Эх, если бы собрать дневники многих и многих людей, такое можно было бы рассказать… Хорошо, что у вас есть склонность вести дневники, - это особого рода историография. Оценить событие во времени очень важно, соотнести свою жизнь с жизнью общества - в этом и есть гражданское самосознание, - заключил профессор. - Наивысшая ступень в труднейших поисках себя. Ведь не только известные всем люди, любой человек - личность историческая. И понять это - значит, стать ответственным за все прошлое и будущее, глубоко осознать нынешний день истории, - стать истинно человеком!
- Я пока пишу просто так, - сказал Петр.
- Просто, да не просто, - не согласился Даниил Андреевич. - В дневниках мы отмечали и отмечаем вехи жизни, чтобы не сесть на мель. А какого рода книги вас интересуют?
На вопрос профессора Петр ответил, что совсем недавно прочел Керама - "Боги, гробницы, ученые". И роман Лиона Фейхтвангера "Сыновья". Что все ему было интересно… В таких, оказывается, далеких временах - истоках культуры человечества - все было, все поражает размахом, умом, талантом и в то же время варварством, катастрофами. Как будто бы сама природа не захотела сберечь ни одной культуры древности в полной сохранности - войны сметали все. Но оставались в людях незыблемыми любовь, совесть, творческий Дух.
Профессор оживился, стал говорить о разрушении Вавилона, Ниневии - столицах некогда великих государств. Рассказал о трагической судьбе историка Иосифа Флавия, на глазах которого римляне разрушили столицу его родины Иерусалим.
- Когда-нибудь люди все-таки прекратят свои национальные и межгосударственные распри. Для всех и каждого станет родной, кровной всеобщая история. Человек будет сознавать себя просто-напросто жителем планеты и даже вселенной…
Много еще было потом разговоров и встреч с профессором, немало выпито крепкого чаю на Петроградской стороне в просторном, наполненном книгами, уютном кабинете Даниила Андреевича, умеющего, как немногие, извлекать удовольствие, даже счастье из путешествий в уме и воображении.
Петр раскрывался перед Даниилом Андреевичем, не боясь оказаться невеждой или глупцом. "Вы, главное, докапывайтесь до своей внутренней сути, говорите, говорите ваши глупости откровенно, тогда и до умностей сможете дорасти…"
"Докопаться до сути…" Это означало, что надо понять мир вокруг и мир в себе, прояснить свои возможности, состояться в каком-то большом деле.
- Милое дело бездельничать, - повторил Петр, когда Ольга вернулась с полным котелком воды для чая. - Безделье снимает все напряжение, и ты плывешь, как в теплой реке, на спине, глядя в небо. Видишь далеко-далеко…
- Откуда тебе это знать, - усмехнулась Ольга, - когда ты плаваешь, как утюг?
- А фантазия на что? Воображение…
- Воображай не воображай, а чаю попить охота, - сказал Илья и помог Ольге подвесить котелок над затухающим костром.
Чай начали пить уже в полумраке, при первых звездах. Костер едва тлел, только три крупные головешки поддерживали жар.
Съехали с дороги и пробрались к реке два легковых автомобиля, расположились поближе к кустарникам, послышались веселые детские голоса и строгие окрики взрослых. Сначала это раздражало. "Никуда не скроешься", - пробурчала Ольга. А потом, когда соседи тоже запалили костры, на берегу Нерли стало даже веселее, уютнее. Тишина, бледная зорька вдалеке, звезды над головой, горячий чай с дымком, негромкий разговор привели всех троих в такое состояние, что, казалось, нет больше в мире никаких бед и эти минуты навсегда придадут им силы, принесут счастье.
- Эх, жаль, гитару не взял на этот раз, - вздохнул Петр.
- А ты спои что-нибудь просто так, - попросила Ольга.
И, подумав недолго, он начал петь мягким баритоном "Выхожу один я на дорогу…". И над берегом, над речкой полетели три негромких голоса: "Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха; пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит…"
Каждый пел о чем-то своем. А потом сами собой вспомнились старинные романсы: "Гори, гори, моя звезда…", "Лишь только вечер опустится синий…", "Вечерний звон" и протяжные ямщицкие песни. Долго не хотелось забираться в палатку, хоть уже к ногам и спинам подступали сырость и прохлада.
Первым пошел спать Илья.
- Не советую долго рассиживаться, простудитесь, - сказал он и скрылся под брезентом.
- А я буду сидеть всю ночь, - заявила Ольга, подбросив в костер еще несколько веток.
- Будет холодно, не высидишь. Давай лучше встанем пораньше, - предложил Петр. И тоже положил в огонь сухой валежник. Он затрещал, задымил. - Стесняешься нас?
Ольга подтянула коленки к подбородку и ничего не ответила.
- Мы отвернемся и заснем, как сурки. Все устали сегодня.
- Не беспокойся, мне хорошо здесь. Жалко засыпать.
- Тогда накинь что-нибудь на плечи. Я принесу тебе.
Петр пошел, забрался в палатку, сказал Илье:
- Она собирается ночевать у костра.
- Пусть не дурит, - строго приказал тот. - Объясни ей по-человечески. Не съедим.
Петр все же вытащил свою старую теплую куртку, прикрыл ею Ольгу, а сам присел рядом, тоже подтянув колени к подбородку. Так они долго сидели молча, всматриваясь в огонь. Ольга была погружена в себя. Петру хотелось вывести ее из грустной задумчивости, но он понимал, что сейчас нельзя нарушать тишину.
Ольга сама заговорила:
- Вы с другом ездите по земле, чтобы найти себе какие-нибудь приключения или просто счастье… А вот я когда-то мечтала найти свою мать, увидеть ее, услышать голос. Теперь знаю, что не найду ее. Повзрослела… Когда я увидела Соломонию Сабурову, прочла о ней… курточку кожаную разглядела, куклу вместо ребенка… подумала; правда или неправда, что она родила, - не в этом дело. Я подумала: как же это бедные женщины страдают, если нет ребенка, и как же им все-все надо прощать за то, что они рождают человека. День и ночь кормить, стеречь… а потом расстаться навсегда…
Ольга замолкла и опять долго сидела, вглядываясь в огонь. Петр и на этот раз не решился нарушить молчание, он ждал и вновь услышал негромкое:
- Я приемная дочь у своих родителей. Кто настоящие мои отец и мать, не знаю. Знаю только, что родилась в конце войны во Франкфурте-на-Одере, в лагере для русских военнопленных. В моих документах все было под номером: год рождения, имя, фамилия, национальность - в общем, все. Когда наши войска освободили Франкфурт и меня перевезли в Россию, мне было около года, а может, побольше. Я, говорят, все время носила с собой куклу и звала ее Олей. Вот и меня так назвали.
Ольга рассказывала сдержанно, будто бы и не о себе. Голос ее звучал глуше, жестче обычного, она сидела теперь съежившись, сжавшись, смотрела на костер.
- Детдом наш был в Переславле-Залесском. Это отсюда недалеко. Город красивый, места хорошие. До четвертого класса и у меня все было хорошо. А потом… потом меня стали дразнить немкой, а тогда это было очень обидным прозвищем. Я решила узнать, кто же мои родители. Но как узнаешь, когда все под номерами. Воспитательница, Раиса Васильевна, все-таки начала поиски. Каждый день я ждала ответа. И это ожидание стало таким тяжелым, что я однажды написала в своем дневнике: больше не хочу жить…
Ольга произнесла это все тем же сдержанным, ровным, глуховатым голосом. По-прежнему она обнимала колени, и лицо ее, окрашенное бледно-розовым светом огня, обрамленное крупными, золотисто-огненными кольцами волос, показалось Петру еще прекраснее, - в нем не было правильных, классических пропорций и не было величественного холода богинь, - живая, прекрасная женщина сидела перед Петром, и большие, глубокие ее глаза напоминали страдающие глаза Соломонии.
- Дневник я хранила под матрацем, - продолжала Ольга после недолгой паузы. - Девчонки выкрали его. Прочли. Стали смеяться. Бегали по коридору, кричали: "Умри, умри, а мы посмотрим…" Я возненавидела их. Перестала с ними разговаривать.
Ольга произнесла это так, что было ясно - она никого не простила.
- А потом, - продолжала Ольга, помолчав, - я и с учителями перестала разговаривать. Они слишком приставали ко мне, мол, что да почему. Почему это я хочу умереть, когда все у меня теперь хорошо… Я отмалчивалась. И только Рамса Васильевна могла меня понять. Никакой особой ласки не было у нее ко мне, но я чувствовала, что она меня понимает, душой понимает. Я не могла без нее прожить даже несколько часов. Только рядом с ней я чувствовала себя в безопасности. Ходила за ней по пятам, следила за каждым ее шагом. И однажды с утра до вечера простояла возле ее дома, поджидала, когда она вернется из другого города. Моя любовь была какой-то ненормальной. Я просто болела, если не могла увидеть Раису Васильевну в какой-нибудь день. Я могла отличить ее шаги от всех, даже когда она шла по дороге не одна. Тяжело ей было со мной, я понимаю. Это теперь я понимаю, а тогда не могла понять… - Ольга поправила волосы, вздохнула, посмотрела вокруг.
Рассказ поразил Петра, он все видел и чувствовал, будто сам все это пережил: "Давно ушла война, но сколько еще осталось беды…" Вспомнились друзья, сверстники и те, кто был постарше, кто познал смерть близких, голод.
- А сейчас ты встречаешься с воспитательницей? - спросил Петр.
- Очень редко.
- Почему?
- Сама даже не знаю почему. Люблю ее не меньше прежнего, а вот не получается… То времени нет, то не могу…
- Хочешь, мы отвезем тебя к ней? Завтра же.
- Нет, не надо, я не готова. Да и на работу… Не могу. Сама поеду, только вот с духом соберусь…
- Поссорились?