Подъем становится все круче, все больше каменных глыб преграждает нам дорогу. Я уже снова хочу спросить деда Ефима: "Скоро ли?" - но не успеваю. Мы как-то сразу выходим из чащи. Ефим останавливается и с торжеством смотрит на меня: "Вот я тебя в какое место привел!"
А место мрачное. Метрах в двухстах впереди, в расселине между двумя каменистыми склонами, видна огромная темносерая скала. Дожди и ветер изрыли ее, избороздили трещинами, глубокими морщинами. Ближе к основанию, словно застывший поток, спускается огромная осыпь черных камней. Стволы деревьев, когда-то росших у подножья скалы, лежат поверженные, задавленные острореберными глыбами. Из-под камней торчат омытые дождями мертвые корни и сучья. И, словно дорисовывая невеселый пейзаж, из трещины в скале вылетает черная мохнатая птица и, сделав медленный круг, скрывается за склоном горы.
Я искоса гляжу на деда. Что будет дальше?
- Вот, парень, и дошли, - говорит он просто и отирает со лба пот. - Денек, однако, жаркий.
- Ну, а зачем ты меня привел, дед? Для прогулки?
- Ага! - отзывается он и снимает со спины мешок.
Быстро развязав его, достает медный тазик. Скрывается за соседним камнем и возвращается с короткой лопаткой.
Положив лопатку рядом с тазиком, он лезет к себе за пазуху и долго роется там, глядя на меня смеющимися, сощуренными глазами. Я знаю: за пазухой у него хранится трубка, похожая на маленький медный чайник. Верно, он хочет закурить, чтоб еще несколько минут помучить меня. Но я ошибся, вместо трубки он вытаскивает пакетик, сделанный из толстого конверта. Разворачивает пакетик наполовину и высыпает на свою дубленую заскорузлую ладонь десятка два маленьких желтых зернышек. Это золото.
- За один намыв, парень! - говорит он гордо.
- Здесь? - спрашиваю шепотом и озираюсь.
- А где же еще? - усмехается дед. - Позавчера здесь вот последнюю проверку сделал. Внизу-то я давно уж раза два брал, а теперь решил и верх проверить. Надо ведь в точности знать, чего я тебе передавать буду.
- Что передавать?
- Да золотишко это, - говорит он спокойно. - Тут ведь, милок, на большие тысячи. И все я выискал.
- Давно?
- С месяц будет. За зверем сюда ходил - вот этого желтого зверя выследил.
- И много сам мыл?
- Однако, раза три помыл. А потом убежал от него. Тянуть оно меня начало, вроде водки. Я и убег. Ну его! Зверем занялся, И не вернулся бы, если бы совсем отсюда не уходил.
- Куда это?
Вместо ответа он протянул мне свою ладонь.
- Нет, ты гляди: какое я тебе золотишко передаю, а? Зерно, смотри, как листики, вишь, с зазубринками, угловатенькое. Само показывает, что корень его недалеко отсюда. Босиком шло, близко. Думаю я: в этих камнях, в гольце, корень и надо искать. Ну, да вы с начальником разберетесь. Мое дело - тебе передать, а ты уж - ему, а он - еще выше. Так оно и пойдет до самого государства… Ну, что молчишь-то? К верному месту я тебя привел? То-то!
И он торжествующе подмигивал и все щупал негнущимися, желтыми от табака пальцами одну золотнику за другой.
- Но почему так спешно? - заговорил я. - День-два, приедет начальник - ты ему все сам расскажешь и поможешь разведать. Поживешь с нами…
- Нет, парень, я уже на отлете. Если бы не золото, я бы давно ушел. Все пристроить его не мог. Услышал про вас, вот и прибег сразу.
Теперь мне стало понятно, зачем дед спрашивал меня о комсомоле, о картах. Это он экзаменовал меня. И оленя на солонцах не убивал он. Все это было придумано, чтоб завести знакомство.
Взяв его за руку, я сказал:
- Раз ты, дед, такое хорошее дело сделал, то должен и о себе слово сказать. Откуда ты взялся? И уходишь куда? Что у тебя вышло там, у своих-то?
- Начал дарить, так додаривай, - так, что ли? - усмехнулся он. - Видишь ли, какое дело, парень. Я, например, больше всего люблю, чтоб дело мое видели, чтоб оно среди других не терялось. У нас, конечно, в деревне все бондари порядочные, но я ловчее других. Я такую тебе бочку смастачу, что как из меди - звенит и блестит. А они тут бригаду затеяли. Ладно, я не против. Только полагаю я так, что и в бригаде каждый за свой труд ответ держит. Раз я свое имя на бочке ставлю, я за нее ответчик. Теперь, конечно, сына моего взять. Он, сын-то, мой, а ум у него свой. Как поставили его председателем, так почал он надо мной крутить. Я ему свою установку даю, а он, обратно, возражает: "Это в тебе индивидуал сидит. Есть у нас марка бригады, а твоя марка нам ни к чему". Терпел я, терпел, а потом шапку - в охапку и ушел. У меня ведь чуть не по всей Сибири родня. И всем рукомеслом я владею: валенки шить, шубы, туесочки делать, по зверю, ягоду брать - все умею. Вот так и живу.
