А на хуторе уже проснулись, голоса перекликаются. Нагруженные рыбой, Витька и Петр возвращаются с Иргиза.
Потом, целый день, Витька один. Только Стрелок с ним, лохматая собака. На дальнем берегу, на мысу, он построил просторный шалаш. Весь мыс заплетен ежевикой: это Робинзонова летняя дача, а ежевика - виноградники. Витька ездит сюда отдыхать, ловить рыбу удочкой, мечтать. Целый день он голый и босой. Сперва беспокоили пестряки, теперь привык. И хорошо всей кожей встречать ветер. Робинзон хотел привыкнуть ходить без шляпы, не привык. Витька - привык.
К середине лета он заставил отца купить ему ружье. И с петрова дня над озером и над Иргизом - выстрел за выстрелом.
Мать приехала, охала сперва, беспокоилась, но привыкла и она.
А вечерами, когда за мельницей, внизу, работники варили уху, Витька был с ними. Их много было, работников. В полутьме все они были неясными и таинственными. У них грубые голоса, кажется - это разбойники… И в самом деле они часто говорили про грабежи, про убийства, про ведьм и леших, про страшное. Это тревожило и тянуло к себе.
И сторож Николай где-то здесь. Сидит на обрыве, покряхтывает. Про него говорят: он был разбойником. И папа говорит, а папа уж знает. Задорный парень - работник пристает к Николаю:
- Дедушка, ты давно на Иргизе?
- Я и родился здесь, браток!
- А сколько тебе годов?
- Мне годов еще немного. Восемьдесят третий пошел.
- О, да ты совсем молодой человек! Жениться не собираешься?
- Три раза женился. Будет!
- Вот, чать, перевидал разных разностев!
- Было. Всякое было.
- Ну, расскажи, как ты разбойником был.
Николай смущенно кашлянул:
- Что там? Сам-то я не был. Это мой брат…
И скрипучим, ленивым голосом дед расскажет, как шайка его брата грабила хутора, скиты, колонки. Но так расскажет, что всем подумается: это был сам Николай.
Ночь тихая. Зеленоватые тени на небе. Пищат комары. В траве кричит дергун.
И чудилось: кругом ходят разбойники, сеют страх.
Утром, при солнце, Витька не любил разговаривать с дедом - он не верил, что этот морщинистый, ссохшийся старичишка мог говорить про разбойников, про конокрадов. Нет, ночью был другой Николай!
В сенокос все луга ночью загорались кострами, песнями, смехом. А днем везде пестрые бабьи платки, пестрые крики. Вечером у мельницы толпился народ.
Отец прискачет измученный, прискачет на узкой пролетке. И все такой же крикливый, шумный.
- Ну, Робинзон, как дела?
- Ничего.
- О, да ты вырос!
- Вот бегает всеми днями, - жаловалась мать, - прямо не угляжу за ним.
- Пусть побегает.
- Ты гляди, как исцарапался он. Руки-то все исковерканы.
- Какой же это мальчишка без царапины?
- И грязный весь, и одежда на нем словно горит. Только вчера дала ему штаны новенькие, а ты гляди, на что похоже!
- Мама, это я с дерева упал.
- Вот и по деревьям лазит. Внуши ты ему, Иван Михайлыч!
- Ну, по деревьям! Это греха нет. А вот ты скажи, не много ли он спит? Вот это грех! А штаны я ему новые куплю. Вишь, как он загорел. Молодец!
- Боюсь, как бы не утонул.
- Мама, я же плавать умею…
Отец хохочет:
- Хо-хо-хо!.. Знай наших! Ну, как же твой Робинзон?
- Я, папа, не хочу быть Робинзоном.
У отца сразу выросли глаза и открылся рот.
- Почему же?
- Я хочу с людьми жить.
Отец грянул хохотом:
- Хо-хо-хо!
- Так, брат, так! Это ты правильно. Значит, черепок-то варит. Верно! Без людей какая жизнь? Гляди вот, гляди в оба! Все оследствуй и проверь. А ты, мать, говоришь: штаны-ы!.. Ты вот гляди, - он похлопал Витьку по лбу, - а штаны - самое пустяковое дело. Ай да Витька! Так не хочешь в Робинзоны? Это верно ты. К людям иди. К себе их тяни. Сам работай до упаду и их заставляй работать до упаду. Чтоб кипело-горело. Вот! Воюй. А то - Робинзон!..
Витька не понимал, почему так расшумелся отец. Он глядел в его смеющиеся глаза, на размашистые руки…
- Тут что главное? Главное - сам. Двенадцать лет ему, а он - не хочу быть Робинзоном!.. А про штаны, мать, ты забудь!
- Испортится он.
- Он? Ну, это мы поглядим! Андроновы пока не портились.
К августу потянуло в город. Теперь он столько знал, столько испытал, - есть порассказать о чем. Он словно чаша переполненная.
