Ладно, я отдышался и рванул через Трассу 204. А она вся обледенела, как не знаю что, и я там чуть не грохнулся. Фиг вообще знает, зачем бежал - наверно, просто хотелось. А за дорогой вдруг понял, что как бы исчезаю. День вообще долбанутый, неслабая холодрыга, никакого ни солнца, ничего, и как дорогу перейдешь - такое чувство, будто исчез.
В общем, ух как я жал на звонок, когда до этого Спенсера добрался. Весь заледенел. Уши болят, а пальцы почти и не шевелятся.
- Давай, давай, - говорю вслух; ну, почти, - открой же мне кто-нибудь дверь.
Наконец эта миссис Спенсер открыла. У них ни горничной не было, никак, двери они всегда сами открывали. Грошей у них немного.
- Холден! - говорит миссис Спенсер. - Как приятно тебя видеть! Заходи же, дорогой мой! Ты до смерти замерз?
Наверно, она мне обрадовалась. Я ей нравился. Или мне так кажется.
Ух как я рванул внутрь.
- Вы как, миссис Спенсер? - спрашиваю. - Как мистер Спенсер?
- Давай мне куртку, дорогой мой, - отвечает она. Не расслышала, как я про мистера Спенсера спросил. Она как бы глуховата.
Повесила мою куртку в платяной шкаф, а я, с понтом, волосы пятерней себе пригладил. Я часто стригусь под ежик, причесывать там особо нечего.
- Как у вас дела, миссис Спенсер? - снова говорю я, только громче, чтоб услышала.
- Дела превосходно, Холден. - Она закрыла дверцу шкафа. - А как у тебя? - И по тому, как она это спросила, я понял: этот Спенсер ей рассказал, что меня выперли.
- Отлично, - говорю. - Как мистер Спенсер? Одолел уже свой грипп?
- Одолел! Холден, да он ведет себя, как совершенный… Я даже не знаю, что… Он у себя, дорогой мой. Ступай прямо к нему.
2
У них у каждого по своей комнате всяко-разно. Им обоим где-то под семьдесят, а то и за. Но им в жизни много чего зашибись - хоть у них и выходит как-то несуразно. Я знаю, погано так говорить, но я не хотел погано. Я в смысле, что об этом Спенсере нормально так много думал, а если думать о нем слишком много, непонятно, за каким хреном он вообще живет на свете. Ну то есть: весь скрюченный, осанки никакой, и если на уроке роняет мел у доски, кому-нибудь из первого ряда приходится вставать и ему поднимать. Жуть, по-моему. Но если думать о нем не слишком, а просто, выходит, что ему, в общем, в жилу. Например, как-то в воскресенье мы с парнями заходили к ним на горячий шоколад, он нам показал старое индейское одеяло, все тертое - они с миссис Спенсер купили его у какого-то навахо в Йеллоустоунском парке. И по всему видать: этому Спенсеру покупать одеяло было зашибись. Я вот как раз о чем. Такое старичье, как Спенсер, - и ему зашибись покупать одеяло.
Дверь к нему была открыта, но я как бы все равно постучал - из вежливости и всяко-разно. Я видел, где он сидит. Сидел он в большом кожаном кресле, весь завернутый в это самое одеяло. Поднял голову, когда я постучал.
- Кто там? - орет. - Колфилд? Заходи, мальчик мой.
Если не на уроке, он всегда орет. Иногда действует на нервы.
Едва я вошел, так сразу и пожалел, что вообще приперся. Он читал "Атлантик Мансли", везде валяются пилюли и лекарства, и все воняет "Виксом" - каплями в нос. Вполне себе тоска. Мне больные вообще не очень в струю. А еще тоскливей от того, что этот Спенсер сидел в халате, таком убогом и обтерханном, будто родился прямо в нем или как-то. Не сильно-то и в жилу смотреть на старичье в пижамах и халатах. Эти груди вечно трясутся. И ноги. У старичья на пляже и везде ноги всегда такие белые и лысые.
- Здрасьте, сэр, - говорю. - Я получил вашу записку. Большое спасибо. - Он же написал мне, чтоб я зашел попрощаться до каникул, раз я больше не вернусь. - Не надо было, чего вы? Я бы все равно зашел.
- Садись сюда, мальчик мой, - говорит этот Спенсер. В смысле - на кровать.
Я сел.
- Как ваш грипп, сэр?
- Мальчик мой, да будь мне получше, врача вызывать надо было б. - Тут он развеселился. Закудахтал как ненормальный. Потом наконец взял себя в руки и говорит: - А почему ты не на стадионе? Мне казалось, сегодня главный матч.
- Ну да. Я там был. Только я из Нью-Йорка только что приехал с фехтовальной командой, - говорю. Ух у него кровать - как камень.
Тут он стал серьезный, как не знаю что. Я так и думал.
- Так ты, значит, нас покидаешь? - говорит.
- Да, сэр. Наверно.
Он давай себе кивать. Так никто никогда столько не кивает, как этот Спенсер. И никогда не знаешь, он столько кивает оттого, что всяко-разно думает, или просто потому, что путёвый такой дед, который жопу от локтя не отличит.
