- Ну, традиционная тема, - снова улыбаясь, опять подкузьмил Петр Петрович. - Снег и тропики.
- Да, традиционная, - отвечал я, глядя вперед на сияющее небо и торжественные светлые, зеленые холмы-горы.
Во время нашей езды Куба не жила по принципу "солнце - дождь"; было солнце.
- Сантьяго-де-Куба, - пышно сказал Альдо, воздевая руку с вытянутым пальцем и подаваясь за ней, за своей рукой в длинном голубом рукаве, всем большим телом.
Рука указывала вперед и вправо.
Там возникли плотно собранные четкие кубики с красными, серыми и иными верхами; разворачивались огромная, просторная впадина и склоны гор, где все это расположено; и - море.
Вновь море!
Капельно-ртутно искрящиеся, узко-хвостатые кометы молочно-слепящей дымки плавно менялись местами, не отрываясь друг от друга; сквозь ртутное серебро все равно смотрелось то синее, то голубое; особое чувство неслыханного простора вставало, когда ты видел это, - не имеющее вех.
- Да, это Сантьяго, - буднично-гордо сказал Петр Петрович: так и болея за "свое" - латиноамериканское.
- Sí, Santiago, - сказал шофер.
Мы помолчали.
Я вглядывался в испанский, кубинский, латиноамериканский город, возникший на этом пути моем.
Я не буду говорить обо всех деталях поездки - до и после Сантьяго; о Куба! я не решил, будучи с тобою, загадки, поставленной этой поездкой; я знаю, знаю - далее "ничего особенного", хотя было много втайне странного и чудного; это, последнее, оно касалось не тебя, о сама Куба; ты живешь, остров и природа - предел природы; и страна - и "старая испанская архитектура"; ты живешь; хмурится желтый и черный "лесной человек" в раскидистом зоопарке; и сидит он, Будда, и курит трубку, и гладит подругу; и, обломав тонкий конец ветки длинными, черными в морщинах, черно-бурыми на солнце, студенисто-резкими - как бы дрожащими пальцами, подтягивает сквозь решетку недоброшенное съестное и отправляет за кожистую, вороненой коричневатой сталью округло блестящую щеку в ее обрамлении из огненных косм; плавают твои акулы - серо-сизые тяжелые глыбы с просто рыбьими хвостами - быстрые у берега, медленные в бассейне Музея Моря; стоит остановившись в желто-зеленой воде, твой громадный тунец в сером серебре чешуи и смотрит - смотрит; летит твой… летит твой… не знаю кто; крутит черный торнадо, возникший средь солнца, крыши над головами Матансас; весело твое солнце, мрачны твои бермудские глубины у дальних островов и скал, сопровождающих главный остров; а этот простор?
Извечный простор и море?..
Мы стояли в помещении сахарного завода и рассуждали.
Перед глазами еще светлели плантации живого, кипучего тростника - высокого, ярко-зеленого, - издали похожего на мощную кукурузу; сафра - сафра на Кубе почти всегда - несколько раз в год; а тут, на заводе, мы уж видели горы, горы тугих, мучительных, резких обрубков наискось (внутри блекло белое) тростника буро-желтого - убранного, свезенного; а вон она, сыпучая пирамида сахара - сахара, что белее сахара, и все еще дышит свежим берегом моря; но вращаются колеса, работают блоки, трансмиссии, и пытает себя не умолкающее железо; и темно, и пахнет тавотом, машинным маслом, дегтем, огнем, углем, дымом, сталью и напряжением всей скрежещущей, темной жизни металла; и видно в ворота небо лазурное - голубое, белое; и видно и желто-белое, и зеленое: праздник, прямая жизнь; и невольный спор… спор, не спор.
Стоит женщина, похожая на мулатку; женщина - не мулатка; женщина - Ирина, красавица; она рассеянно смотрит на колесо, на сталь, на жесткую силу; и рассеянно она смотрит и туда - в сторону света, дня, голубого и белого; и громадные глаза ее становятся блестяще и капельно светлыми, когда она смотрит в свет, и таинственно и как в омуте, в дым темнеют, когда она вновь обращает их на чернь, на дробот окружающей жизни; и красавец мулат, голый до пояса и в обтянутых джинсах, неимоверно стройный и грациозный, подходит и, небрежно вытирая ладони о затертые и лихие карманы, показывает в улыбке уместно-сахарные и ровнейшие зубы - и говорит:
- Хо-ра-ши-о-о-о работаем? Индустрия Кубы?
…- Индустрия хороша, когда она незаметна, - вдруг - скупо улыбаясь, спокойно глядя в глаза и на лоб красавца, - вещает Ирина. - А тут гремит.
- Гремит, да-а-а? - смеется мулат, свободно и умильно глядя на нее, уставляя кулаки в бока, слегка за спину. - А как же не гремит? Это завод… Завод.
- Вон у вас, дом Дюпона, - вдруг устраивает Ирина спор. - Там что? Там сплошная индустрия. Но ее не видно. Кнопка и все. А так - дом стоит; и тут море; а тут все эти скалы и берег. Жизнь как жизнь, а никакой индустрии не видно. Вот это и есть индустрия. Это и есть… НТР.
- Дом Дюпона?
- А как же: рядом с этим - с Варадеро. Я не хочу сказать, что мне Дюпон нравится; но…
- Так! Так! - смеется мулат, довольный; он с трудом, но понимает по-русски; поминают Дюпона - бывшего владельца этого дома у Varadero - дома, где ныне музей; кубинец неизменно за то, чтоб ругали североамериканца; но он, смеясь и глядя, все же и стремится постичь самое мысль.
- …Но он верно сделал со своим домом. Так поступает человек, которому предоставлена свобода действий. Он всю свою индустрию употребил на то, чтобы достигнуть… естественности; близости к естественности. А это (она махнула на колесо) не индустрия, а - грохот. Это первая промышленная революция.
- Но и у вас на стройках грохот? - смеясь, свободно обороняется стройный, уверенный в своем мужественном изяществе, собеседник.
- И у нас грохот, - а я что, говорю другое? - скупо улыбаясь и понимая кокетство, но не идя на него, приветливо-сдержанно вещает Ирина. - Но и у нас не всегда грохот… да и у вас не всегда грохот, - кругло завершает она под подобострастный смех окруживших ее мужчин: обыкновенно она субъективно в тени и молчалива на людях - и им любопытно, о чем это она. Да и повод подойти.
…- Вы-и… красива и похожа на наших, - смеясь, говорил мулат.
- Спасибо, - отвечала Ирина.
- Я бы не реш-и-ился заговорить, а вы бы не говорили так искренне; но вам Куба… близка…
- Я говорила глупо, это понятно, - спокойно сказала она.
- Все это не глупо, - бормотнул я, сто́я в этом кружке и соображая… сам не знаю что.
Ирина, спокойно улыбаясь, поглядывает на нас - на мужчин; задирает голову к лампочке, под потолком строения освещающей тали-механизм, вдруг заработавший под всей этой изнутри треугольной крышей, покрытой трубами и черными стропилами; лицо ее равнодушно - поговорила и хватит; мне кажется, она сейчас и зевает: так и не размыкая этих своих, плотно сложенных, сильных губ.
Неисповедимая тайна есть в ситуации, когда прекрасная женщина вдруг умна: тут мой герой был когда-то прав; или, скажем для женофилов (а не женолюбов!), умная красива.
Слаб человек: мы, в этом случае, обычно преувеличиваем ум; но все равно.
Так?
В этом дело?
Но что за странное тайное; что за… спокойствие это в словах, в осанке; что за…
Темное, темное лицо.
Не ведаю.
…Разумеется, сам предмет - не для женщины, пусть и умной; да ей просто скучно; ей нудно показывать, что ее интересует НТР - и так далее; но что за чувство - я слишком близко ныне стою от нее! - что́ за чувство, что скука (скука?) здесь духовно глубже, чем скука темы.
Как странно.
Подошел Алексей; Ирина спокойно и одновременно трогательно-тепло повернулась к нему.
Вдруг возникло то выводящее из ритма движение, которое говорит о происшествии; ни один привычный "базар", даже сильный, не идет в сравнение с этим; тревога жизни несопоставима с ее равномерностью.
Из тьмы цеха приближались голоса; все мы повернулись и смотрели.
Наконец мы поняли, что кого-то ведут под руку; как выяснилось впоследствии, это был представитель фирмы-подрядчика - пожилой человек.
- Плохо с сердцем, - сказал, вновь подходя, все тот же стройный мулат: он успел уж незаметно сходить. - Доктора бы.
- Доктора! Так пока за доктором сходят? Что же вы? - спокойно-озабоченно сказала Ирина. - Дайте.
Она привычно-несомненным движением раздвинула мужчин, пошла навстречу ведущим и, путая русские и "элементарно" испанские ("Пор фавор!" - "Вниз!") команды, делая округлые жесты, быстро добилась, чтоб пострадавшего уложили на мешки; она села рядом, как извечно садится женщина-врач - сведенные ноги в сторону, а сама вся обращена к больному, - расстегнула на нем рубашку и стала показывать окружающим, чтоб шире распахнули ворота там, вдали; двое пошли тут же.
Мужчина, лежа навзничь с гримасой на лице и с влагой на плоской лысине, замотал головой; под затылком был старый портфель, набитый бумагами и мандаринами: один замок сломан - крышка полуотпала.
- Нельзя, нельзя, - сказала Ирина, приставляя ладони к его щекам, как к волейбольному мячу. - Нет.
Он утихомирился, посматривая на нее узкими увлажненными, резко-черными глазами. Уже спешила сестра-кубинка.
- Que? Que? - запела она, пропускаемая к больному; белый халат в этой тревожной, сомнительной ситуации облегчил душу.
Ирина, оглянувшись, мгновенно - даже не задержав взгляда, - уступила место; и, снова легким движением туда-сюда отстранив стоящих, выбралась из кружка.
Я посмотрел на хлопоты сестры-кубинки - юная тоненькая мулатка, но, кажется, соображает, и препараты есть, - и отошел тоже; Алексей и еще двое-трое стояли с Ириной, заложив руки за спины и, эдак по-мужски наготове, глядя в направлении кружка - не надо ли еще чего, если что.
- …еще отдаст концы, - услышал я слова Ирины - слова, произнесенные с улыбкой, чуть приправленной спокойной бравадой.
Что до Пудышева, то его я на сей раз, как и ожидал, нашел быстро.