Опять осень, опять зима. Училище, дом, каток, товарищи, книги, драки на широком училищном дворе. Этой зимой отец и мать ездили в гости. Гости бывали у них, но Витька одичал на хуторе, прятался от гостей, сидел в своей комнате, и далеко за полночь у него горел свет.
- Ты у меня волчонком становишься! - сердился отец.
- Я волчонком не буду, папа, я буду Жильяном.
- Жильяном? Это еще что такое?
- Моряк такой был, Жильян.
- О! Надо поглядеть! Ты мне почитай. Только вот как же с Робинзоном-то?
- Робинзоном я не буду. Я же сказал тебе.
И вечером отец приходил в Витькину комнату - в туфлях, в жилетке расстегнутой, толстый… Садился в уголке.
- Читай-ка!
И Витька чуть гордо читал "Труженики моря".
Отец мычал одобрительно:
- Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?
- Жильяном, папа!
- Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее - пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!
И вдруг спохватился:
- Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.
- Папа, я уже большой.
- Большой, да не очень. Годика через два пущу тебя в дело.
И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.
- Жильян, иди-ка обедать!
- Жильян, к тебе товарищи пришли!
Мать возмущалась:
- Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.
Отец только хохотал.
- Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело - попы да монахи, а наше дело - война.
Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:
- Ну ж, война!..
- Вот подрастет, вот посмотришь, какой сын у меня будет…
И хлопал Витьку по плечу. А Витька вечерами, посматривая в маленькое ручное зеркальце, тянул углы губ книзу, чтобы походить на Жильяна, у которого "углы губ были опущены"; морщил брови, чтобы над переносьем была складка, как у Жильяна; долго махал руками и щупал мускулы: не такие ли они напружистые, как у Жильяна? Он хотел быть сильным, смелым и ловким.
Месяц за месяцем, год за годом, училище, книги, разговоры с отцом - будто на гору высокую поднимался Витька, все дальше становилось видно.
Было ему четырнадцать лет, когда он впервые, как взрослый, сел верхом на лошадь, поехал впереди отцовской коляски по степям заволжским - через Синие горы, на Караман, на Чалыклу, - в места далекие, о которых Витька до этого только слышал.
Накануне, как поехать, отец говорил с ним, точно с большим, не улыбаясь:
- Приучайся! Пройдет лет десять - все твое будет. Учись править.
- Почему десять, папа?
- Може, раньше. Смерть неизвестно когда приходит.
Мать была здесь, заахала:
- Будет уж тебе, Иван Михалыч, пустяки городить!
- Да, это ты верно! Я и сам умирать не хочу. Ну, готовым быть надо. Кто что знает? Никто. Пусть он приучается.
От хутора к хутору, мягкими степными дорогами, среди полей зеленых… Галчонок задорно пофыркивает, тянет просторы, а воздух синь, звенят неуемно жаворонки, в логах, видать, перелетают лениво косокрылые дрофы.
Витька думает:
"Вот бы ружье!"
В стороне - широкие ветлы, за ними - крыши: хутор.
- Витька! - кричит отец из коляски. - Постой-ка! Не заехать ли к Зеленовым?
Витька пугается.
Там намекнут, там подумают, потому что уже не раз, бывало, намекали про эту проклятую Лизку.
- Не надо, папа! Скоро доедем.
- Доедем? Еще десять верст. А Зеленовы здесь все лето проводят. Ольга Петровна здесь, и Лизавета здесь. Може, и самого Василия Севастьяныча застанем.
- Не надо, папа!
Витька вполглаза смотрит на отца. У того под усами дрожит улыбка и в глазах - плутовство. И Храпон нагнулся, спина наклонилась, и будто смеется спина-то.
- Да ты что упираешься? Аль брезгуешь?
"У, застрелить бы эту Лизку, чтоб не было ее на свете, не было бы сраму такого!"
- У меня дела там, заедем.
Ясно, отец смеется.
- А-а, так?..
Витька вдруг выпрямился в седле, поднял нагайку.
- Как хочешь. Раз дела - поезжай. Я один дорогу найду до нашего хутора.
Галчонок повернулся на месте и рысью от коляски - враз. Сзади смех дребезжащий. Слыхать, и Храпон смеется.
- Постой! Тебе говорю, постой!
Витька скачет во весь мах мимо ненавистного хутора. И не смотрит. Ему чудятся за деревьями чьи-то наблюдающие глаза (чьи?), и эти глаза знают, почему он скачет.
Версты две отъехал, тогда оглянулся. Коляска ехала по дороге, как маленькая темная букашка, хутор миновала.
Витька поехал шагом.
- А чего я стыжусь? Жильян бы не стыдился. Ведь ходил он играть на волынке под окна Дерюшетты.
Витька засвистал, загарцевал, дожидаясь отца. Он теперь готов посмотреть прямо.
- Ты чего, чудак, ускакал?
- Я не хочу к ним.
- Он невесты испугался, - засмеялся угрюмо Храпон.
- Ну, ты, Храпон, помалкивай! Не твое дело, чего я испугался.