Начальница поддержала. Для депутации выбрали Ривьеру Чудакидзе как наиболее безобидную вследствие природной глупости. Да и должность – курьер, с такой спросу мало. Собрали денег на цветы и фрукты. Вспомнив роковое отступление от "сценария", снабдили чётким инструктажем: отдаёт прислуге дары, спрашивает о здоровье госпожи и с поклонами исчезает. Если Лёка выйдет, опять – с поклонами и моментально на выход. Для нас главное узнать реакцию: если злобная, то цветы и фрукты полетят в морду (не обязательно в прямом смысле). Возвратилась Ривьера с победой. В генеральскую переднюю вышла ей навстречу прислуга, как и Ривьера, офицерская вдова, оставляла пить чай. О скандале, произошедшем в батальоне, служанка не знает ни сном ни духом. Лёка (туши свет) не дома, а в больнице! Но прислуга дала любезно записочку с адресом, по которому и помчалась посыльная, проявив личную инициативу.
– Захожу, – тараторила Ривьера, – шикарные апартаменты: кресла, пальмы, туалет и ванная, будто люкс в гостинице. В похожем номере мы останавливались с Максиком. Тут – мы, а тут – наш генерал. – Её этот "Максик" короткое время служил адъютантом, конечно, не у Лёкиного папаши, а у другого генерала, Ривьера вечно вставляет его во все разговоры. – Лёка мне обрадовалась.
– Что сказала?
– Ничего, поблагодарила за цветы и фрукты. У неё и без наших полно: всюду вазы. Одета – высший класс: кофточка с оборочкой, брючки с разрезиками, босоножки на платформе. Где такие достать, мне Алёне… Причёсочка, личико полненькое, курорт! А больница-то рядовая…
– Ничего себе! – Кукурузова всегда неровно дышит, когда про Максика, но готова задохнуться, когда про Алёну. – Уфф! Вы что-то не поняли…
– Всё разглядела! – не словами, интонацией своего жалобного голоска заоправдывалась Ривьера и за себя блаженную, и за чудище – Алёну, и за мало пожившего Максика, убитого среди мира во время счастливой загранкомандировки в Бангладеш. – Я прошла насквозь все отделения, где многоместные палаты (духотища и двери настежь). Туалеты по два на этаж, больные в арестантских халатах, из пищеблока несёт, ну, как во всякой нормальной больнице для трудящихся! Но есть привилегированное отделение. Входит врач, сочный такой армянин. Лёка рядом с ним, будто Дездемона. Отелло этот (в бороде и в очках) потрогал лоб, потрепал по щёчке: "Всё гостей принимаешь, Лёкушка?.." Где это видано, чтобы так ласково обращались с больными красавцы-врачи? Мне сразу всё стало ясно, девочки!
На морщинистой мордёнке Недостреляной промелькнуло скептическое выражение. Вот загадка свалилась в батальон, словно летающая тарелка грохнулась возле нашего "капэпэ" [5] ! "Лечат", когда сама захочет! В окружении цветов, в обществе шикарного мужчины!
Дуськова говорит:
– Странно, но больничный ей опять продлён.
– Этот лечащий армянин её любовник! – в своём стиле прострекотала Ривьера.
– А Морковников? – напоминаю.
– А что ей мелочиться, можно хоть с тремя!
Эта Ривьера Пименовна сама невинная, как лошадь, но дочь у неё… И не сходит с мамашиного языка: "Алёна сумочку отхватила…", "Алёне шубку подарили…", "Алёна едет в Сочи (мы шутим: "на три ночи") с финном"; "Алёна едет в Ялту (на неделю) с финном, но уже с другим". Это такие финны завалящие на строительстве спичечной фабрики в какой-то Нижней Щекочихе. Вот уж где "переходный вымпел"…
Особистка проскрипела:
– "Не судите да не судимы будете", – и в коридор со своей папиросой вышмыгнула.
Дуськова: бюст – туда, бюст – сюда, для всех желает быть какой-то всемирной матерью, нет, чтоб прищучить Недостреляную. Но, может, боится она с ней связываться: Иван-то Егорович – знатный поддавальщик и в качестве комбата висит на волоске. Все свалили, мы с Кукурузовой погрузились в отчаяние, в кислоту едкую. Кто выдумал, что женщину роды омолаживают? Самки некоторых живых существ умирают тотчас после родов. У меня от второго ребёнка и печень, и варикозное расширение вен, потому и летом в чулках. Ноги, вроде, неплохие, но в синих жилах, на операцию боюсь. Моей матери такую сделали, близкий пример. У Кукурузовой после первых родов астма, наболтали – после вторых пройдёт. Прошла? После вторых – ещё пуще! И никто нас не лечит, хоть подыхай! Эта жизнь Лёкина нас допекла, да ещё неохристианка сексотская: "Не судите да не судимы будете"!..