- И давно ты ушел?
- Почитай, месяца с четыре. Я ведь упрям, а сын еще упрямее. Ждал, что я с поклоном приду. А я все креплюсь, хоть и трудно мне без колхоза, ох, и трудно!. И тут доходит до меня слушок: приняли они заказ от рыболовной артели на две сотни бочек и за один месяц. Взяло меня сомнение: "Ну-ка не совладают? Ну-ка на колхоз охулку положат?" Спрятал я гордость в карман, в путь собрался. - Ефим вздохнул. Только вот золотишко держало. И все ж моя правда верх взяла! Слышал ты, парень, про индивидуальную сдельщину? Это когда за каждым колхозником участок земли закреплен. Держит он ответ за свой участок, и коли плохо работал, урожая не взял, будет он как голый перед народной совестью, за чужую спину не схоронится. Смекаешь? Бригада - сила, а и в ней каждый человек своей меткой помечен. Так-то! Теперь я сынка моего прижму. Хотя, надо полагать, он и своим разумом дошел. - Ефим вдруг нахмурился. - Ну, довольно разговоров! Не за тем сюда шли. Бери-ка таз, будешь от меня приемку делать. Пробу возьмем. Дело-то государственное!..
Отойдя с ним шагов на тридцать, к самому ручью, я увидел в терраске свежевыкопанный шурфик. Из его стен торчали корни дерева и углы камней, а внизу серел слой песка.
- Ну, так вот тебе лопатка и ковшик, сам пробу бери.
Я влез в шурф и накопал песку полный таз, а потом, сидя на корточках на берегу ручья, под строгим, критическим взглядом Ефима долго промывал его, пока на дне таза не остался черный тяжелый шлих, а в нем не засверкали золотинки, расплющенные, угловатенькие, что шли сюда с горы совсем "босиком", от недалекого корня.
- Богатое золото ты нашел, дед.
- Обманное оно бывает, - скромно отозвался Ефим. - Вот когда вы тут как следует покопаете, порасследуете, тогда и скажете. Но даю я тебе наказ, парень: обо всем об этом точно мне отписать. Слышишь? Я тебе адрес свой дам. И напиши уважительно, за печатью. Чтоб люди узнали: не за зря дед Ефим по тайге бегал! Печать-то у вас есть?. Ну, то-то!. А теперь ниже пойдем. Там я тоже разведку делал. Как вернешься, все это на карту запиши, а я проверю. Аль сейчас запишешь? Оно и лучше, дело серьезное, государственное, а парень ты молодой. Забудешь еще что!.. Ну, смеюсь, смеюсь, ведь сам же тебя наследником выбрал? Верно?
Так я стал наследником деда Ефима и, как выяснилось после детальной разведки, довольно богатым наследником. О всех результатах нашей работы, как и было обещано, мы отписала ему в колхоз уважительное письмо, за печатью, да и еще кое-что к письму приложили в подарок.
Новая профессия
- …Напишите, или, как говорят наши газетчики, "дайте кусок" о пастухе. Да, да… о простом коровьем пастухе. Ведь это совершенно новая фигура в нашей деревне, не имеющая ничего общего с прежним пастухом. Вы же знаете по литературе, что в старой деревне пастух считался последним человеком. Только горчайшая нужда заставляла крестьянина итти в пастухи. Дряхлые старики, подростки - большей частью сироты, погорельцы - вот армия дореволюционных пастухов. Даже стихи есть: "Тому, кому некуда деться, дорога одна - в пастухи"… Скажу больше, в нашем районе до самой войны колхозы нанимали пастухов со стороны. Слишком недобрую память сохранил народ о пастушеской доле.
Павел Иванович Злотников, секретарь райкома, круто замолчал. Это была его обычная манера. Он терпеть не мог разговаривать с корреспондентами до того, как они побывают на местах. И то сегодня, желая заинтересовать меня темой, он позволил себе непривычно длинную речь.
Пока он говорил, у меня перед глазами блуждал образ друга моего детства, внуковского пастуха Яши. Когда я думал о Яше, мне почему-то всегда вспоминалась картина Нестерова "Видение отроку св. Варфоломея". В Яше сочеталась дряхлость святого Варфоломея с прозрачной, наивной чистотой отрока. Да и видеть его мне приходилось на фоне нестеровского светлого, грустного и до слез милого среднерусского простора.
Яша и сам толком не знал своих лет; по его пуганым воспоминаниям выходило, что он жил еще во времена нашествия Наполеона. Сказания и быль так переплелись в его старой голове, что он уже не различал, что было слышано им от людей, а что самим пережито. На заросшем по самые скулы лице Яши лучились ровным светом приязни и благожелательности ко всему сущему голубые младенческие глаза. Этот ровный свет, излучаемый Яшей и на нас, детей, и на пожженную июльскую траву, и на коров, и на тучи небесные, и на ворону, усевшуюся подле его шалашика, и на дождик, насквозь пробивавший его плащ из мешковины, и на лапоть, просящий каши, словом, на всё, на всё, и казавшийся нам добротой, был проявлением крайнего равнодушия его окостеневшей в долгом и бесцельном существовании души.