Долго погромыхивало старенькое такси по Обуховской обороне. Заводы, дома, покрытые налетом копоти, местами высвечивалась Нева в ледяных торосах, а вот уже и сад Бабушкина - деревья в инее, в белом пуху, как во время яблоневого цветения: "Запоминай, Анюта, это все теперь твое". Надо свернуть направо перед заводом Ломоносова, и дальше улица Бабушкина, и длинный дом, похожий на поезд на повороте, по-местному "колбаса", тут будут жить вместе с ними еще несколько сот человек.
Петр с трудом затащил чемодан на четвертый этаж и уже перед самой дверью вспомнил, что ключи остались в старом пиджаке.
- Коммуналка хороша тем, что всегда кто-нибудь дома, откроют.
Петр позвонил раз, другой. Но долго не было слышно ни шагов, ни шорохов. Бабка Саша наверняка дома, только раз в месяц ее увозят куда-то к родне помыться в ванной, обычно это бывает в субботу, а сегодня четверг. Петр и Анюта долго стояли в молчании перед старой дверью с истерзанным, пожухлым дерматином, переглядывались, улыбались смущенно. И вот из тишины внезапно послышалось:
- Ктой-то? - Бабка тоже стояла возле дверей и прислушивалась.
- Это я, это мы, откройте.
- Ты, может, не туда меня завел? - спросила Анюта.
- Ерунда какая-то. Бабка Саша! - закричал Петр. - Своих не узнаете?
Щелкнул замок, дверь приотворилась, и сгорбленная, сморщенная старуха с острыми пронзительными глазами высунулась из щели.
- Входи, входи, соколик, - притворно удивилась, будто только что узнала она. - А я-то, глухая, старая, думала: ктой-то? Приехала, значит. Вона какая ладная.
Старуха впустила Анюту, пристально, придирчиво оглядывая ее с головы до ног. Коричневые, дряблые руки бабки Саши были в земле, на полу стоял столетник в горшочке.
- Цвет пересаживаю, корень разросся, душит его… Ты бы, соколик, землицы достал… Не теперича, не теперича, - замахала руками бабка Саша и ушла на кухню.
Петр широко распахнул дверь своей комнаты:
- Входи в мою берлогу.
Анюта медленно переступила порог, остановилась возле старого платяного шкафа, отгораживающего часть комнаты, кровать и полки с книгами, увидела перед широким незанавешенным окном маленький круглый столик; яблоки в тарелке, пирожные, два бокала и бутылку шампанского.
- Чисто у тебя, светло, - сказала она растерянно, не зная, что же делать дальше.
- Да ты раздевайся, давай сюда пальто. - Петр и сам себя почувствовал вдруг неловко, скованно, он засуетился - то открывал, то закрывал скрипучую дверцу шкафа.
- Я и пол надраил, и окна вымыл. Картошки хочешь? А может, чаю? Нет, сначала мы выпьем шампанского.
Анюта все еще стояла возле книжных полок, смотрела, поглаживала корешки книг, как будто пришла выбрать себе что-нибудь для чтения или ждала помощи от знакомых, кое-как расставленных и таких привычных, близких ей томиков.
- А это что? - нарочно, будто не понимая, в чем дело, спросила Анюта, увидев в углу под газетой пустые бутылки.
- Прости, сдать не успел. Друзья, встречи, дни рождения, то да се… Жду, когда деньги кончатся. Сдашь и снова ожил, - улыбнулся Петр.
- И часто сдаешь? - с усмешкой поинтересовалась Анюта.
- Перед получкой, как водится. А вообще-то, я теперь богач. Школьный заработок, да на вокзале подрабатываю. Уголь, фрукты, картошка. Грузчик высшей марки… Не бойся, проживем.
Петр обнял Анюту за плечи, усадил возле окна, открыл шампанское, - пена полилась на скатерть.
- За тебя, за нас. Я еще там, в Гридино, на берегу перед крестами удачи загадал на наше счастье… Так все и будет. Пей.
- И за тебя, - чуть слышно сказала Анюта, отпив половину. Она все еще не могла преодолеть скованность, озиралась, разглядывала комнату, пока не увидела фотографию, знакомые лица: Илью, Петра и Даниила Андреевича с развевающейся на ветру бородой на корме тяжелого, просмоленного карбаса. - Ой, Петечка, это же у нас в Гридино!
- У меня много фотографий, потом покажу. Ну, пей до дна.
- Боюсь, - сказала Анюта. - Я никогда не пила столько, и вообще…
- Пей, пей, ничего плохого… Теперь я буду у тебя за всех сразу. И это твой дом, и я тебе разрешаю - пей!
Анюта глубоко вздохнула, поднесла бокал к губам.
- Страшно, - произнесла она.
Петр понял, перемена всей жизни испугала ее. И он согласился:
- Ну, ладно, ладно, как хочешь, увезу тебя сегодня на твой Московский проспект, так будет лучше. Поживи сначала у сестры, а завтра рано утром я к тебе…
- Только не очень рано, - обрадовалась Анюта.
- Ты соня?
- Нет, просто я устала. Я из породы сов - люблю вечер, а утром голова тяжелая.
- Я тоже вечерник. Зубрю или просто читаю… Зачеты, экзамены приучили, да и вся моя безалаберная холостяцкая жизнь. Это хорошо, что у нас совпадение, как говорят, биоритмов. А что ты любишь из еды?
Анюта пожала плечами.
- Все люблю. Все, что мама приготовит, - спохватилась. - Мама все любит делать сама: уху, рыбу, пироги. А я пол помогала ей мыть, стирала…
- Помню, как ты полоскала, а потом шла вверх с тазом на плече, - удивился, как это сил хватает…
Петр снова наполнил бокалы.
- Ладно, согласен, первый суп приготовлю сам. И еще я мастер печь картошку.
- Да где же тут печь-то? - удивилась Анюта.
- А в духовке. Можно в мундирах, как в костре, или чищеную. Корочка становится румяной, положишь в деревянную миску, соберешь гостей, - объедение. Всем нравится. И еще я люблю редьку в масле…
- А в сметане?
- Нет уж, подсолнечное масло незаменимо, особенно хорошо от склероза, - улыбнулся Петр.
- Уже началось?
- У меня это с детства. Никакой памяти на даты, имена, а уж сколько инструмента я растерял по дорогам… Где ремонтирую, там и забуду. Илья устал меня ругать. И ем что попало: брюкву, репу, турнепс, капусту - но это уже из другой оперы.
- Яблоки мыл?
- Кажется, да… мыл. Во всяком случае, вытирал об рубаху. - Петр и в самом деле взял одно яблоко, потер гладкий румяный бок по рукаву, протянул Анюте: - Ешь, не бойся, всю отраву принял на себя. Чистейшая пеструшка из наших ленинградских садов. Сладкая, кусни.
Белые, ровные зубы Анюты с хрустом впились в сочный плод.
- Вкусно, у нас таких нет. А я, кажется, опьянела, сейчас буду смеяться. Только ты не смотри на меня.
- Это почему же? Смейся на здоровье, только над чем?
- А над всем.
Нежным румянцем осветились щеки Анюты, легкий загар лишь оттенял свежесть и чистоту лица, пушистыми, мягкими были ее волосы.
- Я люблю тебя, - Петр поцеловал влажные, пахнущие яблоками губы Анюты.
Она задохнулась, порывисто встала из-за стола, подошла к окну, оперлась локтями о подоконник:
- Ой, пьяная совсем, - и закрыла лицо руками.
А Петр их разнял и теплые, влажные ладони приложил к своим щекам, зажмурился. Немея, глупея от нежности, он стал покорным и беззащитным, как в детстве, когда прижимался к матери и голова кружилась от ее ласки.
Вдруг раздался длинный резкий звонок в коридоре и глухой частый стук ногой. Петра будто обожгло. Так обычно звонил и стучал Юрка, когда ему было что-то очень надо. Не впустить - невозможно, да и соседи откроют. Впустить - все разрушится, тишина и нежность.
- Прости, Аннушка, это ко мне. Я сейчас, я быстро…
Юрка предстал перед Петром всклокоченный, грязный. Нос и щеки в крови. Глаза затравленные, какие-то ошалелые и злые. Он мазнул ладонью по лицу и заспешил:
- Они трое на одного. Я их палкой, а они ногами.
- Кто они? Где?
- Тут, во дворе. Туда побежали, - махнул рукой Юрка.
- А почему ты не в интернате, драчун-бедолага?
- Я к отцу пришел. Он пьяный, побил меня.
- Давай входи. Умыться надо. Где болит? Синяки-шишки есть?
- Я им тоже дал. Одному голову расшиб, - яростно похвастался Юрка и вошел в кухню, как всегда озираясь, нет ли соседей.
Появилась Анюта. Всплеснула руками:
- Боже мой, что же это с мальчиком?
- Да вот подрался. Это у него запросто, почти каждый день. Он из моих, из интернатских соколиков. Да ты мойся, мойся.
Юрка исподлобья взглянул на Анюту, насупился. Что-то не понравилось ему в ней, или, наоборот, от смущения он стал таким неприступным…
- Это Анна Александровна, моя жена. Теперь и к ней будешь приходить в гости, - сказал Петр, взъерошив и без того вздыбленные волосы Юрки… Тот отвернулся, резко отстранил руку Анюты, которая хотела помочь ему умыться, наспех ополоснул лицо и задрал полу рубахи, чтобы вытереться.
- Да подожди ты, мальчик. Надо полотенцем.
Анюта стала оглядываться, не зная, где что искать в тесной кухоньке. Петр подтолкнул Юрку к комнате, но тот отмахнулся.
- Не надо, - буркнул он.
- Как можно так драться? - удивилась Анюта. - Какой же ты грязный. Надо хоть постирать. Петя, дай ему что-нибудь, а я простирну.
- Ладно, попозже, - сказал Петр. Ему было жалко Юрку и досадно, что встреча может превратиться в постирушку.
В кухню вышла бабка Саша.
- Опять этот бандюга. Чего еще натворил?
- Я пойду, - сказал Юрка и направился к двери.
- Подожди, подожди, что-нибудь придумаем. Ты хоть поешь. Хочешь яблоко? Я сейчас.
Петр быстро вошел в комнату, взял несколько яблок, горсть конфет, но в прихожей Юрки уже не было. Он хлопнул дверью и застучал слишком большими, не по размеру, и плохо зашнурованными ботинками.
Петр догнал его, сунул в карман распахнутого пальто гостинец, прижал паренька к себе:
- Прости, не обижайся. Потом поговорим, разберемся. Ко мне приехали, видишь… А сейчас иди в интернат.
Юрка вздохнул, шмыгнул носом.