Он монтировал блок на теплоэлектростанции.
Вновь индустрия…
Очевидность индустрии извечно производит на мою душу двоякое впечатление. С одной стороны, меня, мимо воли, покоряет напор и величие твердого, угрюмого, гневного рукотворного бытия. "И это - разум и руки?" - чувствуешь, думаешь с гордостью; грудь шире: ты - человек. Особенно несомненен, для меня, самолет. Тяжкая махина - и вот взрыв сил - и полет. Но и завод, цех, могучее строительство - в принципе таковы же.
С другой стороны, сияет задняя мысль, что Природа - что ей все равно; что она и не заметит.
Мы "победили" ценой ухода; а она и не заметила ни победы, ни самого ухода.
…Небо над мощной стройкой…
Я нашел Пудышева на одной из жестяно гремящих, приподнятых над нижним горизонтом площадок; это был человек среднего возраста, конечно, коренастый и успокаивающе-медлительный - степенный ("самостоятельный мужчина"), каких и до сих пор немало в России; в бордовой, кругло-матово-блестящей каске, в защитной робе, он сидел на железном стулике, уставив руки в колени, а ноги - в изрезанное в ромб, копчено сияющее истертое листовое железо; когда он переминался, оно лишь сдавленно гухало. Говорить с ним было уютно; тут не было того напряжения, сухости, которое бывает с человеком нервничающим, позирующим, хитрящим. Он был как есть и отвечал как есть. Сложность тут была иная; посмотрев на него, я ее понял заранее. Он был, что называется, человек без воображения; ныне, в эпоху эстетического воспитания, это вроде бы и ругательство, но на деле каждому свое, и сила воображения "вообще" - это не достоинство. Это нейтральное качество.
Пудышева нельзя было раскрутить; он отвечал на вопрос и точно и ясно. Что́ тут делать? Ведь меня, разумеется, интересовала не только производственная, но и более человеческая сторона; я желал за кулисы. Но кулисы были заставлены; не то, что меня не пускали, а вот - стоят комоды, столы, контейнеры. И звать некого. А сцена? На сцену из явно голой - открывается дверь, и видно по-над столами - комнаты выходит некто - вещает: номер такой-то; уходит; а самого-то номера нет - и зал пуст.
- Вы откуда родом? - говорил я.
- Я? С Ленинграда, - отвечал Пудышев.
Именно: что тут сделаешь?
- А жена?
- А жена…
Он назвал мой город.
- О! Вот это!.. - оживился я. - Я - оттуда!
О совпадения! Куба и…
- Я сам оттуда! - повторял я. - Ну, так как же?
- Что? - говорил Саша Пудышев под рев трансмиссий, стук молотов и сипящий скрежет электросварки.
- Что? Были вы с ней в…? - орал я, чтоб перекричать какой-то новый железный рокот: за этим тут дело не стояло.
- Были.
- Ну и как? Понравился город?
- Город? Да; ничего. Но мы скоро уехали. Она не с самого… а с Уткинского района.
- Это под самым городом!
- Да. Так мы подъехали в Уткино.
- Там у нее родители?
- Да, - решительно кивнул он.
- А где вы еще работали? Где работал?
- Ну да!
- То есть как где?
- Ну в каких местах? Городах, селах? Странах?
- Да ездил много. Мы ж электрики. С монтажом связаны. Был в Мурма́нске. Был на Камчатке. Был в Польше. В Березове был; это на Урале. В Бурятии мы работали. В Монголии был.
На миг я представил эту картину.
Представил всю круглую, синюю Землю, как она видится с Луны или хотя бы из корабля "Союз" столько-то; и - тысячи - сотни тысяч пудышевых на ней.
О, русские люди.
- А жена кто?
- Кто жена?
- Ну да! По профессии!
- Торговый работник. Я - вот с этим; она обычно - в магазине, на базе. В той же местности, что и я. Отлично работает.
- А дети?
- Дети у бабки, - ответил он быстрее, чем ранее; он вздохнул… Конечно: больное место.
- Пацаны или?..
- Пацан и дочка.
- Большие?
- Десять, а ей двенадцать.
- Ну все же: как вам на Кубе-то?
- Да ничего. Советским специалистам тут хорошо. Кубинцы к индустрии не привыкли; привыкнут. Есть - не соображают, долбишь-долбишь; а есть толковые. Ничего.
- …Рассказали бы вы… что-нибудь. Случай или что, - в отчаянии объявил я: сдаваясь на милость победителя и напрямую прося о том, на что я должен был вывести.
- Случай? А! Это я понял. Это что ж. Вот раз аврал был.
- Ну и что?
- Ну, разбудили нас ночью. Трубки там порвало. Ну, я приехал, смотрю, реле; сразу видно. Сменили трубки. Сначала отключили, конечно… вы понимаете; потом сменили.
- Ну и как?
- Что как?
- Ну… и дальше?
- Дальше? Дальше домой, что ж тут дальше. Вот был случай.
Он не испытывал неловкости; отвечал, и все.
Его шарообразное смуглое, как водится, слегка курносое лицо было по-прежнему тихо. Сейчас ему поручили это дело, он и делал.
