Получила твое письмо. Ты у нас опять в отъезде, а мы все здесь околачиваемся. В письме твоем много всякого, но я понимаю, что особенно тебя интересует вопрос об Алексее Ивановиче. Как тебе сказать. Ты знаешь мое прошлое и мои правила. Я не разбираю, какой я человек, хороший или плохой, это мне все равно, и ты знаешь, что я не люблю разговаривать на эти темы. Я человек искренний - уж это-то я про себя знаю; то есть вру я много и притворяюсь много, как и всякая баба, но ты понимаешь, о чем я говорю. В чем-то главном я всегда искренна. В главном для меня; для других - не знаю. Так вот, я искренна, но я просто не люблю разговаривать на эти темы: ты знаешь, Но вот в данном случае должна признаться, что меня тянет выговориться, а вернее, вот даже - выписаться. Раз тянет, так отчего же нет? Ну, ты понимаешь. Короче, вот нашел на меня стих - решила написать; ну, ты понимаешь. (Я повторяю это "понимаешь", как Алексей Иванович!) Этот Алексей Иванович. Алеша. Временами мне кажется, что я его ненавижу и могу убить; ну, я уже писала об этом когда-то. И ты думаешь, я влюблена в него? Ты, конечно, ответишь, что там, где ненависть, там и любовь, и так далее. Не знаю. Во-первых, само это слово - любовь… Во-вторых… Был момент, когда я готова была до того привязаться к нему, что могла бы выйти за него замуж, если бы он предложил. ("А он предложил бы?" Не веришь? Не верь. Все мы, женщины, понимаем, а… Я знаю, что ты считаешь, что он не мог предложить, ну пожалуйста. Ты ответишь, что и я сама так считаю; пусть.) Могла бы пойти за ним, куда бы он захотел, могла бы сидеть при нем на кухне, ну и так далее. Был такой момент. Но очень короткий. После того случая, ну, помнишь, с этим платьем, и после других случаев, более ранних и более поздних, я как-то эдак холодно, что ли, насторожилась против него. И не могла отделаться, однако. Ты видишь, что я искренней, чем обычно бывают женщины в таких состояниях (вот накатило). Он человек… странный. Он вызывает злобу в женщине. Все время охота ему сопротивляться, даже наперекор себе. Для меня без чувства жалости к нему, даже пусть ложной, нет мужчины. А этот… он как пень, как камень. Его ничем не проймешь. И он ничего не понимает… Поэтому с ним нельзя помириться. И внутренне отделаться от него не просто. Какой-то… холод в нем. С одной стороны, он сам такой кремневый, его не растопишь. И ты знаешь, странная вещь: со мной он гораздо мягче, чем со всеми, и сам старается, я вижу, и сам об этом говорит. И все равно: ничего не понимает, и этот - холод. С другой же стороны… какая-то его эта нерешительность, беззубость в… ну, в этом… Я понимаю, два семейства, родственники и все такое… Это я все понимаю… Если б не это, может, и сама вела бы себя иначе… Но он-то? Он-то как себя ведет? Ты знаешь, я, кажется, поняла, что меня бесит: я чувствую, что этот человек, если он действительно чего-то захочет, гору свернет. Но он… не хочет? Да нет, вроде хочет. Ох, ну его. Ну, ты все понимаешь. Если бы он проявил… всю свою силу в этом, если бы… А, ну это старая песня. Это я пошла по избитому пути. Между тем мне, с моим прошлым и с моим "опытом", надо бы уж знать… Я отвечаю за себя и считаю, что жила и живу правильно. Как хочу, так и живу. А он что же - он будет меня учить? А уж будет… Пока не учит, но будет… Ну, в общем, это все пусть. Может, я наговорила лишнего; может, он, этот, вовсе мне не нужен. Я не притворяюсь в этой последней фразе; думаю, я к этому и приду. Этот… холод? Холод… А, все это, конечно, чепуха. Что-то я впала в чувства. Не по моей оно линии. Ну, до свидания, Люсь. Извини. Не буду уж писать о своей жизни, о том - об этом. Сама понимаешь. Все добиваются, какая у меня суть. А какая у меня суть? Ну, вот ты меня знаешь: какая у меня суть? Работала я всегда и везде хорошо, а до остального никому нет дела. Нет, лезут. Не злая я, когда не в заводе: тоже ясно. Нет, все равно лезут. Приедешь - поговорим. Только вряд ли я уж буду говорить на эти темы. Так что-то - понесло. Я с утра сегодня выпила чуть-чуть. Ты не бойся, лишь чуть-чуть - слегка шампанского. Так что ты меня не брани. Вообще-то живу я, как всегда, весело: я не вру. А алексей ивановичи… ну их. Ну, до свиданья, приезжай, не болей.
Ира.
Горы стояли в медленной дымке; светло-коричневый цвет их казался производным от тепла и от солнца; спутники разбрелись и не тревожили нас; море, в своем серебряном легчайшем тумане, казалось тем светом.
Алексей продолжал о том малом.
- Ребят, вы напрасно, - сказал он, повернувшись уже из двери. - Девочка знает, что делает. Тут никаких… проблем. Вы уж… не волнуйтесь.
И он повернулся снова. Мы кинулись за ним.
- Ты вот что, - говорю я. - Ты уж раз пришел, скажи, где она; затащили пьяную бабу, и рады. Давай говори.
Я держал его за рукав; мой черняво-бордовый стоял за моим плечом.
Рука того была как бы дряблая, но неуловимо и опасно, погружающе живая втайне. Чувствовался слабенький пот его.
- Ребят, я вам говорю, - терпеливо-сонно вновь начал он. - Где девочка, я вам не скажу. Она сама не велела. Вы понимаете? Она знает, чего хочет. Вы какие-то странные, ребята.
- Все же скажи.
- Да не скажу я. Идите домой. Она этого хочет.
Мы смотрели.
- Драться будем?
Он с полминуты смотрел на это молча.
- Зачем драться? Девочку я вам не покажу, - наконец отвечал он. - Она и не со мной. Что я, друга выдам? Вы считаете, это хорошо?
- Говори все же.
Так мы стояли некое время; но тут появилась кастелянша в черном халате - и с ходу начала:
- Здесь драться? Нет, нет. А ну разойдитесь.
Она схватила мою руку, отдирая от его рукава; он тотчас же сориентировался - лишь слегка дернул руку под ее отдирания - освободил ее и пошел - ушел: кастелянша преграждала мне путь:
- Нет! Нет-нет!
Мы стояли с этим: в коридоре, у раскрытой двери.
- Пойду узнаю, кто он такой, - сказал он.
- Да как ты узнаешь?
Мы, как бывает меж мужиками в таких ситуациях, незначаще перешли на "ты".
- Да как ты узнаешь? - снова спросил я - "неисправимый рационалист". - Бывает, что морда знакомая, а не знаешь кто. А эта вроде и не мелькала.
- Узнаю, - отвечал он, - апологет инстинкта и темных бытовых сил.
- Мне без драк! И не пойдешь ты! - погрозила нам женщина; мы только поглядели - мол, сделала свое дело, стерва.
- Небось она его знает, - тоже по какому-то наитию, сказал я: вдруг поглядев на нее внимательно. На ее эдакое плоско-"ханжеское" лицо.
- Маш? - обратился к ней мой хозяин (я так и не ведал его имени).
- Не знаю, - слишком решительно ответствовала она, мотнув головой.
- Э-э-э, Ма-аша, - запели мы оба, одновременно оборачиваясь к ней всем телом.
- А, Маш?
- Знаю, что на девятом; а на моих этажах таких нет, - сказала она, невольно обозначая и причину своей откровенности: лишь бы да не в моем хозяйстве.
- Где на девятом?
- Не знаю, - напористо отвечала она; ей важно было сплавить от себя беспокойство, и в то же время она и не хотела кого-то там подводить.
- Сходим? - сказал я.
- Пойдем.
Он уж тоже внутренне принял свою роль.
Мы пошли; девятый этаж велик.
Как сыщики, мы вслушивались в печальные и нестройные общежитейские шумы: не "гуляют" ли; не раздается ли женский визг.
Мы ходили туда и сюда; наконец у одной из одинаковых дверей мы услышали - уж неведомо что.
Мой партнер услышал.
Мы постучали; извечное это чувство - стеснительность стука в незнакомую дверь… И ожидание.
Там возились.
Но вот приоткрыли - он, этот самый; первая мысль подспудная: "по крайней мере, нашли".
Он две секунды глядел на нас, меряя взором; потом - все же - еще приоткрыл.
При свете голого верхнего света, в неимоверно густых клубах дыма сидели за голым столом Ирина - бросились в глаза обрюзгло, тяжко обвисшие плечи и весь какой-то брезгливо-"порочный", весь тяжкий вид - и - "еще" какая-то… девка, иначе не скажешь; они обе курили, неряшливо бросив ногу на ногу, и смотрели; Ирина - тяжко-спокойно и пьяно-укоризненно вроде бы; а тем временем - в продолжение этого мига-взгляда - летел к двери второй парень - чернявый, нервический и тонкий; теперь я думаю - наверное, это был тот самый, что и в больнице… а может, что на Кубе. Черт их не разберет.
В дверях мы заклубились четверо; вскоре и Ирина выплыла между нами - эти груди, вид… материнский как бы; чернявый, ни более ни менее, схватил меня за рубаху - я стоял "спокойно", - и, повернув к Ирине голову, я проговорил:
- Что ж, драться? Бить первым? - странным образом помня наш разговор о драках - о "бить - не бить".
- Не надо. Не надо драться, Алеша, - пьяно-спокойно с полуслова понимая меня, тяжело-медленно отвечала Ирина; вся она была… неприятна в этой и тяжести, и "обрюзглости". Лицо ее отяжелело особо. Щеки, иные мускулы на вид онемели.
- Не надо? А вот увидим, - сказал я, свинцово берясь за тонкую руку, держащую меня за грудки, и начиная крутить ее; но тут они, как бывает, все кинулись - и через миг меж нами (с чернявым) было несколько человек, которые в свою очередь рубили воздух руками и угрожали друг другу.
Явилась неизбывная кастелянша; ведь не се этаж?..
- Эт что? Эт что! Не-е-ет! Не-е-ет! Это что? Милицию? Дружину? Это я бы-ы-ыстро! Э-э-то я бы-ыстро.
Она тоже вставилась между нами; что было делать? Не отпихнешь и даже не отстранишь, коли сама того не захочет - все-таки "это" сидит в нас, интеллигентах паршивых; а она, т. е. кастелянша, того не хотела и знала и это наше свойство; пока мы говорили: