Я, сидящая с краю, передаю их Лёке:
– Ознакомьтесь, пожалуйста. Если кто войдёт, спрячьте.
Она, быстро проглядев, снимает очки, и смотрит нам в лица. Впервые внимательно с каким-то вопросом, но почему-то без смятения и без испуга, которых мы ожидали.
– Это его, – торопится Кукурузова, – и вас это ждёт в самом скором будущем…
Бумаги сии, скреплённые скрепкой, Лёка возвращает с удивительной для нас лёгкостью, не пытаясь углубиться. Другие даже уносили домой. Дуськова, та изучала в течение суток (всё же целых сто позиций, иные требуют от исполнителей невозможной с её комплекцией акробатики). Кукурузова брезгливо прячет "вещественное доказательство". Мы отправляемся на обед нашим чётко ухоженным двором в соседнее здание:
– Думаешь, проняло?
– Расчёт покрупнее калибром, скандала жди! – обещаю вдохновенно я, ослепшая.
В офицерской столовой, где по полу на линолеуме звёзды и пушки (военная символика) и над каждым окном – лепнина (герб страны), над раздаткой плакат: "Советские воины, берегите мирный покой…", Лёка нагло подсела за столик, где в одиночестве обедал капитан Морковников, смутившийся при её подсадке. Не дай бог, начнутся выяснения прямо тут: еда мне в горло не лезла (мясо вываренное, маленький кусочек). У Кукурузовой – блинчики с творогом – двенадцать штук. Лёка стала ему рассказывать, нетрудно догадаться, о чём. Он кивнул и – широкая улыбка озарила его лицо. Эта широкая улыбка – зеркало души капитана Серёжи. В отличие от внешней робости улыбка полна мужской самоуверенностью. И ужас: они смеются! Она – звонко, раскованно, он – низко, зажато. Ему иначе и нельзя смеяться с чужой женщиной, хоть и в столовой, он на службе, офицер. Солнце блестит на его погонах, попадая в кольца и браслеты на её подвижных руках, игриво дающих понять, что умрёт она от смеха, ей богу, умрёт. Посмеявшись, но (казалось), осмеяв нас, она умчалась. Вскоре и он выбросился бравой военный походочкой, идеальный офицер, впереди светит "зэгэвэ"… Не достало! Права Кукурузова: случай крайний. Нечего сказать, удружили Инне Викторовне! А я вздрагивала – мера крута! Что ж, умеем покруче! Идём двором после обеда в "спецчасть". Догоняет нас Ривьера Чудакидзе:
– Вы заметили, девочки, в столовой…? Не предупредить ли Инну Викторовну (мне-то не скоблиться уж, – старость), а вот Алёна опять в положении…
При этих словах запыхтела Кукурузова, готовая высказать нелицеприятности по адресу Алёны. В прошлый раз именно мы организовали ей прерывание беременности. Потом Инна Викторовна укорила: "Одиннадцать недель! Пришлось рисковать! Ни в одной больнице не стали бы с таким сроком: надо не более восьми". Но то, что и Ривьера подметила, утвердило меня: эх, была, не была, проведём "капитальное мероприятие"! Оно-то действует всегда с большим эффектом!
Из дневника: Ночью хлестал дождь, грохоча крышей лоджии первого секретаря горкома. Почему не замечала раньше? До чего же гремит эта жесть… Столько дождей пролилось… А сегодня дождь выстукивал ритм… И это был самый настоящий барабан полинезийского племени. Закрыв глаза, я слышала ритм их танца, но видела нас. Прислушиваясь к дроби, думала о нём, ушедшем под дождь… Мы сходим с ума друг от друга на улице, на плацу, в коридоре штаба, в "спецчасти". И мои комната и ванная – чудо-остров: под душем, в воде, без воды… На земле и над землёй (жаль, не в тропиках: дождь не тёплый). Чудный барабан! Неужели можно быть ещё счастливей? Но… "нельзя судить: счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер" (Монтень).
8
Мы с Кукурузовой едва успели закончить организационную работу, как появилась Лёка. Спектакль накатанный, в успехе нет сомнения, ожидаем выхода актёров. Волнуемся, конечно. Хоть и верное дело, но от сегодняшнего зависело многое (плевать на Алёну – я тоже подзалетела). Лёка тихо приятным голоском напевала, листая словарь:
– "Один раз в год сады цветут…"
Счас тебе будут сады, – подумали мы с Кукурузовой. Чтение мыслей друг друга у нас отмечено давно, я Кукурузовский голос иногда принимаю за собственный, чревовещательный.
Зазвонил телефон; я вся на нервах, даже вздрогнула. А это Лёку. После приветствия сразу откровение:
– …я счастлива, Милка. Больше ни о чём не могу думать, будто летаю над землёй. Ладно, вечером позвоню, если… опять не буду занята. Ха-ха-ха! Милка, не плачь…
Тишина, но кратковременная. Стук в дверь. Я опять вздрагиваю, но на сей раз в предвкушении радости от предстоящей акции… Кстати, Лёка никогда не входит без стука, зная (?) о тайных от неё разговорах. После "да-да!" влетает с извинениями: "Простите, заспалась! Добрый-добрый день!" Голосок у неё звонкий, молодой, в нём – учтивость рoбота и никакой теплоты. А тут ждут ответа (наши вваливаются и вообще без предупреждения). Мы кричим: "Пожалуйста!" и запланированно на "сцене" Инна Викторовна, робкая, словно опасающаяся получить сверху, что практически вскоре и произойдёт.
