- Стой! С-скотина,- кричал господин, прыгая в халате, надетом в один рукав, и хватая пса за ноги.- Зина, держи его за шиворот, мерзавца!
- Ба… батюшки! Вот так пес!
Еще шире распахнулась дверь, и ворвалась еще одна личность мужского пола в халате. Давя битые стекла, она кинулась не ко псу, а к шкафу, раскрыла его и всю комнату наполнила сладким и тошным запахом. Затем личность навалилась на пса сверху животом, причем пес с увлечением тяпнул ее повыше шнурков на ботинке. Личность охнула, но не потерялась. Тошнотворная мерзость неожиданно перехватила дыхание пса, и в голове у него завертелось, потом ноги отвалились, и он поехал куда-то криво и вбок. "Спасибо, кончено,- мечтательно думал он, валясь прямо на острые стекла.- Прощай, Москва! Не видать мне больше Чичкина и пролетариев и краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение. Братцы, живодеры, за что ж вы меня?"
И тут он окончательно завалился на бок и издох.
Когда он воскрес, у него легонько кружилась голова и чуть-чуть тошнило в животе, бо́ка же как будто не было, бок сладостно молчал. Пес приоткрыл правый томный глаз и краем его увидал, что он туго забинтован поперек боков и живота. "Все-таки отделали, сукины дети,- подумал он смутно,- но ловко, надо отдать им справедливость".
- "От Севильи до Гренады… в тихом сумраке ночей" ,- запел над ним рассеянный и фальшивый голос.
Пес удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах увидал мужскую ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были поддернуты, и голая желтая голень вымазана засохшей кровью и йодом.
"Угодники! - подумал пес,- это, стало быть, я его кусанул. Моя работа. Ну, будут драть!"
- "Р-раздаются серенады, раздается стук мечей!" Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?..
- У-у-у,- жалобно заскулил пес.
- Ну, ладно. Опомнился и лежи, кретин!
- Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервного пса? - спросил приятный мужской голос, и триковая кальсона откатилась книзу. Запахло табаком, и в шкафу зазвенели склянки.
- Лаской-с! Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный или даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. Зина! Я купил этому прохвосту краковской колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудись накормить его, когда его перестанет тошнить.
Захрустели выметаемые стекла, и женский голос кокетливо заметил:
- Кра-ковской! Господи, да ему обрезков нужно было купить на двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.
- Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а, как ребенок, тащит в рот всякую гадость. Не сметь! Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя схватит живот. "Всех, кто скажет! Что другая!.. Здесь равняется с тобой…"
Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса. Звенел телефон. Зина исчезла.
Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:
- Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идем принимать.
Пес поднялся на нетвердые ноги, покачался и подрожал, но быстро оправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опять пес пересек узкий коридор, но теперь увидал, что он ярко освещен сверху розеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошел с Филиппом Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего он весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на стене и в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которых самым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.
- Ложись,- приказал Филипп Филиппович.
Противоположная резная дверь открылась, вошел тот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым, с черной острой бородкой, подал лист и молвил:
- Прежний…
Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно важным и представительным.
"Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал,- в смятении подумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана,- а сову эту мы разъясним…"
Дверь мягко открылась, и вошел некто, настолько поразивший пса, что он тявкнул, но очень робко.
- Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик!
Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филиппу Филипповичу.
- Хи-хи… Вы маг и чародей, профессор,- сконфуженно вымолвил он.
- Снимайте штаны, голубчик,- скомандовал Филипп Филиппович и поднялся.
"Господи Исусе,- подумал пес,- вот так фрукт!"
На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет. Морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень.
От интереса у пса даже прошла тошнота.
- Тяу-тяу…- он легонько потявкал.
- Молчать! Как сон, голубчик?
- Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо,- конфузливо заговорил посетитель.- Пароль д’оннёр - двадцать пять лет ничего подобного,- субъект взялся за пуговицу брюк,- верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы кудесник.
- Хм,- озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачки гостя.
Тот совладал наконец с пуговицами и снял полосатые брюки. Под ними оказались не виданные никогда кальсоны. Они были кремового цвета, с вышитыми на них шелковыми черными кошками, и пахли духами.
Пес не вынес кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.
- Ай!
- Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.
"Я не кусаюсь?" - удивился пес.
Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.
- Вы, однако, смотрите,- предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем,- все-таки, смотрите, не злоупотребляйте!
- Я не зло…- смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться,- я, дорогой профессор, только в виде опыта.
- Ну, и что же? Какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович.
Субъект в экстазе махнул рукой.
- Двадцать пять лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в тысяча восемьсот девяносто девятом году в Париже на Рю де ла Пэ .
- А почему вы позеленели?
Лицо пришельца затуманилось.
- Проклятая "Жиркость"! Вы не можете себе представить, профессор, чего эти бездельники подсунули мне вместо краски! Вы только поглядите,- бормотал субъект, ища глазами зеркало,- ведь это же ужасно. Им морду нужно бить! - свирепея, добавил он.- Что ж мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.
- Хм. Обрейтесь наголо.
- Профессор,- жалобно восклицал посетитель,- да ведь они же опять седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу. Приходит машина, я ее отпускаю. Эх, профессор, если б вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!
- Не сразу, не сразу, мой дорогой,- бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазками исследовал голый живот пациента.- Ну, что ж, прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. "Много крови, много песен!.." Одевайтесь, голубчик!
- "Я же той, кто всех прелестней!.." - дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
- Две недели можете не показываться,- сказал Филипп Филиппович,- но все-таки прошу вас: будьте осторожны.
- Профессор,- из-за двери в экстазе воскликнул голос,- будьте совершенно спокойны,- он сладостно хихикнул и пропал.
Рассыпной звоночек пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
- Годы показаны неправильно. Вероятно, пятьдесят четыре-пятьдесят пять. Тоны сердца глуховаты.
Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Страшные черные мешки сидели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета.
Она очень сильно волновалась.
- Сударыня! Сколько вам лет? - очень сурово спросил ее Филипп Филиппович.
Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
- Я, профессор… Клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма…
- Лет вам сколько, сударыня? - еще суровее повторил Филипп Филиппович.