Из дневника:
Я в больничке. Всё прекрасно. За окном цветут сады. Вернее, не сады, а скверик, но в песне, которую жалобно поёт Анна Герман, "цветут сады". Вдова говорит, что я на неё похожа. Они поспорили, и тётя сказала, что я – копия Марика Рок. Диалог с вдовой:
– Вам звонил мужчина.
– Голос какой? Высокий?
– Нет, густой.
– Выговор какой? Южный? "Гхекает"? Речь мягкая?
– Да-да! Речь была мягкой, хоть и грубый голос…
Мягко стелете, капитан!
Перечитала "Солнечный удар" Бунина. Думаю, страх остаться одному, как перед пропастью, отвращает мужчин от любви, подстерегающей даже в адюльтере. Они осторожней женщин, не умеющих прогнозировать, отдающихся чувствам от беспечности.
– Вам снова звонил этот мужчина. Спросил: "Кохгда я ещё могу позвонить?" Вы это имели в виду, когда говорили про "южную" речь?
"Поверила, поверила, и больше ничего!" – поёт Анна. И я пою. Ибо – что ж ещё остаётся на этой, пока не покинутой мною Земле?..
10
Не только Кукурузова жестоко расплатилась за чреватую разбираловку. Инна Викторовна, настроенная пессимистично ("Да не уволится она!" – о Лёке), хоть и сделала мне обезболивание, но операция прошла на грани прободения: стенки от постоянных скоблёжек истончились. Выгоняя меня, еле стоящую на ногах, из абортария, где в десятиместной палате ни вентиляции, ни минимальных удобств, наедине в ординаторской гинекологиня опять завела разговор:
– Когда я училась в мединституте, две студентки с нашего потока заманили парня (тоже медик, гулял с обеими, врал и той и другой), подпоили его хорошенько да кастрировали. Жаль,
срок дали девчонкам: операцию они сделали чисто, ни сепсиса, ничего у этого парня не было…
До чего баба достукалась, ещё подпоит мужа, да "сделает чисто…" Одна надежда: запер бы дочку генерал, у них (высмотрела Ривьера) дверь – только противотанковым снарядом…
Возвращаюсь с больничного и кого я вижу (права Инна Викторовна) – Лёка! У Кукурузовой взгляд: не взыщи, девушка вернулась. Разгар лета. На клумбе – маки. Лёка сама, будто цветок, в сарафане, красный жар которого обварил вошедшему Морковникову лицо до слёз. Его взгляд, намертво приклеившийся к её открытым плечам цвета молочной сгущёнки, сверкнул безысходностью:
– Ах, так! – вместо приветствия. Знал, что сегодня она здесь, но не предполагал, что с видом победительницы.
– Здравствуйте, Сергей Григорьевич! – оглядела она его безразличным взором, который был принят за чистую монету, как нами, так и Морковниковым.
"Земфира… охладела". Молодец, отомсти ему за всех… Стол, этот паршивый гроб, сколоченный каким-то деревенским прапорщиком, проходившим службу в ЧМО [6] , стал магнитом для Сергея Морковникова. Один из гостевых стульев теперь стоял возле этого стола стационарно. Садясь верхом, он отодвигал в сторону словари, чтобы видеть Лёку. Она перекладывала книги, прячась:
– Здесь служебное помещение, прошу его покинуть, вас ждёт ваша рота. Я вам не рота, не надо мной командовать.
В ответ он, будто во сне, не стыдящийся, отвечал хрипло:
– …а счастье подчинённого?..
– Товарищ командир, мне довольно того "земного счастья", которое вы мне уже дали!
Получив, он уходил не своей лёгкой походкой, а уплетался безвольной, штатской, еле передвигая ноги. Однажды ноги у него, кажется, чуть не отнялись. Возвращаемся мы с Кукурузовой из магазина и видим Морковникова на коленях. Лёка посмеивается, раскачиваясь вместе со стулом. К выходу он проследовал, впрочем, уверенно, а она, словно пьяная, поглядела на нас, вошедших, свысока. После "капитального мероприятия" такого никогда не было: пойдет, постреляет, да и шабаш. А тут, став жертвой сам, тянулся в "спецчасть", делая вид, что по службе.
Входя, он каждый раз взглядывал на Лёку, и с каждым разом всё потерянней. "Не позорился бы!" – вздыхала Кукурузова. Но немного погодя прояснело: коллизия другая, распределение ролей тоже. Моё, было, проклюнувшееся злорадство "мести за наших" сменилось разочарованием. Она просто играла с ним, на словах не прощая, но так кокетничала, что прощение было не за горами. Комната напиталась её любовью в форме отказов. Он смущался (такого спектра давно мы не лицезрели), но, целеустремлённый, тоже играл. Роль грешника, не устающего каяться:
– Ох, Лёка, ах, Лёка, эх, Лёка, – имя её повторял однообразно, этой ритмичной монотонностью была его страсть.