Идеальный человек представлялся ему так: в чертах характера ни прямых линий, ни острых углов, ничего затвердевшего, остановившегося. Все как бы пульсирует, находится в поиске. Это человек щедрый, не щадящий себя и в то же время надежный, жизнестойкий. В нем горят, излучают свет талант, ум, интуиция, красота чувства. Этот идеальный человек изящен, артистичен, широк. "Может, это ты, мой сын? Нужно найти тебе хорошее имя… Много имен знаменитых, даже великих: Леонардо, Давид, Чарльз, Лев, но с фамилией Иванов не очень-то они звучат… Подумаем, поищем".
Впереди, за стволами тополей уже была видна круглая асфальтированная площадь с клумбой посредине. Вокруг клумбы медленно, размеренно, мелкими шажками шла старушка вслед за точно такой же детской коляской, какая была у Петра. Старушку он знал. Они часто встречались в саду. Правая рука ее была вытянута жестко, как протез. Казалось, что старушка хочет оттолкнуть коляску или оторваться от нее, но не может. "Вот и я буду так?"
Петр теперь уже почти бежал вслед за коляской сына, убегал от старухи. Остановила его красная лодка качелей. Она взметнулась ввысь между осинами. Затрепетала и вздулась куполом сиреневая юбка. Молоденький солдат лихо присел, усиливая взмах. Девушка взвизгнула. Замерло сердце. Выше, выше качели. Еще выше. Солдат старается от души. Еще немного, поближе к небу. Взлететь или грохнуться - все равно. Должно быть, любовь, отчаянность и что-то еще такое разудалое, о чем и не сказать даже, раскачивает эту красную лодку качелей. Глаза у девушки, наверно, влажные от ветра.
Вот так же бывало Петр раскачивал Анюту. Она смеялась и чуть не плакала. Рискованное тогда затеяли испытание. Будь что будет… Как дети, - душа не стерпела… "Эй, качели! Взлетайте и падайте. В вашем отчаянном размахе есть что-то от шторма".
Теперь только Петр заметил, что стоит и покачивается, будто снова оказался на палубе почтового катера, а вокруг тьма, ветер, волны. И опять пошел он по аллее, и все покачивался, будто под ним было штормовое море…
"Кресты удачи… все на двоих… Что я дал Анюте?.. Ничего - и все, что есть у меня… И сына… Приехала бы к нам бабушка, нам без нее не управиться… Если бы только увидела сына и моя мама… Это несправедливо, что ее нет… У каждого ребенка должны быть свои дедушки и бабушки - без них детство не детство. Оно должно проходить не в городе, а в деревне, на природе, поближе ко всему естественному", - подумал Петр, вспомнив свое детство. Далеко, в розовом тумане…
Туда-сюда качели, туда-сюда. Эх, вот если бы хоть один разок можно было качнуться между двух берез и полететь - может быть, даже к самому солнцу. А потом, может быть, еще дальше - за солнце, а потом…
…Туда-сюда качели, туда-сюда. Две короткие веревки, согнутый лом над головой, две высоченные березы по бокам, и все. Качнешься назад - вытоптанная земля под ногами, качнешься вперед - улетает из-под ног лужайка, изгородь за нею, и четыре дома вдоль шоссе, и высоковольтная линия, и дальний лес, но до неба и солнца все равно далеко.
Память Петра все живее, отчетливее возвращала к нему детские годы, простые и золотые…
…Эх, кто бы только знал, как надоело просыпаться, мыть руки, лицо и уши, а потом есть творог или кашу с молоком, или яичницу с салом и луком, а потом выходить на крыльцо, щуриться от солнца и думать, что бы сегодня сделать такое…
Поиграть с цыплятами? Да ну их! Наигрался. Погоняться за петухом? Да ну его! Нагонялся. Петух уже старый, ленивый. Отбежит немного, прыгнет на изгородь, качнет своим павлиньим хвостом, тряхнет алыми висюльками под клювом и закукарекает: не звонко так, хрипло, как будто горло простудил. А потом наклонит голову набок и смотрит сверху вниз, глаз внимательный, светится, как бусинка, смотрит гордо, мол, чья взяла? Не догонишь. Подумаешь, а я и не догонял вовсе.
А может, пойти в коровник? Да чего там! Зорька ушла и бычка увела.
А может быть, пойти в ножичек поиграть? Нарисую круг, разделю его пополам. Твоя земля - моя земля. Тык ножичком, воткнулся, отрезал кусок. Тык - еще отрезал. Тык - еще. Твоя земля стала моей землей. Пусть у тебя будет твоя земля, а у меня своя. Нет, пусть уж лучше будет твоя земля как моя и моя как твоя. Потыкаю лучше ножичком в пень, потренируюсь. Мало ли, пригодится, на всякий случай. Прыгнет на тебя змея издалека, а ты в нее тык ножичком - и попал.
Тык ножичком, тык. Что-то не втыкается в пень. Тык ножичком, тык. Что-то и в землю не втыкается.
- Эй, Наташа! Хочешь, в ножички поиграем?
- Не хочу. Мы с Олей на озеро идем. Хочешь с нами?
- Не хочу. Рыба не клюет, чего там делать? Я лучше с дедушкой на покос пойду.
- Подумаешь, нам интереснее.
Тык ножичком, тык. Воткнулся разок. Если бы мне потренироваться…
- Эй, Наташа, а я вчера сено сгребал.
