- Ну вот, Сережа, теперь ты - сын тракториста. Сын тракториста, - повторил Николай Иваныч и вроде прислушался к своим же словам. - Ишь ведь как! - удивился он. - Бывало, сын попа, пастуха… А теперь - новое имя-звание. Дивные дела делаются!
- Нынче, мужики, у нас что-то вроде праздника - винца бы чеколдыкнуть, - несмело предложил Семен.
- Тебе семь годов праздник, - усмехнулся Митяй. - Кобыла ожеребится - праздник, трактор - то же.
- Эх, случай же упускаем! - пожалел Семен и стал доставать кисет. - Баб-то седни и уламывать не надо.
- Подходи к общему котлу, Иван Григорьич, - позвал Раздолинского Митяй. - Лидка, да отпусти ты его - вцепилась!
Лида приглушенно засмеялась и стала уходить, смешиваться с мутным светом, только белели ее босые ноги да двигалась тень. Раздолинский подошел к мужикам. Среди темных фигур у черного громадного трактора так белела его рубашка, что мне даже боязно стало: вот прикоснется к нему и замарается. Он стоял и ничего не говорил. Мужики курили, молчали, аж неловко как-то было: подошел, так скажи хоть что-нибудь. Тишину сломал Николай Иваныч:
- Где же, Василий Петрович, такого богатыря нам построили?
- На Урале, - коротко ответил мой отец.
- Этот трактор американской фирмы "Кетерпиллер", - наконец заговорил Раздолинский. - Наши за него золотом платят.
- Ну, голова, знает ведь все! - хлопнул себя по колену Николай Иваныч. - Катер, значит, пилар. А что золотом платим, золото и возьмем. Наша, барабинская пшеница не золото тебе?
- Да уж есть где пахать-сеять.
- Окупится в два счета.
- А зачем платить, коль сами строили?
- За патент, - пояснил Раздолинский.
- За пакет? Вон што! У нас в гражданскую один потерял пакет, так его ревтрибунал судил.
- Послать кого да стибрить, - небрежно сплюнул Семен. - Делов-то…
- Вот тебя, ехор-малахай, и послать на слепой Рыжухе, - зубы Ильи блеснули стеклышком.
- Сурьезный мужик, а сбрехнуть… - обиделся Семен.
- Погоди, ребята. Эт как же? - не унимался дотошный Митяй. - Трактора дома ладят, а за пакет какой-то золото изводить?
Мужики замолкли в ожидании - разъяснит поди Раздолинский. Но тот жадничал на слова. Распалил загадкой-неразгадкой, а дальше дело не его. Вон уж и отворачивается, на дом Румянцевых поглядывает, где то калитка стукнет, то мелькнет кто-то.
Ждали, и только Костя ухмылялся себе на уме, подмигивал в сторону Ивана многозначительно.
- Ты, Ваня, никак, за слова деньги берешь, как за пакет американцы?
Сказал это Илья ласковым голосом, но столько было в нем неприязни, какой-то злой боли за человека, который без пользы хранит в себе такое, что необходимо многим.
- Не бойсь, Ваня, твоя рубаха не почернеет, коль словцо обронишь, - уже издевался Илья. - Или не по вороне хоромы, не по князю честь?
- Я, дядя Илья, бесплатно скажу, - давясь голосом, почти прокричал Костя. - За секрет мы Америке платим. Она нам - секрет, как трактора ладить, мы ей - золото. А секрет этот по-ученому патентом зовется. - Костя победно огляделся. - А вы перед Ванькой на коленки. Гляньте, как он растет, аж подпрыгивает.
Раздолинский и вправду неловко топтался и, наверно, не знал, чего от него хотят, - сроду такой: ты у него спрашиваешь одно, он другое отвечает, а то и вовсе молчит-молчит, да будто проснется: "А? Что?" Уставит на тебя глаза - деготь и деготь: ни зрачка в них, ни пятнышка, как заслонками закрытые.
"Дядя Ваня, - как-то спросил я, - ты ими видишь?" - "Ну а как же? - удивился он. - Они же прозрачные".
В самом деле, если приглядеться, то мглисто синело что-то в его глазах, поблескивало, как в глубоком-глубоком колодце, в который и охота глядеть, да жутко.
- …Сложно это все. Очень непросто… - бормотал Раздолинский, взъерошивая черные, как сажа, волосы.
- Ясно, дело государственное, - сочувственно поддержал его Николай Иваныч. - Народным комиссарам такое по плечу.
- Да Косте. Вон он в трех словах всю арифметику развесил, - примирительно сказал Илья. - Ты, Ваня, не обижайся, правду скажу: глазами-то ты глядишь, а нас, сдается, и не видишь. Не обижайся, но вроде бы и негоже… Вон, Костя…
- А что Костя? - перебил Митяй. - Железо свое, мастера-кузнецы трактора ладить научились… Да пошла она… золото ей! Я бы ей, стерве, наклал золота - качал он мосластым кулаком. - Она бы у меня юбку обделала.
- А наши, по-твоему, дураки - золото зазря в чужие мешки совать. Во! - дядя Максим ткнул Митяю под нос дулю, тот аж голову отдернул. - Сколь надо, столь и дадут: грош в грош. Америка - держава при силе, да мы тоже не квелые - нахрапом у нас не возьмешь Вон, - показал куда-то через плечо, - всякие колчаки - унгеры попробовали хапнуть, а мы даванули, в гроб, дубинушку, икра из них и полезла!