Ей мы оказываем высшие почести, выбираемся из-за столов: не только я, сидящая с краю, но с лучшего места вылезает Кукурузова, грохоча мебелью и тарахтя приветствие. "Дуплетом" (из лексикона особистки) наблюдаю за Лёкой. Она игнорирует местных визитёрок, но на сей раз, будто предчувствуя неладное, останавливает свой взгляд на гостье, которую мы усаживаем спиной к окну (и зря!) Похолодало, ночью шёл дождь и, видимо, собирается новый, за стеклом от ветра беснуется вековая липа, немало повидавшая людских страстей на своём веку.
– Значит, Лёкой тебя звать? – переспросила (сегодня – богиня беломраморная) Инна Викторовна, несмотря на то, что я с улыбкой китайского дипломата представила соперниц по именам-отчествам.
Только я успела подумать: ничего, пусть, свойский тон бабьей солидарности в русле главной концепции, как наша девушка отчеканила неожиданно:
– Леонеллой Аполлинарьевной!
И, что за странность, кукольное личико Лёки, вдруг, потеряло упругость. Явление необъяснимое, о котором скажет Кукурузова постфактум: "Сплошная система Станиславского", с чем я не соглашусь, но другого вывода не смогу подыскать.
– Извини, – грубовато (эх, не так!) отреагировала Морковникова. – Собственно, я о муже… Не разрушайте нашу семью. – И – в слёзы!
Я молниеносно подключаюсь. Наша главная актриса (она же клиентка, для которой мы небескорыстно взялись уладить её семейные дела) готова изгадить спектакль напрочь. Нынешняя-то разбираловка имеет нюансы с учётом социального положения разлучницы:
– Ничто вашей семье не угрожает, опасность есть, но для другого человека! – эти слова суфлёрские я сопровождаю гипнотическим взглядом режиссёра, глядя Инне Викторовне в глаза, уже потёкшие слезливо краской для ресниц.
Вспомнив свою роль в этом спектакле, она исправляется. Подняв голову, как из камня вытесанную, перевоплощается Морковникова в счастливую женщину, помогающую спастись мотыльку, устремившемуся на жар огня.
– Психология (есть такая наука) мужчин отличается от женской: что для женщины всерьёз, для мужчины лишь забава. Надо знать об этом, иначе для такой девушки, как ты, грустно может кончится…
Тон жестковат, и я с иронической улыбкой (мол, не обижайтесь, Леонелла Аполлинарьевна, ведь Инна Викторовна – врач) хочу мягко вклиниться, но не успеваю. Над головой медпросветительницы падает фрамуга размером в половину оконной рамы. Наша лекторша как завизжит! Что уж так визжать: не по голове же, визг такой, будто по макушке! Эх, напрасно усадили мы её спиной к окну! Большая форточка, даже, можно сказать, фрагмент рамы (так бывает при сильном ветре), сорвавшись с крючка, зависает на шарнирах безопасно, но пугая и тех, кто относительно далеко от окна. Только Кукурузова, находясь в непосредственной близости, способна даже и не вздрогнув, тихо попросить: "Подними-ка эту зарразу". И я привычно вскакиваю на подоконник, чтобы закрепить фрамугу до следующего срыва.
Так грустно оборвалась лекция о различии психологий, а "капитальное мероприятие" в самом его начале приобрело оттенок фиаско. Собирая снесённые сквозняком бумаги, пересаживая с извинениями Инну Викторовну, чуть, было, снова не взвывшую рёвом обманутой жены, цепляю боковым зрением полуулыбку на Лёкином лице и холодею от ужаса. Так, наверное, поражает сдвигание искусной маски, принимаемой за кожный покров. Эта посильнее Кукурузовой! – мелькает в моей голове, но, вместо того, чтобы попридержать других участников спектакля за кулисами, да пораскинуть мозгами, на вопросительный телефонный звонок даю добро. И сцена начинает заполняться.
Занесла свой бюст Дуськова. Строгие глаза матери-героини: у них с батальонным командиром Иваном Егоровичем четверо детей, уже взрослых. Просочилась худобой особистка Недостреляная с информацией о каждом. Правда, насчёт Лёки показала она себя так, что мы вспомнили о её партизанском прошлом. Но, оправдывая старуху, рассудили: в конце концов, генеральская дочь, а мы, так сказать, даже и не титулярные советники. Шумновато (от особой открытости натуры) ворвалась Ривьера Чудакидзе. Этой многое прощаем, зная её трагедию в прошлом с мужем и нынешний кошмар с дочерью.
Расселись. И снова незадача. Лёка, увидев входившую публику, выскочила из-за стола и примостилась на подоконнике в темноватом уголке. Не та мизансцена! Подсудимая должна быть на свету, чтоб в глазах её виноватых читалось малейшее движение! В зависимости от этого можно либо остановить действо, либо, наоборот, подбавить ему темпа и жару. Но обратного хода, к сожалению, не было: Дуськова (начальница!) уселась за Лёкин стол. Может, по субординации оно и верно, но плану – осечка. Мало того, Дуськова тотчас небрежно обратилась к Лёке:
– Извините, за вашим столиком посижу, – и понеслась: – Эти отношения с капитаном Морковниковым, перспективным офицером, для которого любые неприятности на личном фронте могут отразиться на представлении его к званию майора…