- Ах, я сама не знаю, где выдумка, где правда, - ответила она со слезами. - И мне так жутко от иных мыслей, от скверных желаний. Я не хочу скрывать от тебя ничего…
Наступило продолжительное молчание. Он хмуро глядел в пол, она тихо плакала на его плече. Он заговорил - спокойно и рассудительно:
- Подведем итоги, Оля. Ты ставишь меня перед выбором: отказаться от повышения или потерять тебя. Я выбираю тебя. Бели мне официально предложат возглавить промысел, я не соглашусь. Устраивает тебя это?
- Нет! - воскликнула она, вскакивая. - Нет и нет! Ошеломленный, он молча смотрел на нее. Только сейчас до него дошла огромность ее настояний. После паузы он задал вопрос, уже зная ответ на него:
- Так чего же ты хочешь?
Она опустилась перед ним на колени, схватила его руки, страстно глядела в его лицо, шепотом молила:
- Бросай море! Хочу, чтобы перестал бороздить океан. Бери работу на берегу.
Все это так чудовищно противоречило всему, на что он был готов согласиться, что он не рассердился, а рассмеялся.
- Море бросить? Мне, капитану дальнего плавания Соломатину? Ошалела, форменно ошалела! Сергей Соломатин в дезертиры? Да понимаешь ли ты, чего требуешь? Да ты просто с ума…
Она прервала его, еще горячей доказывала свое, еще настойчивей умоляла. Нет, пусть он не думает, что она сошла с ума, что отдается вздорным мыслям, скверным порывам. Нет, нет, все не так, все по-другому! Она долго думала, она все взвесила. Сергей скоро десять лет ходит по океану, можно сделать и передышку на несколько лет. И она не требует, чтобы он отказался от повышения, нет, не требует. Она понимает: новая организация промысла потребует огромной предварительной подготовки на берегу. И ее должен провести настоящий моряк, знаток моря и промысла, специалист, досконально понимающий все, что может потребоваться рыбаку. Почему не Соломатин, он же всех лучше знает условия труда в океане? Она спрашивает, просит, умоляет - почему не Соломатин?
Он плохо слушал ее, плохо понимал смысл ее требований. И когда она на секунду-две замолчала, он ошеломленно сказал:
- Ведьма ты! Сумасбродная ведьма, вот ты кто!
А она с ликованием услышала в его ответе, что он потрясен, что в нем совершается невидимая ей борьба и что он уже не способен ответить на ее просьбы категорически-резким, убийственным для нее отказом. Она горячо целовала его руки, горячо шептала:
- Да, да, ты прав, ты всегда прав - ведьма! Добавь только - влюбленная ведьма, ведьма, сходящая с ума от тоски. Столько ночей выплакано, столько мыслей передумано! Сережа, милый, люблю, люблю!
10
Приказ о перестройке промысла и наведении порядка на флоте был наконец вывешен - на площади перед "Океанрыбой" и в ее коридорах забушевала буря. У описка отчисленных на берег толпились и шумели - кто, увидев свою фамилию, ругался, кто, с облегчением не найдя себя в списке, сочувствовал незадачливому товарищу. У кабинетов Кантеладзе и Березова не убывала очередь обиженных.
Шмыгов не поверил глазам, когда обнаружил себя среди списанных. Со свитой друзей, предвкушающих занимательное зрелище, механик поднялся "взять на гак" управляющего. Шумная толпа забила приемную. К Кантеладзе пустили одного Шмыгова, остальным секретарша приказала вести себя тихо. Она была строгая - гомон спал.
Кантеладзе приветливо подал руку, усадил Шмыгова в кресло так уважительно, что механик не сумел начать разговора и с минуту только молча смотрел на управляющего.
А тот отвечал на возмущенный взгляд старшего механика такой радостной и доброй улыбкой, словно Шмыгов оказал ему честь своим приходом и собираются они вовсе не спорить и, может быть, даже ссориться, а хотят взаимно порадоваться, как хорошо складываются дела в их родном учреждении.
И выждав ровно столько, чтобы сбить у Шмыгова ярость, Кантеладзе заговорил первый.
Шалва Георгиевич Кантеладзе, невысокий, плотный, важный, темнощекий и темноглазый, был из начальников, которых подчиненные побаиваются, хотя он и голоса, глуховатого и неторопливого, никогда не повышал и на выговоры не был щедр. Моряк из средних, он брал организаторским умением - за шесть лет его работы в Светломорске маленькое береговое предприятие превратилось в один из крупнейших рыбодобывающих трестов страны. Говорили, что у него сильные приятели в министерстве - и это способствует его успехам, о нем посмеивались: "Шалва - инвалид, одна рука здесь, другая в центре". А Муханов, начавший работу в "Океанрыбе" еще до появления Кантеладзе, шутил по-своему: "Наш управляющий - трехрукий и десятиглазый. Все вокруг видит, держит одну руку на пульсе наших интересов в Москве, а две оставшиеся так энергично орудуют при нем, что только удивляться!"
- Много ждем от вас, Сергей Севастьянович, - ласково сказал управляющий. - Убивает ремонтная база, товарищ Шмыгов, просто режет, будете теперь поднимать на ноги ремонтников.
- Не буду! - объявил Шмыгов грозно. - Меня в ремонтники? Да тот двух дней не проживет, кто такое надумает!
Кантеладзе с улыбкой развел руками.
- Третий день живем, дорогой, третий день как подписан приказ - ничего, еще собираемся жить. Говорю вам…
- И слышать не хочу! Весь род мой на судах, а я на берегу, да? Еще Петр Великий не родился, а Шмыговы рыбачили в море!
Управляющий засмеялся.
- Рыбачили в море! Весло да парус - вот и вся техника. А мы, дорогой товарищ Шмыгов, индустрия. И кто лучше вас знает судовые двигатели, кто, укажите? Нет, кончим, кончим на этом, дорогой. Приживайтесь на берегу.
- Тогда у вас не переведутся штормы на берегу! - посулил механик и, выскочив в приемную, позвал, кто пожелает, идти с ним заливать горе. Но мало кому захотелось уходить из бурлящей "Океанрыбы".
Среди обиженных был и Шарутин, его перемещали на метеостанцию в порту. Мрачный штурман, повстречав Мишу, скорбно пробубнил стихи о лихой судьбе, превращающей мореплавателя в клерка. "Я теперь знаешь кто? Метеолух!"- сказал он. И, повторяя понравившееся словечко "метеолух", мощно возгласил: "Наблюдать невидимые сполохи, бури линиями изображать, не боками, цифрами дрожать - вот судьба презренных метеолухов!" Стихотворным возмущением, впрочем, и ограничился его протест - штурман покорно пошел на новое место работы.
Попросил приема у Кантеладзе и Карнович.
Кантеладзе разговаривал по трем телефонам сразу: две трубки прижимал к ушам, третья лежала на столе. На столике стояло пять телефонных аппаратов, каждый особого цвета.
- Да, да, постараюсь утрясти в Москве и доложу вам, - негромко произнес Кантеладзе в оранжевую трубку и положил ее на аппарат. - План составлял не я, план спущен министерством, надо выполнять, дорогой, надо выполнять! - прокричал он в черную трубку и тоже возвратил ее на столик, а в белую сердито сказал - Нет, вы слышали разговор? Я от людей требую промысла, а на чем они будут промышлять в океане? На шлюпках? - Слушая, он свободной рукой чертил что-то на листе бумаги. - Короче, пиши докладную, что не можешь. А мы тебе тоже напишем - выговор! Вот так, дорогой!
Он оставил телефоны и протянул руку. Широкое, темное лицо дружески улыбалось, под мощными, седеющими бровями сверкали черные насмешливые глаза.
- Садись, Леонтий Леонидович, садись, дорогой. - Кантеладзе знал в лицо и по имени всех своих капитанов, старпомов и стармехов. - Ты Юлия Цезаря знаешь? Ну, лично не удалось познакомиться, понимаю, а слыхал? Юлий Цезарь делал два дела сразу - одевался и диктовал секретарю. У нас в управлении пришлось бы императору доучиваться еще на два дела, чтобы вышло четыре. Что же ты молчишь, дорогой? Жалуйся! Стесняться - нехорошо, я не люблю!
- Я насчет выхода в океан. "Бирюза" возвратилась с промысла…
- Знаю. Не поставили твою "Бирюзу" опять в океан, назначили на Балтику. Обида, конечно. И правильно, что жалуешься, не уважал бы, если бы смолчал. Меня бы так обидели - кулаком бы по столу стучал!
- Так в чем же дело, хотел бы я знать? Почему другие люди в океан, а мне рейсовое направление в прибрежные лужи? За что такая немилость?
Кантеладзе некоторое время, не сводя с лица дружелюбного выражения, молча смотрел на разозленного молодого капитана. С Карновичем нельзя было так просто разговаривать, как с другими, к нему нужно было поискать ключи потоньше. И ему надо было доказательно разъяснить, что никакой немилости к нему нет, а есть то, что называется "морской школой". Рано или поздно этого человека надо было "прижать". Если иные рыбаки "дурели", сходя на берег, то Карнович "дурел" в море. На водном просторе он терял представление о дисциплине. Руководители караванов дружно жаловались на его своеволие. Он готов был гнаться за рыбой в любую погоду и на любом отдалении от флотилии. Экипаж на "Бирюзе" подобрался под стать своему капитану: даже в штормы этот траулер не жался к базе, а лихо носился по морю, выискивая рыбные косяки.
Собственно, в неуемной самостоятельности Карновича проступка большого не было, некоторые, даже сам Березов, склонны были считать достоинством такую независимость. Березов предсказывал, что в скором времени только так и пойдет промысел - каждый капитан поведет автономный поиск и лов, сообразуясь лишь с ходом рыбы, а не с приказом с берега или плавбазы. Но это время еще не пришло. Суда на промысел шли караванами, надо было соблюдать основной "караванный принцип"- знать свое место в строю. Лихая удачливость Карновича вызывала зависть, ему старались подражать - но то ли не хватало такого же морского умения, то ли просто не было счастья, выпадавшего ему, только добыча не увеличивалась, а порядок нарушался. Кантеладзе не наказывал Карловича, а убирал "подальше от соблазна", так он сам это сформулировал, когда своей рукой вписывал Карновича в приказ № 118.