Ударники, вытряхнув из матрасов целый стог мочала и соломы, вернулись к водозабору. Иван сделал то же, но солому пахучую вывалил отдельно от всех. Когда он пришел на берег, то в тюфяки уже накладывали песок и спускали их вниз. Он услышал гул одобрения. Как-то так получилось, что он уверился - и без него обойдутся. Он отъединился от прочих на момент. И вот, когда он стоял у стропила, чья-то рука отдернула его за спецовку и ухватилась за карман. Иван обернулся и увидел Неустроева. С искаженным лицом выдирал он у Ивана матрас, скомканный в узелок.
- Шкурник, мякинное твое брюхо! - прошипел Неустроев.
Никого больше не было рядом. Иван толкнул его в грудь.
Увидел, как Неустроев, вскинув руки, полетел на лед, ударился плашмя о льдину. Она зазвенела, точно жестяная посуда. Иван в испуге бросился к оголовку, слыша позади крик и стоны.
"Узнали? Увидели?" - пронеслось тоскливо в голове.
И вот он безучастно смотрел, как бетонщики ровняли дно оголовка. Торжествовала тишина, и в ней слышны были облегченные вздохи людей. А у него голова шла кругом.
"Неужели прикончил наглухо?"
Глава V
СКАЗКА ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА
Когда вовсе рассвело, Иван, выйдя на лед, увидел, как молча понесли Константина Неустроева товарищи к палатке. Рука его плетью висела в воздухе. Изо рта текла струйка крови.
Ивана разобрал страх. Завтракать он не пошел; но, когда настало время работы, дерзко явился на лёд. В самый разгар дела, засунув руки в карманы, прошел он мимо работающих. Но никто не сказал ему забористого слова, и стало отгого очень скучно.
"Накостыляю тому, кто подвернется, и утеку", - промелькнуло в голове.
Он все больше внутренне горячился, припоминая, каким лучшим работником был на деревне. Воза навивал всем на диво, как стаканы. Широченные клал в поле валы скошенной ржи и гречихи, всех раньше обмолачивался, за то и был ему почет. Ведь он угадывал добротность хлебов по январским метелям, по весеннему половодью, безопрометчиво определяя густоту пойм. Он знал, каковы будут корма летом. "Голова! - говорили про него на деревне. - Весь в батьку, чертов сын, чуется сразу переходниковская порода".
Иван петушисто подошел к Мозгуну и сказал:
- Заваливать реку песком - все равно что толочь воду в ступе. Глупость одна.
- Э, братец ты мой, павших в честном бою не судят.
Когда сели обедать, Иван норовил показать, что вот он вровень со всеми ест, хоть и не заслужил обеда. И все прислушивался, не заденет ли кто его, но никто не задел, и стало от этого еще горше.
Налитый безотчетной тревогой, он дальними тропами обошел завод кругом. Когда зажглась на небе первая звезда и потемнели скелеты железных конструкций, пробрался к Монастырке задами. Подле сада его пролегали рельсы, а дом стоял оголенный со всех сторон. С бьющимся сердцем Иван подошел к двери и постучал. Неужели опять старая жизнь с женой в своей хате? Другое не приходило в голову. Лениво проскрипела дверь, закашлялся кто-то и спросил, не открывая сеней:
- Ну, кому что надо?
Голос был мужской, сердитый.
- Анфиса Переходникова разве не тут проживает? - произнес Иван, замирая от предчувствия.
- Дом здесь казенный, - ответил тот же голос из-за двери. - И казенные люди в нем живут.
Дверь шумно захлопнулась при этом… Иван вышел на проулок, потом заглянул в окно своего дома, увидел на стене плакат с изображением автомобиля, на лавке лежали ватерпас и рулетка.
Он отошел от избы. Шорохи в деревне были чужие. Где-то урчал трактор, пахло перегорелым бензином, посреди деревни стоял столб со щитом, на нем плакаты. Над домами возвышались, видимо недавно поставленные, телеграфные столбы.
Заявился он в барак готовым к поединку, обернулся спиной к Неустроеву и сказал всем:
- Али судить-рядить собрались, верховоды?
- А почему бы не так? - ответил Неустроев миролюбиво.
Иван обернулся к нему и увидел бледное улыбающееся лицо. Руку Неустроев держал на перевязи.
- Все мы люди, исключая подлецов, - сказал веселый Вандервельде, - кончайте кутерьму скорее!
- Полюбовно, полюбовно! - закричали из углов.
Неустроев подходил к Ивану походкой виноватого.
И злоба у Ивана смякла. Мозгун издали следил за обоими. Видя неподатливость Ивана, Неустроев остановился, поглядел на Мозгуна, перемигнулся с ним и сказал Ивану:
- Все мы здесь одной матери сыны. Лишаться такого маштака, как ты, - тяжкая потеря для бригады. Давай мириться. Но в этом ли вопрос? (Он поднял на воздух свою перевязанную руку.) Ты думал, мы хотим тебя засудить? Судить о людях весьма трудно, на то требуется немало ума, познанья и опытности. Но судить людей и вещи - совсем другое дело, сущая безделица. (Мозгун кивнул ему головою, ребята поддакнули.) Сущая ерунда. Стоит только сесть и судить. Такой ли суд нам нужен?
Лицо его разрумянилось, а глаза возбужденно сверкали. Ребята теснее сгрудились и примолкли. Говорящий как-то незаметно для самого себя поворачивал голову в сторону Мозгуна, хотя говорил для всех.
- Казенный ли суд нас прельщает? Тысячу раз нет! У крестьянина, говорил Ильич, есть рассудок и предрассудок. От последнего надо его освободить.
При слове "крестьянин" Иван обернулся, привстал и возразил так, что все вздрогнули:
- Не ври, карандаш, Ленин за крестьянский класс порой стоял.
Иван рухнулся на кровать, а Неустроев подхватил:
- Истинная твоя правда. Поэтому он со всей силой старался его выправлять.
- Отчего это все только нас выправлять? Крестьяне, что же, хуже других?
- Смотря какой крестьянин. Мы тебя не сопричисляем к тем, которые умеют болтать и от случая к случаю "краснеют", "бледнеют", когда надо - "желтеют", сегодня идут с "белыми", завтра - с "красными", послезавтра - с чистыми, на следующий день - с грязными. Ты свой, наш, ведешь борьбу с врагами нашими… Да будет проклята ваша чересполосица во веки веков, аминь. Помнишь сказку: Иванушке-дурачку поручили купить иголку, а он, с базара идя, ткнул ее в воз с соломой. Родитель разъяснил ему - воткнуть надо было в рубаху. Иванушка купил потом серп и воткнул его в рубаху. Он тысячу раз ошибался, нащупывал опыт и вот оказался под конец всех хитрее, поумнел. Привыкшему к своей лошади, к бороне приходится все делать невпопад. Таков ты. Но поумнеешь, как всякий Иванушка. А роль отца заменит тебе рабочий коллектив. Давай же руку в знак согласия и дружбы.
Неустроев подал ему руку. Иван пожал ее, а ребята захлопали в ладоши.
- Костька - он дипломатчик, - сказал Вандервельде, - его следует трясануть.
Стали качать Неустроева вместе с кроватью. А Иван полез под одеяло, раздумывая о жене и о людях, которым язык заменяет сноровку рук.
Глава VI
ЖИТЬЕ ГРИШКИ МОЗГУНА
Когда электричество погасили и нещадный храп раздался в разных углах, Мозгун все сидел подле печки и подбрасывал в огонь щепу. Отсветы падали на мокрые окна и сырые стены барака, на исшарканный, грязный пол, на сидящую фигуру Костьки, Мозгун думал. О чем? Неустроев слез с кровати, молча подошел прикуривать.
- Меня эти слова про дурачков очень смутили, - сказал Мозгун.
- Жизнь всему учит, - ответил Неустроев шепотом. - Может быть, придет время, и узнаешь, чему она научила меня. Мы мужаем теперь не по дням, а по часам. Прошел я воды и медные трубы, разве только черту в зубы не попадал.
- А я попадал, - ответил Мозгун горячо. - Но вот вижу, есть в тебе что-то такое, чем ты выше меня.
- Житейская ориентация, - ответил Неустроев. - Эту проблему об Иванушке-дурачке я, можно сказать, выстрадал.
- Мне хочется про свое прошлое тебе сказать, - перебил Мозгун приятеля, - чтобы ты судил, как легко Переходниковым теперь на стезю выбиться. Мне было труднее.
Неустроев приблизился к нему охотно.
- Отец мой, - начал Мозгун, - сормович, а кто был дед - не знаю, только одно скажу, что все мое малолетство прошло близ завода, на улице Вариха или, как называли попросту, - Варя. Про Вариху родную мою скажу, отчего названье свое получила. На пригорке за заводом воткнут был домишко тесовый, и жила в нем на отшибе перец-баба. Выла очень даже знаменита. Всякий час дня и ночи водилось у ней царское вино. Она отпускала его и стаканчиками и стопками, даже на семитку и на пятак. Ее звали Варя, оттого и поселок прозванье получил. Домики рабочих, большей частью двухоконные, лепились в отдаленье как попало. У нас хата была на одно окно. Ютился тут такой люд: клепальщики, сверловщики, котельщики. Отец мой был известный "глухарь". А что такое глухарь того времени - позволь рассказать. Плата - шесть гривен в день, а работа - двенадцать часов, да какая работа! Тогда я плохо, конечно, разбирался в горестях профессии, - мне всего десять лет минуло в памятный тот день революции, когда я потерял отца, - но все-таки помню, как ходил встречать отца, когда он возвращался с работы, помню рабочих, идущих с завода. С желтыми лицами, с впалой грудью, с длинными руками цвета железа.