Ехали тогда весь день. Все поля, хутора, и никакой пустыни. Поля да синяя небесная чаша над ними, а по краям ее кое-где белые церкви: там села. И долгой показалась Витьке дорога. Глянуть вперед - никого, глянуть назад - никого! Только кибитка, похожая на черного жука, ползущего среди зеленых просторов. В кибитке сам дед и Витька, на козлах - кучер Храпон; позади кибитки - легкая коляска: там едет Витькин отец. Лишь порой - далеко - обоз. И верблюды. О, их много здесь! Витька глядел на них жадными глазами. Верблюды шагали широко, равномерно, чуть вытянув длинную шею, а голова маленькая, лодочкой, глаза большие, печальные, умные. Голова, шея и тело у верблюдов неподвижны, только ноги как весла: цоп-цоп-цоп! - мягко ступали по мягкой степной дороге. И птиц многое множество. Нарядные кулики сидели на дорогах: вот лошадь наступить готова - только тогда слетали. Косокрылые усатые дрофы тяжело поднимались из травы рядом с дорогой и, хлопая крыльями, летели прочь. Дед сказал:
- По пуду бывают.
- Кто?
- Дудаки-то эти. Бывало, когда я помоложе был, верхом на лошадь - да за ними, да плетью… Бежит, бежит, а подняться не может: тяжела. И убьешь.
- А вон скворцы.
- Где?
- Вон по дороге ходят.
- Это жаворонки черные. Скворцы сюда только осенью налетают.
И так ново было: и черные жаворонки, и большие серые суслики-свистуны, что, как кошки, мелькали то и дело по траве, и плаксивые пигалицы над лывинами, и густые стаи уток на синих озерах.
В пригрев, когда солнце сильно начинало припекать, все дали менялись. Видать: над зелеными полями, над лугами прозрачной мелькающей рекой лился нагретый воздух. И все вдали - хутора, пригорки, редкие деревья - отрывалось от земли, возносилось, меняло очертания, точно воздушные, неясные замки.
На второй день перед полуднем доехали до хутора, где красные кирпичные амбары для хлеба и машин, кирпичные конюшни для скота и кирпичный дом для приказчика и рабочих. Издали они завиднелись, и дед долго в них всматривался.
- Постой, Храпон, это наше?
- Так точно.
Дед нахмурился.
- Когда же построили?
- Недавно.
- А ну остановись!
Храпон остановил лошадей.
Иван подъехал. А хутор - вот он рядом, но не хочет старик въезжать туда.
- Иван, это что же такое будет?
- Ты насчет чего, папаша?
- Не виляй! - закричал свирепо дед. - Я тебя спрашиваю: откуда эти постройки?
- В третьем году поставили.
- А я где был?
- Дома.
Витька видел, как отец побледнел.
Дедова палка сама щелкала по дну кибитки. И дед стал весь малиновый, лицо из-за бороды пылало красным заревом.
- Перевод деньгам только делаешь. У, шкура!
Так свирепый и приехал дед на хутор. Все ходил, бурчал что-то под нос. И только когда увидел все хозяйство, крепко слаженное, сказал сыну милостиво:
- А ты это, пожалуй, хорошо удумал. Навеки сколочено.
Отец сразу повеселел.
- А чего глядеть-то? Мы не на один год поселились. Мазанки - шут ли в них толку? Пять лет простоит - строй другую. А тут без хлопот!
Дед самодовольно посмотрел на Витьку, смеясь одними глазами:
- Вот тебе, брат, и пустыня! Шабаш!
И помолодел будто. И уже любовно смотрел в степные просторы.
Когда опять выехали степью за хутор, самодовольно поглаживал бороду аршинную.
- Вот и наши края пошли. Видишь песок? Здесь пустыня была. Пришел я в те поры - только трава да песок, да киргизишки табуны свои гоняли. Десять годов не прошло - все распахал. Стоп, пустыня-матушка, отодвигайся, нам не до тебя!
Дед повел рукой, будто отодвинул кого.
А Витька ждал: когда же будет пустыня? Но только зеленые просторы, стаи птиц над дальними полями, маленькие церкви на краях степи, теплый ветер, хутора. И нигде никакого лица.
На четвертый вечер остановились ночевать на хуторе Красная Балка. Дед к вечеру заохал, опять заворчал недовольно.
- Ты, дедушка, что?
- Кости, внучек, ломят: ненастье завтра будет.
После заката работники собрались на краю степи, у колодца.
Дед подошел к ним.
- Будет?
- Будет беспременно. Вон небушко какое.
И Витька заметил: небо мутное. И беспокойство непонятное ходило кругом. В степи наперебой, взапуски кричали дергуны, коровы протяжно ревели, лошади нервно подергивали головами.
Работники переговаривались тихо.
- Дедушка, это пустыня идет?
Дед мельком глянул на Витьку.
- Не сама она, матушка, только посланца посылает. Мгла идет.
Мгла? Какое странное, тайное слово. Витька слыхал про нее, эту мглу, но не видал ее раньше.
- Мы увидим ее?
Только бы увидать, только бы увидать!
Дед опять мельком бросил сердито:
- А как же? Завтра!
Вот завтра, наконец-то!
- Дедушка, ты меня завтра рано разбуди.
- Зачем тебе?
- А так!
