А она все еще жила одной любовью. Ей никто не был нужен больше, чем Петр, и ничто ее так не интересовало, как он, ей хотелось, чтобы он всегда был с ней рядом. О чем бы они ни говорили, все сводилось к одному: как хорошо быть вместе. Романтическая ее душа кружилась и кружилась над любимыми местами, не желая больше никуда улетать. Петр был отзывчив, счастлив, нежен, бережен, но жить одной лишь любовью не мог, и сами собой пришли первые печали, ссоры, первые слезы, первые упреки, даже невообразимо страшные слова: "Я уйду от тебя!.."
Это случилось, когда Анюта пришла из больницы после аборта. В глазах ее, в лице было не просто страдание, - будто все отняли у нее, оскорбив, обездолив. Анюта долго выплакивала свое горе, не подпуская к себе Петра. Никаких ласк она не хотела принимать от него. "Ты даже не знаешь, как это страшно, больно и противно… не знаешь, не знаешь", - в отчаянии повторяла она. И это непонимание ее боли отдалило их друг от друга. Он стал "ужасным человеком" потому, что согласился на "убийство", уговорил, убедил подождать с ребенком. Но вот оказалось, что самое неотложное и самое главное для Анюты - ребенок.
И однажды, в самой будничной обстановке, на кухне, когда Анюта мыла посуду, родилась из взаимных попреков и непонимания эта ужасная фраза: "Тогда давай разойдемся!.." Эти слова сами собой вырвались из груди Анюты, и вдруг стало погребально тихо в кухоньке, и Петр обомлел, онемел от неожиданности. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и не изменил расслабленно-утомленной позы, но все в нем напряглось, как перед стартом, завертелось и помчалось бы… но какой-то новый, разумный голос внушил ему: "Не ссорься, она взорвалась от отчаяния, от любви, от непонимания". И он сказал: "Аннушка, больше никогда не говори мне этих слов, а то ведь вдруг услышит судьба…"
Они бросились тогда друг к другу, обнялись, опомнились. Они были потрясены, что могли поссориться, как два чужих друг другу человека… "Больше никогда, никогда этого не будет…"
И вот что-то особенное, женское созрело в Анюте, пройдя через страдания и радость, родилось новое чувство, захлестнувшее Петра. Да, он был ошеломлен этим чувством. В девчонке Анюте родилась женщина, будто вскипела в ней кровь неведомых предков, будто захотела Анюта победить в сознании Петра всех женщин и решила больше не стесняться, не прятать того, что дала ей природа. Женщина в ней расцвела внезапно и прекрасно. И однажды он услышал шепот: "Милый, я боялась, что у нас не будет ребенка… Он будет, он со мной!"
И с этого мига Петр понял, что Анюта теперь переменилась… Она стала медленнее ходить, кажется, медленнее и глубже дышать, терпеливо выслушивать всех, но прислушиваться только к себе, - она пила, ела, спала, горевала и радовалась за двоих, и "он" был при этом главным во всем.
До семи месяцев беременности Анюте подходили все ее одежды, все платья и пальто. А вот уж потом… пришлось сшить черный вельветовый сарафан, и еще какую-то легкую размахайку, и пальто с запасом в поясе. Анюта стала смущаться своего вида, больше сидела дома и лишь по вечерам выходила погулять, шла мелкими осторожными шажками, опираясь на руку Петра, который тоже старался не смотреть в глаза прохожим.
Тяжесть и страх, предчувствия и непонятные сюрпризы подарил этот малютка, этот чудо-человечек, перевоспитавший, приучивший маму и папу к тому, что "он, она, оно" - есть, и очень скоро, что бы там ни было, появится на свет божий, прокричит свое требовательное, властное "уа!".
Напряженно и даже со страхом ждал Петр встречи с Анютой и сыном, всем позвонил, всех пригласил. Перед больницей оказалась целая толпа друзей и знакомых.
Мельканье лиц, улыбок, рук, цветов, какие-то советы, наставления, шутки и "колотун, мандраж", - видел, слышал и чувствовал молодой отец, и все-таки происходящее казалось нереальным.
И вот в дверях она, бледная, улыбающаяся мама Анюта. Голубой сверток несет медсестра в белом халате. Кто-то подтолкнул Петра сзади:
- Иди, встречай, бери свое чудо на руки.
Петр, не зная, куда деть цветы, сунул их в чьи-то руки и медленно, удивляясь и стыдясь своей неторопливости, подошел к Анюте, поцеловал ее, принял на руки сына. Легкий сверточек он взял, будто охапку дров, и засмущался. Ему еще никогда не было так неловко перед людьми, а почему, он не понимал. Перед ним расступались все, а он шел и шел куда-то, пока не услышал:
- Эй, батька, вон ведь где машина, топай туда!
Сели в такси и вскоре оказались дома. В комнате было тепло, чисто, празднично.
Анюта развернула малыша на столе и спросила:
- Узнаешь? Нравится? - Она спросила негромко, робко, и Петр сразу понял, какую боль ей пришлось перенести, как она изменилась, как непохожа на прежнюю.
И вот он увидел на столе своего наследника. Розовые кривые ручки и ножки конвульсивно подергивались. Он вгляделся. Большие, чистые человечьи глаза, они искали что-то вовне и в себе, они приглядывались, спрашивали. И что особенно поразило Петра - они уже говорили о чем-то своем.
Младенец не выдержал долгого общения, он судорожно сжался, стал похож на сморщенного старичка, и Петр впервые услышал крик сына - он вылетел из крошечного рта с такой силой, будто голосу уже давно было невыносимо тесно в детской груди.
- Ну, ну, капитан, помолчи, - сказал Петр с чувством отчаяния, не зная, как успокоить младенца, что нужно делать теперь с ним.
- Давай-ка, давай-ка, иди на кухню, - сказала Анюта, - приготовь коляску, поставь большую кастрюлю на газ. Иди, иди, не мешай, видишь, он тебя боится…
…Это как раз Петр испугался своего сына - крошечное загадочное существо выгнало его на кухню, к хозяйственным делам, которых теперь не переделать было ни за день, ни за неделю, никогда. Этот крикливый человечек легко отстранил отца от матери, разъединил, разлучил особой разлукой - одиночеством вдвоем: все было теперь подчинено крику, кормлению, болезням, дыханию сына. Анюта стала жить его жизнью, и муж ей нужен был теперь лишь постольку, поскольку он мог помогать ей в этой жизни за двоих. Врачи, бессонные ночи, ссоры - все перемешалось в одно тягучее, бесконечное что-то, его не разорвать, не отбросить.
Понеслись сумасшедшие дни: детская консультация, магазины, пеленки, наспех сон и снова - все вскачь, вприпрыжку, колесом.
И лишь в неторопливые часы прогулок возвращался покой. Спокойно можно было поговорить с Анютой, а когда Петр шел один - подумать, повспоминать. Каждый поход в сад Бабушкина стал для Петра путешествием в себя.
Однажды после кормления Анюта сказала:
- Сходи-ка погуляй, а то, смотрю, нет у тебя никаких отцовских чувств.
- Без имени еще, вот и кричит, - ответил Петр, пошел в коридор налаживать "тачанку" сына, подарок Даниила Андреевича, и, уложив малыша, вынес ее на улицу. Коляска подпрыгивала, поскрипывала, а сын успокаивался.
Вот уж кто настоящий горожанин, думал Петр. Не любит тишины и лучше всего засыпает, когда везут его по выщербленному асфальту в старый сад. Рычат и грохочут автомашины, орут мальчишки, сражаясь на мечах, пневматический молоток, вгрызаясь в землю, стрекочет, как сто пулеметов, а сын лежит себе в голубом "конверте", и две тонкие полоски ресниц даже не вздрагивают. "Мой мальчик лопоухий, и нос, и глаза мои… Ну как это нет у меня никаких отцовских чувств? Мама не права… Мы помолчим, а потом заговорим с тобой, сынок, ты все поймешь… И попутешествуем - вот увидишь… Горы, реки, моря, лесные тропы, звери, птицы, удивительные города - много чудес на свете…"
Петр пошел вслед за коляской, осторожно перебираясь через "кавказские хребты" корней старых осин, через "зыбучие пески Каракумов", дальше вдоль замысловато изогнутого пруда - "Каспийского моря" с пологими илистыми берегами. Эта езда, петляние по тропинкам часто напоминало ему остроумное замечание историка Ключевского о том, что великоросс мыслит и действует, как ходит: "а идет он всегда к цели кривыми проселками, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Но как говорит старая пословица: "только вороны прямо летают"".
Шел, ехал Петр прямо в страну злых сказок и сомнительных чудес - к стенду кривых зеркал. Они выставляли людей на смех. В одном семенил коротышка, пузан на уродливых ножках-тумбах, а вовсе никакой не Петр, и коляска перед ним была вроде пивной бочки. В другом - не человек, а кривая жердь, тощая вобла с вытянутой, как у лошака, идиотской мордой. В третьем - наполовину ушастый головастик, наполовину дистрофик на кривых спичках… Зло, издевательски искорежил человек человека. Чужое уродство почему-то отталкивает и привлекает. А себя каждому хочется видеть только стройным красавцем. Так вот смотри же, смотри, каков ты можешь быть, посмейся над собой, не задавайся.
Петр и не задавался. Очень редко он был доволен собой, обликом своим и тем человеком, какого видел изнутри. Чаще он чувствовал себя далеким от идеалов, о которых мечтал.
Он хотел быть всегда и во всем честным - не получалось, срывался. Хотел быть прямым, открытым, смелым - далеко не всегда хватало духу. Мечтал быть крепким, верным, надежным, но и в этом совесть его была не чиста. Оправдывался, утешал себя: жизнь противоречива. И никто не защищен от испытаний и бед.
Теснит, жмет, выворачивает душу, когда все не нравится в себе, видишь уродство, как в кривом зеркале. "А может, все-таки есть идеальные люди и никакие зеркала не могут их искорежить?" - думал Петр.