Он прилип к окну и в щелку увидел: горит в избе лампа во всю мочь, окна старательно занавешены шалями, и только вот этот внизу пробивался наружу лучик света. Иван стал прислушиваться не дыша. Долетело до него звяканье посуды и возбужденный хохот жены. В руках его треснула доска ставня. Он отпустил ее, в висках забилась кровь.
Он отпрянул от окна и тихо-тихо подкрался к задним воротам. В кольца их воткнул толстую палку, чтобы нельзя было открыть их изнутри. То же проделал и с передними. И уж нарочито стуча и гремя, ввалился на крыльцо и загрохотал в дверь.
В доме тотчас стихло. Томительно шла секунда за секундой. Сколько их прошло - не сочтешь, только из избы потом прошлись очень осторожно по сеням, а после этого жена окликнула чересчур радушно:
- Грохоту сколько! Ты, что ли, Иван?
- Открывай, жена, замерз, сугробами идучи.
Чин чином вошел в избу и не пошарил глазами, знал уж, что "тот" на двор выбрался. Конюхи над ним, выходит, смеялись не без причины.
- Продрог у бригадиров, - говорила жена, суетясь около него и не выходя из тени, чтобы не бросилась в глаза мужу одевка ее - новенькая пунцовая кофта и полушерстянковый сарафан. Но Иван приметил это и упрямо молчал. Попробуй он заговорить, жена по голосу догадалась бы, что он "что-то знает". А ему не хотелось этого. Он желал сам убедиться во всем.
Он зажег фонарь и вышел на двор, давая понять, что идет "по нужде". Но дрогнули у жены веки, в тазах проскользнул испуг. Иван осветил нутро пустующего двора и ничего не увидел. Тогда он начал осматривать углы и укромные места конюшников. И вот в углу одного из них, на свежей соломке, он увидел Михеича. Он был наряден, в бумазеевой рубахе и в коричневом пиджаке с крапинками, а на ногах у него были старинной выделки лаковые сапоги с острым носом.
- Ты как сюда попал, голубь? - спросил его Иван, сдерживая потребность схватить его и не отпустить живым с этой соломки.
- Вот четвертый день животом маюсь, - пробуя улыбаться, сказал тот, - и забрел сюда, чтоб облегчиться. Стариковское дело ты сам знаешь - какое.
Голосом он старался выказать невиновность, а глаза его бегали, и в складках лица стоял ужас. Иван понял, что старик знает его намерение.
- Кончай дело да иди в избу, - сказал Иван. - Там разберемся.
- В избу мне несподручно, - вдруг забормотал Михеич, встав и шаря пальцами не там, где надо. - Милый, у меня дела.
- А ты не перечь, - приказал Иван не своим голосом. - Чаю попьем, поговорим по душам. Мы с тобой, чай, не чужие.
Михеич взошел в избу, хоронясь за Ивана, и тотчас сел в кути, ежась. Жена безмолвно и споро уставляла стол снедью.
Иван открыл шкафчик и, найдя там поллитровку, уже початую, поставил ее на стол.
- Для надобности купила я это, - вздохнув, промолвила жена, - тебе с морозцу, мол, и пригодится.
- Разве я спрашиваю тебя, кем и для кого куплено? - оборвал ее Иван. - Оборудуй закуску вот поизряднее. Не каждый раз такие встречи бывают.
- Больно ты занозист стал, - вдруг вскрикнула жена и выронила рюмку на пол. - Али что попритчилось? Командуешь, ровно генерал или губернатор из губисполкома. Испортили тебя, видно, там твои бригадирники.
- Садись, где место просто, - приказал Иван Михеичу, - садись ближе и угощайся. Помню, что мне работу дал на первом разе и объяснял всякие штуки по части политики. Ты вроде наставника мне, и тебя должен я отблагодарить.
Он поставил стакан с водкой перед Михеичем на край стола. Тот пугливо рванулся к двери и взялся за скобу, пытаясь выйти. Иван моментально поймал его и силком подтащил к столу.
- Что же, свет, со мной и выпить не хочешь? Брезгуешь или как иначе?
- Иван, родной, - взмолился старик, - статочное ли дело по ночам распивать?
- Конечно, со мной мало интересу, - сказал Иван спокойно. - С Анфиской коли - так чокнетесь.
- Чего городишь? - вскричала жена. - Иди, Михеич, спи, добрая душа. Ты в годах, тебе за молодыми не угнаться.
- Угнаться ли, - сказал так же спокойно Иван. - А только спать рано. Пей, Михеич, пей!
Он придавил старика к месту рукой так, что Михеич крякнул и взял стакан.
Они чокнулись. Когда выпили, Иван вынул из голенища ножик-складник, насадил на кончик лезвия кружок огурца и поднес ко рту Михеича.
Глаза старика стали круглее, запрыгала нижняя губа.
- Иван, шутки твои страшные! - вскрикнула жена, остановившись у притолоки.
Иван поднес огурец ближе ко рту Михеича. Тот закрыл глаза, прошептал молитву и потянулся ртом к огурцу. Иван погрузил ножик в рот Михеича и не торопясь вынул его обратно. Михеич вздохнул облегченно, но был бледен, как покойник. Иван налил еще по стакану, опять выпили. Снова подавал он Михеичу закуску с ножа, а жена недвижно глядела.
Иван другой раз на своем веку пробовал "зеленого". Впервые - на свадьбе; тогда, опрокинув столы, спьяна выгнал всю родню на снег и оттого на всю жизнь пить закаялся. Вдругорядь - вот теперь. Его поднимало и баюкало, как в зыбке, затем он точно провалился куда-то, закуски на столе вертелись каруселью, фигура Михеича ширилась и надувалась.
- Мне отец наказ оставил, - проговорил Иван, - блюсти семейную чистоту. Вот я блюл, да что толку? Только дураком прослыл.
- Большой долг, Ваня, семья. Перед людьми и перед Богом. И хоть ты в Бога, может, и не веруешь, но принять то в расчет должен - неси ярмо до гроба.
- Кошка и та репьи с хвоста зубами сдирает, а у нас репьи везде, и мы только твердим: "Сполняй долг". Любой человек входит в другое понятие с трудом. Но… входит. У нас в Монастырке случай был. Баба землей руку лечила и налечила антонов огонь. Доктор ей говорит: отнимать надо руку. А она: руку отрежешь, так помрешь; и не дала. Пожила малость дней и подохла, а доктор определенно говорил: от своей дурости подохла. Я дохнуть от дурости не желаю. Я человек в силе, и ежели (он показал на жену) от нее и на меня мораль идет, то - во! (он показал, как отсекают палец) - и до свиданья. Обрублено - развязано.
Голос его стал грозен. Непривычно елозя по столу грудью и давя пальцами соленые огурцы, он глядел в угол поверх Михеича.
- Одурел ты, видно, - сказала жена и всхлипнула. - Иди, Михеич, с богом, а то кой грех - драки бы не было. Это с ним случается.
Михеич допятился до двери, не спуская глаз с Ивана, а тот вынул револьверишко и выстрелил в косяк двери, Михеич корягой грохнулся на пол и закричал:
- Разбойник, караул, люди добрые!
Анфиса ни жива ни мертва застыла у печки. Потом опамятовалась, подбежала к мужу, умоляя:
- Погубишь, Иван, и себя и меня погубить: Сибирью дело пахнет. Ой, помоги, утешитель-батюшка.
- Прочь, срамница!
Он отшвырнул жену к печке. Михеич приподнял голову, ощупал ее, потрогал рукою бока и ноги, потом пополз к порогу. Но как только он поднялся, Иван опять выстрелил, и Михеич снова рухнулся, Иван захохотал злобно и громко. Жена ревела у печи. Затем Иван поднялся с лавки, сгреб Михеича в беремя и выбросил его в сугроб с крыльца. После того он зверем подскочил к жене. Та обробела, упала ему в ноги, как это делалось бабами в старину, рыдая и причитая:
- Невиновная ни на маково зернышко. Хоть угодника сниму да поцелую. Одного тебя я знаю, мужняя жена, да неужто я на старика позарюсь? Не задумай злое дело. Смотри, ответишь.
Он отошел от нее. Его нерешительность разом ее взбодрила.
- Ноне не положено бить бабу. Рабочим прозываешься, а этого не понимаешь. Только дурость одна на разуме.
- Ставь вина, - сказал он просто.
- Была вина, да Бог простил. У меня винная потребилка, что ли?
- Давай, последнее тебе слово сказано.
Он подошел к ней, сжал ее руку, толкнул её к подполу ближе.
- Шинкарка. За каждый день у тебя припасено. Я знаю. Полезай!
Вид его был необычаен. Остановившись у печи, она сказала в раздумье:
- День идет в сутолоке, другой настает - охальству конца нету. Неужто я в людском охвосте последняя сорная трава? Головушка кругом идет, зазор на шее моей жерновом виснет; а для тебя неприметно это… Люди только паскудство мое и видят. А паскудство жжет меня, вот как жжет!..
Она порвала цветную кофту на груди и метнулась к мужу.
- Верю, - закричал Иван, раздраженный, отталкивая ее от себя, - верю всякому зверю, верю и ежу, а тебе погожу. Полезай сию же минуту!
Он открыл подпол, и она стала спускаться по лестнице. Муж взял ее за волосы и столкнул с приступка. Она повисла на волосах, которые держал в руках Иван. Он приложил длиннущие густые волосы жены к краю подпола и прищемил их покрышкой. После этого он встал на покрышку, притопнул и пьяно закричал, заглушая идущие снизу визги. Как безумный, потом выбежал он на проулок.
Улица была мертва и пуста, только придушенный крик жены сочился в улицу сквозь стены дома. Иван погрозил в эту сторону, откуда шел крик, кулаком и пошел прежней дорогой к хоздвору. Вдали протыкали тьму бесчисленные точки электрических фонарей и лампочек.