Пошел за трактор, зашумел водопадом "с разговором".
- Во быздает.
- Крепкий ишо.
Дядя Максим вышел, поправляя штаны.
- Ушел Иван-то?
- Уше-ел, - протянул Илья. - Чего ему…
- Совсем парень малахольным сделался, - покачал головой дядя Максим. - Прямо в задумье весь. - Позевнул с подрывом. - Спать бы надо, мужики. Чо его караулить, - кивнул на трактор. - Поди не убежит.
Рубаха Раздолинского помаячила на фоне рощи и стала удаляться в степь, истаивать в синеватом туманце.
- Чего ищет?..
- Кэх, - удивился Костя… - "Чего?.." Выспится днем и лазит потом. Вот жизнь! - не то позавидовал он Раздолинскому, не то осудил его. - И солнышко, и холодок - все ему в меру.
Мужики промолчали, может быть соглашаясь с Костей, и только Николай Иваныч возразил:
- Просто для тебя, Константин, все, как ветер в степи. - Подумал и заговорил, заволновался, как бывало на уроке. - А это верно, что просто. По-всякому люди живут: и просто, и круто, и нехватка какая-то для всех должна иметься. Деревья в лесу и то по-разному живут: высокие - зори видят, ветром их ломает и грозой обжигает, маленьким - не опасно, так опять же солнышка им не хватает.
- Это Раздолинского гроза палит?! - догадался Костя. - Ну, ты скажешь же, Николай Иваныч…
- Цыц! Разбойчился тут! - одернул Костю дядя Максим, и ему помог Семен.
- Зубастый ты. Костя, что щука, без разбору хватаешь.
В ближней избе Поповых открылось окно. В темном проеме завозилось что-то серое.
- С ума посходили, кобели! - заругалась сонным басом бабка Серафима. - Черти на кулачках с минут на минут биться зачнут, а они бузуют как быки над убоиной, распроязви их в кишки! Чисто век трахтара не видали!
Окно захлопнуло тьму вместе с бабкой, весело засияло в свете луны. Мужики неловко посмеивались.
- Побузили, и хватит. Давайте-ка, петухи, по седалам.
Дядя Максим пошел, сбивая сапогами росу с густой гусиной травы, и за ним оставалась темная полоска. И все стали расходиться, а мой отец покрутил что-то в тракторе, и из него потекла вода. Трактор глядел лупатыми глазами в степь, и мне казалось, что он живой.
- Пап, что, он всю ночь будет глядеть?
- Пускай глядит, - улыбнулся отец. - Он и так выспится.
Потом я шел рядом с отцом по росе, как по мягким льдышкам.
- Студено? Ух ты вор-воробей! - глухо басил отец. - Ничего, ноги, может, отмоешь, а то на них хоть мак сей.
В сенцах зашептал над ухом:
- Пей молоко да шмыгай в чулан.
В чулан через вмазанное стеклышко-окошко попадал столбик лунного света, такой крепкий и сочный, как ошкуренная береза, хоть цепляйся за него да раскачивайся. Я лег под шубу и никак не мог уснуть - неожиданно представилось, как далеко за Зыбунным болотом, через камышовые лощины бредет здоровенная баба, гнется под рядничным мешком с золотом, волоча длинный, мокрый от росы подол юбки. Баба уносит золота все дальше и дальше во мрак, и ее тяжелые глаза смотрят из-под черного платка и не видят конца пути. Но вот бабу настиг всадник Митяй. "Хошь, еще добавлю? - кричит он бабе. - Нам за трактор не жалко, а ты все равно где-нибудь в болоте сдохнешь". Но всадника Митяя я видел уже, кажется, во сне.
2
…Я не любил и боялся мрачных людей, таких, как дед Попов, а злого Кольку Кроликова ненавидел и жалел.
Дед Попов, по кличке Верхогляд, всегда ходил заложив руки за спину, в низком, надвинутом на глаза картузе. Поэтому голову он задирал высоко, глядел вприщур ку поверх земли и людей, будто на земле он оказался нечаянно. Его плотная острая борода была похожа на клюв хищной птицы. Он ни с кем никогда не разговаривал. Да и ладно бы, молчи ты, ляд с тобой, но ведь мастеровой он был. Вот на чем репка-то росла. Выделывал овчины и кожи, шил полушубки и шапки да еще столярничал у себя в предбаннике. К нему все шли. Правда, не отказывал. Кивнет клювом-бородой, мерку снимет, как с покойника. И то ладно, да ведь цены не назначал; то ли мало дашь, то ли много, потом не спи ночь, думай, не то его обидел, не то себя ободрал?
- Клади цену-то, богомол, распроязви тя, - разрывается какая-нибудь бабенка, - или у меня тыщи-милиены в иркутском банке, чтоб счету деньгам не знать?!
Молчком вытолкает горлопанку вместе с готовой шубенкой или шкафчиком и платы не возьмет.
Правда, мало-помалу миром установили, сколько за что платить.
- Да у него есть ли язык-то? - пытали Серафиму бабы. - Как живешь-то с ним?
- Живу, не живу, а век прошел, - отвечала многозначительно и, уткнув лицо в сухонькие, что гусиные лапы, руки, заходилась в долгом смехе. - Ой, бабы-ы, лонись в бане кипятком его невзначай ошпарила, так он меня!.. - Серафима долго выбиралась из беззвучного смеха, ловила голос: -…и в бога, и в креста!
Потом смахивала рукой с лица смех, глаза застилались водянистой поволокой.