- И что тебе сказал доктор Тёрмер, мальчик мой? Я так понимаю, у вас с ним была беседа.
- Была. Еще какая. Часа два, наверно, у него в кабинете.
- И что он тебе сказал?
- Ой… ну, что Жизнь - игра и всяко-разно. И как играть в нее надо по правилам. Не, он нормально так излагал. Ни заводился, ничего. Только трындел, что Жизнь - игра, всяко-разно. Ну, в общем.
- Жизнь и есть игра, мальчик мой. Жизнь и есть игра, в которую играют по правилам.
- Да, сэр. Это я знаю. Знаю.
Хрен там игра. Аж два раза. Если ты на той стороне, где всякие ферты, тогда, конечно, игра - тут уж куда деваться. А если на другую сторону попадешь, где нет никаких фертов, так в чем же тут игра? Ни в чем. Никакой игры.
- Доктор Тёрмер уже написал твоим родителям? - спрашивает этот Спенсер.
- Сказал, в понедельник напишет.
- А ты сам им сообщал?
- Нет, сэр, ничего я им не сообщал, потому что в среду вечером я уже домой приеду и, наверно, их увижу.
- И как, ты считаешь, они воспримут это известие?
- Ну… наверно, вполне себе разозлятся, - говорю. - Да еще как. Это ж у меня где-то четвертая школа. - Я покачал головой. Ею я неслабо много качаю. - Ух! - говорю. "Ух" я тоже неслабо много говорю. С одной стороны, у меня паршивый словарный запас, а с другой - потому, что иногда я веду себя слишком молодо для своих лет. Тогда мне было шестнадцать, теперь семнадцать, а веду я иногда себя так, будто мне тринадцать. Это вообще-то умора, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма, и я уже седеть начал. По-честному. На голове у меня с одной стороны - справа - просто мильон седых волос. У меня они с тех пор, как я совсем мелкий был. Но я все равно иногда себя веду так, словно мне лет двенадцать. Это все говорят, особенно мой штрик. С одной стороны так и есть, только не совсем. Часто думают, будто что-то совсем бывает. Мне надристать, вот только достает иногда, если мне говорят, чтоб вел себя как полагается. Иногда я веду себя старше, по-честному, только этого не замечают. Люди никогда ни шиша не замечают.
Этот Спенсер снова давай кивать. И в носу ковыряться. Сделал вид, будто пощипывает, а сам большой палец засунул. Наверно, решил, что можно, раз в комнате только я. Да мне наплевать, только смотреть, как кто-нибудь в носу ковыряется, будь здоров отвратительно.
Потом говорит:
- Мне выпала честь познакомиться с твоими матерью и папой, когда они пару недель назад приезжали на беседу с доктором Тёрмером. Они славные люди.
- Да, ничего. Нормальные такие.
Славные. Вот еще какое слово я по-честному ненавижу. Фуфло. Как услышу, блевать тянет.
Тут вдруг этот Спенсер сел с таким видом, будто ему есть мне что сказать - очень хорошего, очень острого, как кнопка. Выпрямился в кресле и, с понтом, поерзал. Но - ложная тревога. Он только "Атлантик Мансли" с колен убрал и попробовал кинуть на кровать, рядом со мной. Но не докинул. До кровати пара дюймов, а все равно промазал. Я встал, подобрал и положил на кровать. И вдруг мне захотелось нафиг оттуда свалить. Я уже чувствовал - светит неслабая нотация. Оно бы, может, и ничего, да только мне совсем не в жилу слушать нотацию, нюхать закапку в нос, смотреть на этого Спенсера в пижаме и халате - и все одновременно. Как-то перебор.
Ну и началось, в общем.
- Что с тобой такое, мальчик мой? - говорит этот Спенсер. Вполне себе жестко так говорит - обычно он так не разговаривает. - Ты сколько предметов сдавал в этом семестре?
- Пять, сэр.
- Пять. А сколько завалил?
- Четыре. - Я немножко поерзал жопой на кровати. На таких твердых мне сидеть еще не доводилось. - Английский я сдал нормально, - говорю, - потому что всяких "Беовульфов" и "Лорд Рэндэл, мой сын" мы в Вутоне проходили. Ну, то есть, по английскому почти ничего делать и не надо было, только сочинения писать время от времени.
Он меня даже не слушал. Он вообще почти не слушает, когда ему что-то говоришь.
- Я провалил тебя по истории, потому что ты совсем ничего не знаешь.
- Я знаю, сэр. Ух как я знаю. Вы тут ни при чем.
- Совсем ничего, - повторяет он. От такого рехнуться можно. Когда вот так повторяют что-нибудь, в чем ты уже признался. А он - и в третий раз: - Совершенно ничего. Сомневаюсь, что ты хоть раз за семестр учебник открывал. Открывал? Скажи честно, мальчик мой.
- Ну, вроде как пару раз проглядывал, - отвечаю. Мне его жалко стало. Совсем спятил на своей истории.
- Проглядывал, значит, а? - говорит он, очень так язвительно. - Твоя… э-э, экзаменационная работа лежит вон там, у меня на шифоньерке. Сверху стопки. Принеси ее мне, будь добр.