Хотелось Витьке сказать: "Буду мглу смотреть", - застеснялся.
- Разбужу.
Комната большая - приказчик сам здесь живет, но нынче, по случаю приезда хозяев, он с женой переселился в амбар, а здесь перин настлали прямо на пол, потому что приказчик знал: дед любил просторы. А на окнах герани, белые занавески, ковер над кроватью.
Дед посмотрел на герани, на ковры и сказал презрительно:
- Ишь живет, что твой князь! Мягкие перины не доведут до добра. Гляди за ним, Иван, я не верю тем, кто сладко ест да мягко спит.
А сверчки - два - поют в разных углах, задорно поют: "Завтра, завтра!"
Кусали блохи. Витька места не находил. Томило непонятное. Хотелось будто пить, а возьмешь кружку - только глоточек отопьешь. Ни рукам, ни ногам места нет. За окнами тьма, слыхать: кто-то ходит шарящей походкой. Кто? Может быть, это и есть посланец пустыни? Дед назвал пустыню смертью. Вот за окнами смерть! Витька укрылся с головой. Глухо теперь. Но прислушаешься: ходит!.. Витька прижался плотно к дедову теплому боку, а дед сразу обнял его большущими холодными руками.
- Не спится? - шепотом спросил дед.
- Я боюсь, дедушка!
- Ну, господь с тобой. Чего бояться? Бояться нечего!
- За окном ходит.
- Народ это ходит, не бойся. Это наши. Всем не спится. В этакие ночи не спят.
Хорошо под дедовым боком и не страшно. А в закрытых глазах плывут степи, хутора, дороги, летят лениво птицы, и слышно, как свистнул суслик. Вдруг - тррах! Витька испуганно открыл глаза. И разом почувствовал, что он один в комнате. Темно, душно, где-то свист и стук. Окна занавешены, но в щели лезут голубоватые прутья: свет. За стенами - шорох, хлопанье, вой.
Пришла!
Витька испуганно завыл, метнулся и, как был, раздетый, выскочил на крыльцо. Жаркий ветер ударил ему в лоб, в шею, пробрался под рубашку. А ничего страшного! Дед стоит поодаль, как черный столб, в черном, длинном, почти до пят, кафтане; ветер неистово чешет его длинную белую бороду, закидывает на плечи - то на одно, то на другое.
- Дедушка!
Дед оглянулся, и борода - белый флаг на черном столбе - затрепалась.
- Проснулся?
Дед зашагал к крыльцу.
- Пришла?
- Пришла, внучек, пришла, батюшка! Не избавил господь! Вишь, что делается! Засвистал свистень степовый!
Лошади у крыльца стоят, понуря головы, хвосты и гривы у них взъерошены, мечутся. Над степью вдали идут серые столбы, вышиной до неба. Сероватый туман везде видать, как облаками несется он. Солнце круглое, без блеска, вроде старый двугривенный. А ветер хлещет, хлещет.
Дед кричит, чтобы перекричать шумы:
- Иди одевайся! Нынче не поедем.
- Где же мгла, дедушка?
- А разве не видишь ветер-то с туманами?
А Витька-то думал: мгла - это живое, вроде старухи-пустыни. Только ветер, только туман, и еще - трудно дышать. Мутно-сизый ветер проносился над полями, ветер с пылью, мельчайшей, жгучей, пронзающей пылью. Так вот эта самая пыль? Папа рассказывал про нее Витьке. Сколько? Тысячи верст этот ветер - мутный и сизый - пронес эту жгучую пыль из далеких пустынь азиатских, чтобы сечь поля, сечь реки, сечь людей, скот, сечь все живое… Пустыня мстила людям.
Трескались губы, плакали глаза; не только у людей: у скота тоже; "пить, пить, пить", а в колодцах иссыхала вода, вот на глазах видно, как иссыхала!
Витька видел: взъерошенные птицы тревожно летали над полями, лошади стояли, грустно опустив голову, и огненный ветер рвал невидимыми пальцами их гривы, их хвосты. Еще Витька видел: лошади плакали - часто-часто моргали, из глаз их катились круглые, с горошину, слезы. И Витьке было не по себе от лошадиного плача, от взъерошенных птиц, от трудного дыхания, от жары… А дед как лег в комнате, так и лежал колодой, хрипел, кашлял, стонал, брюзжал, этакий колючий стал. И крикнул раз на Витьку сердито:
- Затворяй дверь! Шляешься тут…
Витька обиделся, ушел на двор, ходил долго около отца, потом пожаловался угрюмо:
- Меня дедушка ругает.
А хмурый отец сказал:
- Ты теперь не лезь к нему, сынок! Он теперь больной, сердитый.
"Вот, - подумал Витька, - завезли сюда и обижают".
Ему хотелось поплакать, пожаловаться, но смолчал.
Работники не работали в эти дни, ходили как неприкаянные, покоренные пустынным ветром, придавленные.
И все злые, злые неизвестно на что. Деду занедужилось: он заныл, расхворался, а на другой день он уже стонал вслух и жаловался Витькиному отцу:
- За-да-вит меня эта пустыня.
- Ничего, папаша! Вот уедем, бог даст!
- Тебе, борову, все ничего.
- Пройдет, гляди, скоро.
А сам, выйдя с Витькой на крыльцо, где еще бушевал ветер, говорил шепотом: