- Меня вот что озадачивает, поистине озадачивает: я не понимаю, зачем человеку - если он не дитя, не ангел или не удачливый простак, вроде странника, - вообще читать молитву Иисусу, который хоть капельку отличается от новозаветного. Боже мой! Да он всего-навсего самый здравый человек в Библии, только и всего! Кого он не выше на голову? Кого? В обоих заветах полно пандитов, пророков, апостолов, любимых сынов, Соломонов, Исайй, Давидов, Павлов - но, господи, кто, кроме Иисуса, на самом деле понимает, что к чему? Никто. Не Моисей. Не говори, что Моисей. Он был милый человек, и с богом прекрасно общался, и все такое - но в том-то и дело. Он вынужден был с богом общаться. Иисус же понимал, что никакого разделения с богом нет. - Тут Зуи хлопнул в ладоши - всего раз, негромко - и, весьма вероятно, против воли. Руки его вновь сложились на груди едва ли не раньше, чем, так сказать, дозвучал хлопок. - Ох господи, ну и мозги! - сказал он. - Ну кто, например, стал бы держать рот на замке, когда Пилат попросил объяснить? Не Соломон. Не говори, что Соломон. У Соломона бы нашлось по такому поводу несколько емких слов. Я даже не уверен, что Сократ бы стал разговаривать, если уж на то пошло. Критону или еще кому, наверное, удалось бы отвести его в сторонку на пару слов для протокола. Но самое главное, превыше всего прочего: кто во всей Библии, кроме Иисуса, знал - знал, - что мы таскаем Царство небесное с нами, в себе, куда и заглядывать-то не станем, потому что до черта глупы, сентиментальны и лишены воображения? Чтоб такое знать, надо быть сыном Божьим. Почему ты вот об этом не думаешь? Я не шучу, Фрэнни, я серьезно. Если ты не видишь Иисуса в точности таким, какой он был, до тебя совсем не доходит весь смысл Иисусовой молитвы. Если не понимаешь Иисуса - и молитву его не поймешь, у тебя тогда не молитва получится, а какое-то упорядоченное нытье. Иисус был высочайшим мастером, ей-богу, с ужасно важным заданием. Это тебе не святой Франциск, которому хватало времени отбарабанить пару-другую гимнов, попроповедовать птицам или позаниматься еще чем-нибудь, столь милым сердцу Фрэнни Гласс. Я, к чертовой матери, серьезно, а? Как ты можешь этого не замечать? Если бы Господу на работу в Новый Завет была угодна какая-то безусловно чарующая личность, вроде святого Франциска, он бы его и выбрал, уж будь уверена. А так он выбрал лучшего, умнейшего, самого любящего, самого несентиментального, самого неподражаемого умельца из всех. И если ты этого не замечаешь, ей-богу, мимо тебя пролетает весь смысл Иисусовой молитвы. У Иисусовой молитвы одна цель и только одна. Наделить того, кто ее читает, Сознанием Христа. А не устраивать никаких уютненьких свиданок ни с каким слащавым обожабельным божествам, "святым для тебя", которое возьмет тебя на рученьки, и освободит от всех обязанностей, и прогонит всю твою гадкую Weltschmerzen и всех профессоров Тапперов так, чтоб никогда больше не возвращались. И ей-богу, если тебе хватает рассудка видеть это - а тебе хватает, - и ты, тем не менее, отказываешься это видеть, то молитву ты употребляешь не по назначению, тебе она только для того, чтобы выпрашивать себе мир, где одни куклы, святые и никаких профессоров Тапперов. - Он вдруг сел, метнувшись вперед с чуть ли не гимнастической скоростью, и взглянул на Фрэнни. В рубашке у него, по известному выражению, ни одной сухой нитки не осталось. - Если бы Иисус замысливал молитву для…
Зуи умолк. Длительно посмотрел на простертую ничком фигуру Фрэнни на диване и услышал - быть может, впервые - лишь полуподавленные отголоски горя. В тот же миг он побледнел - от тревоги за ее состояние, от того, что, видимо, неудача вдруг заполнила комнату своей неизменно тошнотворной вонью. Бледность его, вместе с тем, казалась примечательно бела - не смешана, то есть, с зеленью и желтизной мук совести и униженного покаяния. Бледность эта очень походила на обычный отток крови от лица маленького мальчика, который до самозабвения любит животных - всех животных, - и только что увидел лицо любимой сестренки, которой нравятся зайки и которая открыла коробку с его подарком на день рождения, а там - только что пойманная юная кобра с красной ленточкой на шее, завязанной неуклюжим бантом.
Он не спускал с Фрэнни глаз чуть ли не минуту, затем поднялся на ноги, нестойко и неуклюже - что для него было нехарактерно, - чуточку покачнувшись. Очень медленно через всю комнату подошел к материному письменному столу. И уже там стало ясно, что у Зуи нет ни малейшего понятия, зачем шел. Казалось, он не узнавал того, что лежит на столе: блокнота с зачерненными "о", пепельницы с окурком его сигары, - и Зуи обернулся и посмотрел на Фрэнни снова. Всхлипы ее слегка поутихли - или так казалось, - но тело оставалось в той же горестной позе: распростертое, ничком. Одну руку она подогнула под себя, поймала собой - так ей, должно быть, лежать было весьма неудобно, если даже не больно. Зуи отвернулся, затем - не без мужества - снова посмотрел на сестру. Кратко ладонью провел по лбу, сунул руку в карман, чтобы вытереть, и сказал:
- Извини, Фрэнни. Прости меня, пожалуйста. - Но от его сухого извинения всхлипы Фрэнни лишь возобновились и усилились. Зуи смотрел на нее - не мигая - еще секунд пятнадцать - двадцать. После чего вышел из комнаты в коридор и закрыл за собою двери.
За пределами гостиной запах свежей краски был уже довольно силен. Сам коридор еще не красили, но по всему полу твердого дерева были расстелены газеты, и первый шаг Зуи - нерешительный, даже чуть ошеломленный - оставил отпечаток резинового каблука на фотографии в спортивном разделе: Стэн Мьюзиэл держит четырнадцатидюймового гольца. На пятом или шестом шаге Зуи едва избежал столкновения с матерью, возникшей из своей спальни.
- Я думала, ты ушел! - сказала она. В руках у нее были два выстиранных и сложенных покрывала. - Мне показалось, я слышала парадную… - Она умолкла, оценивая общий внешний вид Зуи. - Это что? Испарение? - Не дожидаясь ответа, она взяла Зуи за локоть и вывела - почти вымахнула, точно он был легче веника - на свет, падавший из ее свежепокрашенной спальни. - И впрямь испарение. - Извергай поры Зуи нефть-сырец, ей было бы не под силу не одобрить этого изумленнее. - И чем же это ты занимался? Ты ж только что принял ванну. Что ты делал?
- Я уже опаздываю, Толстуха. Давай. Сдвинься, - сказал Зуи. В коридор выволокли высокий филадельфийский комод, и он теперь, вместе с миссис Гласс лично, загораживал проход. - Кто поставил сюда это уродство? - спросил Зуи, глянув на комод.
- Ты почему так потеешь? - осведомилась миссис Гласс, глядя сперва на рубашку, затем на сына. - Ты поговорил с Фрэнни? Где ты был? В гостиной?
- Да, да, в гостиной. И на твоем месте, между прочим, я б заглянул туда на секундочку. Она плачет. Или плакала, когда я уходил. - Он постукал мать по плечу. - Ну, давай. Я серьезно. Отойди с…
- Плачет? Снова? Отчего? Что такое?
- Откуда я знаю, елки-палки… Я спрятал ее книжки про Пуха. Ну давай же, Бесси, отойди, пожалуйста. Я тороплюсь.
Миссис Гласс, не сводя с него взгляда, посторонилась. И почти тут же навострилась в гостиную - с такой резвостью, что едва успела выкрикнуть через плечо:
- И смени рубашку, юноша!
Если Зуи даже услышал ее, на нем это не отразилось. В дальнем конце коридора он зашел в спальню, которую некогда делил с братьями-двойняшками, - ныне, в 1955 году, она принадлежала ему одному. Но в комнате он провел не больше двух минут. Когда он вышел, рубашка на нем была все та же, потная. Однако внешность его слегка, однако отчетливо переменилась. Появилась сигара, и Зуи ее зажег. Также голову его зачем-то покрывал развернутый белый носовой платок - вероятно, предохранял от дождя, града или же казней египетских.
Не сворачивая, Зуи миновал коридор и зашел в ту комнату, которую раньше занимали два самых старших брата.
Впервые почти за семь лет нога Зуи - если позаимствовать готовую драматическую идиому - "ступила" в прежнюю комнату Симора и Дружка. Не беря в расчет совершенно пустячного случая пару лет назад, когда он методично прошерстил всю квартиру - искал потерявшийся или "украденный" зажим для теннисной ракетки.