- Подумаешь, я тоже вчера сгребала.
- А я своими граблями. Сам зуб к ним делал, хочешь, покажу? Он самый главный, если бы не он, знаешь, сколько бы сена осталось на поле?
- Это почему?
- Как почему? Он посередине. Он-то все и сгребал.
- Подумаешь, зуб. У моего дедушки тоже грабли есть. Я тоже сгребала. Я даже доить могу.
- Ты, Наташка, всегда хвалишься. А вот калитку тебе все равно не починить. Это дело мужское.
- Подумаешь, мужское. Я вот если захочу, все сделаю.
- А я все равно сильнее тебя. Мужчины всегда сильнее, им любая работа нипочем.
- Эх ты, сильнее. Давай поборемся, кто кого, а хочешь, побежим к дороге.
- А я могу даже с крыши сарая спрыгнуть, на березу залезть и "солнышко" сделать на качелях.
- А вот и не сделаешь, испугаешься.
- А вот и сделаю.
- А вот не сделаешь. Качели упадут, и ты разобьешься.
- Не разобьюсь. Я уж сто раз делал. Надо только ногами встать на сиденье, крепко держаться за палки и раскачиваться туда-сюда что есть силы, и тогда так раскачаешься, что перевернешься, как солнышко переворачивается вокруг земли. Вот, смотри, Наташка, как надо…
- Хвастаешься, а у самого поджилки трясутся…
- И вовсе не трясутся.
- Трясутся, я же вижу…
- Сейчас тебе будет "солнышко"… туда-сюда качели…
"Эй, качели, взлетайте и падайте. Шторм, испытание… риск… Навстречу опасностям мы идем с детства, с первых шагов. Когда-нибудь и мой сын будет топать напролом, протянув руки к чему-нибудь желанному, не видя под ногами ни ям, ни кочек, ни луж, ни камней. Упадет, шлепнется носом, встанет и дальше… по прямой… по кривой… вниз, поглубже в подземелье, или вверх - на дерево, поближе к самой высокой вершине, в гору, в небо, в космос… Испытание тела и духа, души. "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой". Это про тех, для кого покой, успокоенность - хуже гибели. Погибель может найти человек всюду, как только ожиреет душа или сложит она крылышки в миг беды…"
Да, именно душу надо спасать от гибели чаще всего, а не тело. Не может она пропасть, эта самая душа, которая "уходит в пятки" и которая в нас то, как далекое облачко, парит в голубой вышине, то извивается вроде клубка змей. Быстро она перелетает от мучений к счастью, от беды к удаче. И всегда ей хочется чего-то. Но чего? Больших свершений, подвигов, беспредельной радости себе и всем, всем сразу.
Хотелось Петру победить себя, укротить одни свои желания во имя других, но так, чтобы стало это не поражением, а счастьем, открытием нового.
И это желание чего-то нового, что и не назвать, не познать вовсе, было самым сильным и властным в душе Петра. Оно росло, становилось криком. Безмерным, мучительным и счастливым одновременно. Так было в Шторм, на палубе "почтаря", в Белом море. Хотелось выбросить этот крик из груди, заорать, завопить что есть силы на весь мир.
И Петр вдруг услышал крик. Он вылетел не из его губ - зазвучал над спокойной водой Невы. Петр даже не заметил, как вышел к ее берегам.
Над Невой кружились чайки. Их сдавленные голоса были похожи на сдавленные вскрики отчаяния.
Чайки зависали на плотном ветру, слегка помахивая острыми крыльями, вдруг падали, врезались в плотную солнечную воду и то одна, то другая взлетали вверх с рыбой, перехваченной поперек.
"Спасите наши души!.." И кто-то опять закричал уже совсем рядом, и так протяжно, мощно, как может кричать, наверное, только сама душа. И не птичья - человечья душа, и не детская, не крошечная - изливалась душа еще неведомого, но могучего человека и даже, может быть, всего человечества. То кричал сын. Ему было тесно в пеленках. А может быть, он просто стал мокрым?
Петр поспешил домой, шел и думал: "Мне еще предстоит вырастить, воспитать, ввести в людской мир это крошечное существо по имени… Даниил… Федор, Виктор… По имени - человек".
Петр шел по тропе, ведущей к асфальтированной площади, тропа извивалась и была переплетена корнями старых деревьев. Малыш то плакал, то замолкал… И Петр вспомнил рассказ Анюты: "Когда мне принесли его, чтобы покормить, я смотрю, а у него рот затянут какой-то пленкой и он никак не может разжать губы. Я даже испугалась. А сестричка решительно так - раз - двумя пальцами и разорвала ему рот, и заорал он. Страшно и жалко его, представляешь?.."
- Ори, ори, сынок, на здоровье! Развивай легкие.
- Вот и доверь вам ребенка, искричится, - услышал Петр за спиной. Это была та самая старушка, которую он встречал не раз с коляской в центре парка. Одета она была простенько, аккуратно, в просторный плащ, а на голове вязаный синий берет. Глаза когда-то были синими, да выцвели… нет, не очень.
Старушка оставила свою коляску, подошла к Петру, покачала его сына:
- Ты так вот крикуна, не жалей сил.
- Врачи говорят, что укачивать ни к чему, только мозг дуришь, - остановил старушку Петр.
Та посмотрела быстро и не сердито: