макавеев, - говорю я.
- Прибавочная стоимость, - бормочет Хыш. - Ты темный охотник, ты не знаешь, что такое прибавочная стоимость, а я знаю. Я работал однажды с оч-чень уч-ченым жуком. Он мне рассказывал, как раньше выдумывали прибавочную стоимость. Но я умнее того жука, я понял его по-своему.
- Слышал ты звон, Хыш, - говорю я. - Это из буржуйской политэкономии.
- Нет, - спорит Хыш. - Ты сопляк. Я знаю: каждый человек вроде невелик. Но в нем есть добавка. Добавку можно взять, если сумеешь. Вот друг - Рычип. Это хорошо. Но я знал, что у него есть еще и бутылка. И видишь - прав. Тоже политэкономия.
- Макавеев - о-о!
- Макавеев тоже знает политэкономию.
Я ухожу от этой пьяной дребедени.
Сегодня мир синего цвета.
По морю прыгает зыбкая рябь.
Я обхожу избушку и вижу Анютку. Она сидит на завалинке под самым окном. Серьезно жует пряник. На земле перед ней стоит большой деревянный ящик. Лупоглазая дура-кукла прислонена к окну. Я наклоняюсь над ящиком. Он почти весь забит книгами. "Робинзон Крузо", "Путешествия по Южной Африке" Левингстона, "Мойдодыр" и книжка академика Тарле о Наполеоне.
- Это тебе отец подарил, Анютка?
- Нет, - шепчет она.