- Слушай, Александр, - сказал я в досаде. - Так не пойдет. Нам надо поговорить… подробней.
Он не смутился.
- Подробней? Так. Но вот не знаю когда. Сейчас… тут… работать… вы не…
- Да не сейчас. Сейчас мы, я вижу… сделали уж все, что могли. Давайте вечером? - Видя его "вы", снова я перешел на "вы".
- Вечером? - он наморщился. - Да… друг… я обещал…
- Ничего, я зайду, другу вашему объясню; поедем в гостиницу… посидим… Жена в Гаване?
- Да; в Гаване.
Видя, что он не зовет в гости, что́ я иное мог предложить? Лучше б в его обстановке, но уж ладно.
Если б я прямо набился, он бы, конечно, и позвал; но тут, при моих тонкостях, ему не пришло в голову.
- Заезжайте, - наконец сказал он решительно.
- Как найти-то?
Он объяснил толково и кратко: технарь и бригадир.
Он жил в общежитии института.
Объяснив, он тут же встал, скупо кивнул и, повернувшись, пошел по своей гремящей эстакаде так, будто меня и не было.
Вечером мы собрались в холле своей гостиницы "Америка". Я приволок Пудышева, спутники желали "ох, посидеть"; мы намеревались занять два стола рядом - я с Пудышевым, прочие вместе - и обсуждали лишь сложный вопрос, в какую из многочисленных забегаловок нам направиться. В Москве это все проще: за малым числом самих забегаловок. В каждом углу были свои преимущества: там уют, там простор, там светло, там темно, там всякая музыка, там тихо. Пудышев покойно молчал, отсутствующе разглядывая то проходящих двух луноподобных канадцев (аккуратная седина, светлые очки, серебристо-палевые пиджаки; ныне туристы на Кубе - это, вместо ненавидимых гринго, в основном Канада, Квебек), то стройных разноцветных мулаток (не оживляясь при этом, а как бы просто меряя взором), то наших туристов, то служителей в кофейного цвета формах: вроде наших железнодорожников. Альдо был, конечно, за помпезный верхний зал; Петр Петрович был за нижнее бордовое кафе, шофер, как и Пудышев, молчал и поглядывал вбок, я стоял скорее на стороне Альдо, чем чопорного Петра Петровича с его изысками:
- Но mojito есть лишь тут, - говорил Петр Петрович, вежливо раздражаясь. Откуда он знал, во-первых?
- Но зачем mojito (коктейль с густым льдом, с мятой)? Мы уж знаем… мы можем этот ron de la roca (ром со льдом).
- Фу! Ron de la roca! - На Петра Петровича время от времени находило это словно бы неожиданное упрямство на профессиональной основе. - Это, по сути, дурная экзотика! Это, по сути, и не кубинский напиток! Да и зачем, на ночь глядя…
- Как раз на ночь глядя, - возражал я; мне в этот вечер "почему-то хотелось" и блеска, и шума, и дурного тона, и я был за Альдо. - Как раз на ночь. Проспимся, и ваших нету.
- Да и там, там, вверху, есть mojito, - сдержанно горячился Альдо. - Разве нет? - Он произносил мило - "не-ит". - Там есть все, что вы захотите.
Он включился как живое начало; будь мы единодушны, он бы немедленно подчинился: с этой своей свободной предупредительностью.
- Mojito? Вверху? Вряд ли, - упрямился чопорный, сухой Петр Петрович; внешний тип был ложный; он не был ни чопорным, ни сухим.
- Да нет, вверх, - мягко настаивал и я, грешный.
Это тем более было смешно, что обычно я равнодушно уступаю в бытовых вопросах; а тут поди ж ты.
Что-то я чуял, что ли?
Да нет…
Просто, инстинкт некий.
Прошли туристы; они, в этом вестибюле - люстры и розово-желтый мрамор - гулко гудели и пересмеивались.
- Вверх! - сказал я.
- А! Прекрасная Москва-мулатка! Заметил, заметил я! - сладко и хитро ухмыльнулся Петр Петрович.
- А ничего, да? Вы заметили? - слишком живо спросил я.
- А-а как же. Красивая дамочка, - отвечал он.
Любопытно, что и он не сказал - "девушка", "девочка", "дева" и в этом роде.
- Так вверх?
- Ну, раз так, то вверх, - сказал Петр Петрович, идя на этот почетный компромисс. - Вверх, Саша?
- Пусть вверх, - немного стесняясь, отвечал Пудышев; он давно не был "по кабакам".
Мы повернулись к лестнице… как вдруг меня тронули за плечо.
Это, ясно, был Алексей.
Мы мгновение в некоем смущении глядели один на другого; по нему сейчас четко было, что не только я его, но и он давно заметил меня, но скрывал это; мы обоюдно читали все это в лицах.
Он сказал твердо:
- Я все видел вас, но неловко. Однако не миновать.
- Да, мы едем явно параллельно.
- Тут все маршруты одни и те же.
- Ну, у меня-то особый маршрут, я не с группой - в командировке.
- Однако закон срабатывает.
- Да, верно.
Мы, настороженно и сдержанно улыбаясь, снова смотрели один на другого.
Давно мы не виделись.