- Вот проклятая, ведь сгубит старика!
- Кто проклятая, папа?
- Пустыня. Видишь, дед-то? Ох, как бы не помер здесь!
Витька не уходил эти дни с хутора никуда, томился, разве к Поганой балке - глубокому оврагу с пологими берегами, где за зеленым чаканом пузырилась темная вода. Раз, томясь, до самой воды сошел Витька. Ух, как гадко пахнет здесь! Чем это? Вроде угар. Вода темная, и пятна голубые по ней плавают. Иногда большой пузырь появлялся в воде у мутного дна и, колыхаясь, выплывал через воду и лопался. Так гадко пахнет, что в ушах зашумело у Витьки. А отец уже стоит на берегу балки, ворчит:
- Куда ты ушел?
- Я, папа, гуляю.
- Ну, нашел место! Вылезай скорей! Задохнешься там.
Витька вылез.
- А что здесь, папа? Почему здесь так пахнет?
- Пес ее знает! Поганое место. Думали, в овраге вода будет, рыли колодец. И хутор-то из-за этого здесь поставили.
- Вода есть, папа!
- Есть-то есть, да, брат, такая, что лошади от нее морды воротят: негодящая вода. Что оно такое, бог с ней, - не пойму. Вроде гнилая вода. Ты не ходи сюда, дух тут тяжелый.
Отец помолчал, пошли вместе к хутору. А ветер все рвал-метал, и надо было держать картуз, чтобы его не снесло с головы.
- Вот дедушка-то разнемогся, беда!..
Опять Витьке стало нехорошо. Хуторские постройки под ветром казались ма-аленькие.
Витька видел, как на глазах увядала жизнь кругом: поля серели, листочки на ветлах, что росли у колодца, свернулись и загремели, птицы с беспокойными криками носились над степью, словно не находили себе места. Они потеряли страх, летели к хутору, садились здесь возле построек, и клювы у них были раскрыты, крылья не складывались плотно, отделялись, словно полы фрака у учителя арифметики Романа Павловича.
Ночью дед стонал, ворочался, говорил вслух жалобно:
- И откуда оно берется, господь с ней? Дует и дует, как из печки.
- Из Рынь-Песков, папаша! - ответил отец. - Видишь, песку сколько несет! Так все и пронизывает песком.
- Знаю, из Рынь-Песков. Да много очень уж! Будет бы!
Так и не поехали дальше. Три дня шла мгла над хуторами, над просторами заволжскими. Когда кончилась мгла, - это было на четвертый день, - дед решил ехать назад…
- Трудно мне, домой хочу…
Опять бескрайняя степь, теперь чуть пожелтевшая. Дед смотрел на нее больными, беспокойными глазами.
- Отудобит?
- Отудобит, - отвечал Витькин отец, - это не в цвету. Теперь что? Дождичек - и все пойдет. Вот если бы в цвету - не дай бог!
Караваны верблюдов на дальних дорогах теперь показались сиротливыми, и верблюды будто спешили, шагая широко.
Витька думал, глядя на них:
"Вот и не видал пустыню".
Назад Андроновы ехали - печальный кортеж: везли деда больного. Теперь Витька в коляске с отцом, а в кибитке, на перинах, - больной дедушка.
"Задавила меня пустыня".
На стоянках, очень частых, деду клали в кибитку траву, смоченную водой, чтобы ему не было так душно и жарко.
А степь такой печальной казалась, совсем не той, что вот была немного дней назад, когда Витька по ней проезжал впервые. И все теперь было тревожно, серо, казалось усталым. "Скорей бы домой!" Сюда ехали - не долго ехали, коротенькая дорога, отсюда - долго, скучно, и все думалось: "Когда же столько проехали?" Уже у самой Волги были - последние пески стали проезжать, - поднялась с запада туча, брызнула каплями. И капли, падая на раскаленный песок, разом превращались в пар, туманили воздух. Вдали заволакивалось. И, только увидев Волгу - синюю, большую, - Витька понял, почему так печальна была заволжская пустыня: в ней не было воды.
Дед уже не мог сам выйти из кибитки, когда вечером на третий день приехали домой. Его вынесли на руках - отец, Храпон, Гришка, приказчик Родионов. Несли и говорили тревожно, полушепотом. Дед шептал что-то пересохшими губами, а возле выцветших глаз у него было бело…
Мама, увидев деда, заплакала. Витька побежал наверх к бабушке. Бабушка тоже плакала. И… и некому было рассказать, что Витька видел там, за Волгой…
V. Непонятный завет
Дед попросил отправить его в сад. Шипел шепотом:
- В са-ад! В са-ад!
Точно пустыня сожгла, иссушила его голос.
- Хочу… там… умереть!
Но папа не пустил, пошел против дедушкиной воли.
- Невозможно, папаша! Умирать тебе еще рано. Мы тебя еще поправим. Вот дохторов я созвал, пусть посоветываются, как лечить.
- Каки дохтора! Смерть… идет. Видишь, ноги-то… запухать стали. А ты - дохтора. Брось! У нас в роду первый признак перед смертью - ноги запухают.
- Ну, это как бог пошлет, а в сад невозможно. Здесь мы хоть присмотрим, здесь и священника позвать, в случае чего, и дохтора. Повидаться с тобой опять же кто захочет.
- Волга… там… близко… больно!
- Да у нас-то на что ближе? Вот мы тебя устроим под окном.
Поворчал дед, но видит, все в один голос: не пустим - покорился. И самому, должно быть, невмоготу было. В зале, - где на стене висел портрет барина, на потолке - ласточки, а по карнизу - золотые цацы, - поставили у окна широкую кровать, уложили деда. Двери на балкон были открыты весь день. На балконе чирикали воробьи, слыхать, как возились птицы внизу под балконом. С кровати - в окно - было видно Волгу, всю - от берега до берега. Дед будто успокоился: здесь она, Волга. Бабушка сползла сверху, - старуха Агафья поддерживала ее под руку, вела, - дошла до дедовой кровати, села в кресло. Витька пристально смотрел на дедушку и бабушку, он уже и забыл, когда дед с бабушкой между собой разговаривали.
- Что, старый, умираешь?
- Умираю, баба, умираю! И не хочет коза на базар, да за рога ведут. Умираю.
- Ты бы погодил маленько. Сперва бы я.
- Ну, это не нами решено, кому прежде, кому после. Грехов много, гребтится, а то что ж про порядок говорить?
- Замолил, чать, грехи-то… Вот сколько время молился! Бросил меня на старости годов одну, - укорила бабушка.
Дед промолчал.
- Что молчишь-то?
- Говорить нечего. Гляжу я на тебя, грехи вспоминаю. Ушла бы ты, не мозолила глаза.
Бабушка покачала головой с укором:
- Эх, в гроб залезаешь, а все такой же упрямый как бык.
И пошла, заторопилась, зашаркала ногами, стукнула клюкой.
В доме появилось много чужих людей - доктора, знахари, начетчики, купцы. Приходили, садились или стояли около дедовой постели, говорили с ним. Филипп сюда же перебрался. На деревянном диванчике спал по ночам, а днем сидел в уголке залы, незаметный, перебирал лестовку, шептал молитвы, и его борода ходила волнами. Часто приходили попы, возле дедовой кровати ставили столик, служили. У всех в руках горели свечи. Было тревожно, тоскливо и вместе таинственно. Витьку никто не замечал. Обедали наспех, не все вместе. Отец ходил озабоченный, с Витькой не разговаривал. Вышел раз Витька в сад, - закричал, забегал, но прибежала Фимка и крикнула, словно госпожа какая:
- Что это ты? Дедушка умирает, а ты орешь? Вот папаша выйдут - смотри тогда!
Витька покорно присмирел. Он чувствовал себя заброшенным, одиноким. Кому какое дело до него? Никому. Он уходил из дома, не спросясь, уходил на Волгу, купался у Белой горы - на местах самых крутяжных. Бродил по набережной в толпе крючников, рыбаков, галахов, мужиков, слушал, смотрел. Вечерами город был тих, будто полон тайны. Витька бродил по улицам и приходил домой, когда уже темнело, с грустью в душе. Раз, возвращаясь, он увидел в коридоре: Храпон обнял Фимку и целовал ее в щеку торопливо, словно клевал. Фимка смеялась нервным, мелким смешком. У Витьки зарябило в глазах от обиды. Вот Фимка сколько лет нянчилась с Витькой, а теперь ее целует Храпон, и она - никакого отпора, только смеется. И еще острее стало Витькино одиночество.
К деду порой хотелось. Но как пойти к нему, если там всегда большие? В дому, на кухне, появилось много старух в темных платках и темных сарафанах. И бородатых стариков, с расчесанными рядком, вроде шалаша, волосами. Им готовили обед и ужин в больших чугунах. Скоро их стало так много, что они спали на лестнице, во дворе, в саду, под балконом; кучер Петр их потихоньку ругал:
- У, коршунье! Налетели? Почуяли?
Витька не знал, куда девать себя от тоски. Забивался в дальний угол сада, лежал на песке, думал. Вечерами, на закате солнца, белые горы вдали горели розовым светом. Тогда Витька вспоминал о змее, пустыне, и сердце сжималось от тревоги за деда. Он шел в залу, к деду. А там всегда кто-нибудь торчал, и не поговорить с дедом по душам.
Дед дышал хрипло, с трудом. Увидит Витьку, губы у него зашевелятся, зашипит дедов шепот:
- Живешь?
Словно старые часы, что были у деда в саду.
- Живу, дедушка!
И еще хочет, хочет что-то сказать, борода вот так и ходит ходуном, а не может, только махнет рукой безнадежно… Однажды утром рано Фимка разбудила Витьку:
- Иди, дедушка зовет!
Витька испугался.
- Умирает?
- Ну, там увидишь!
Полуодетый, Витька побежал в залу. Около дедовой кровати стояли отец и Филипп. Филипп держал в руках старинную икону Спаса - любимую дедову икону.
- Вот пришел, - сказал папа.
Дед повернул с трудом голову, глянул на Витьку, шевельнул рукой:
- Дай-ка!
Филипп подал ему икону.
- Подойди… Вот… господи… благослови!
Он с трудом взял икону, с трудом приложил ее к губам Витьки, ко лбу.
- Возьми… береги… мое благословение… тебе… милый мой…
Слезы потекли из глаз деда. Витьке стало жалко-жалко деда.
- Дедушка, не умирай! - закричал он.
И зарыдал. Папа взял его за плечо, повел из угла.